Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика

Предисловие

Я признателен своим коллегам Мартину Зелигеру и Себастьяну Севиньяни, которые в последней своей работе заговорили о необходимости «новой» структурной трансформации публичной сферы и этим побудили меня вернуться к старой теме, несмотря на то, что я уже давно занимаюсь другой проблематикой и читаю публикации на данную тему. Поэтому материалы, которые коллеги собрали для специального выпуска журнала «Левиафан»20, позволили мне ознакомиться с состоянием профессиональной дискуссии на эту тему. Я хотел бы поблагодарить коллег – авторов сборника за это полезное чтение.

Меня не удивляет, что сегодня эта тема вызывает широкий интерес. Поэтому я решил сделать собственную статью в упомянутом сборнике доступной для более широкой аудитории, несколько изменив форму. Я дополнил свой текст двумя разъяснениями концепции делиберативной политики, которая связана с просвещенным формированием демократической воли в политической публичной сфере. Это сокращенная версия моего интервью, взятого для «Оксфордского справочника по делиберативной демократии»21, и переработанное предисловие к сборнику интервью на ту же тему под редакцией Эмили Праттико22.

Размышления и гипотезы о новой структурной трансформации политической публичной сферы

Как автор книги «Структурная трансформация публичной сферы»23, вышедшей шесть десятилетий назад и послужившей Мартину Зелигеру и Себастьяну Севиньяни отправной точкой в начатой ими дискуссии24, я хотел бы сделать два замечания. С точки зрения продаж эта книга, хотя и была первой, до сих пор остается самой успешной из всех моих книг. Другое соображение касается того, что, как я предполагаю, стало причиной столь необычайной ее популярности: книга представила социально-исторический срез «публичной сферы» и описала историю самого этого понятия, чем вызвала шквал критики, но и дала новый импульс более широким историческим исследованиям. Историческая сторона нас на сей раз не интересует. Но для социальных наук политическое понятие публичной сферы таким образом было встроено в более широкий социально-структурный контекст. До этого термин утратил строгость употребления, поскольку оказался в понятийном поле, связанном с «общественным мнением», которое со времен Лазарсфельда25 понималось демоскопически. Теперь же публичная сфера может быть рассмотрена с точки зрения ее функционального вклада в интеграцию общества и, в особенности, в политическую интеграцию граждан26. Хотя я осознаю, что для конституционных режимов публичная сфера – это социальный феномен, который выходит далеко за рамки функционального вклада в формирование демократической воли в конституционных режимах27, позднее я рассматривал этот феномен и с точки зрения политической теории28. В предлагаемом тексте я отталкиваюсь от функции, которую выполняет публичная сфера для сохранения поддержания совместной демократической жизни (des demokratischen Gemeinwesens).

Сначала я рассмотрю отношения между нормативной и эмпирической теорией (1), затем объясню, как мы должны понимать демократический процесс с точки зрения делиберативной политики после его институционализации в условиях индивидуалистического и плюралистического общества (2), и, наконец, напомню о необходимых условиях стабильности, которые маловероятны в подверженной кризисам капиталистической демократии (3). В этих теоретических рамках, для которых книга «Структурная трансформация» 1962 года стала подготовительной социально-исторической работой, я описываю цифровую трансформацию медиа и их влияние на политический процесс. Технологический прогресс цифровой коммуникации поначалу ведет к стиранию границ, но также и к фрагментации публичной сферы. Новые медиа – это платформы, которые рядом со сферой публичного высказывания редакций возводят коммуникационное пространство, где читатели, слушатели и зрители могут спонтанно выступать в роли авторов (4). Представление об охвате новых медиа дают результаты лонгитюдных исследований фактического использования различных новых медиа. Если пользование Интернетом за последние два десятилетия стремительно распространилось, а телевидение и радио более или менее сохранили размеры своих аудиторий, то спрос на печатные газеты и журналы резко упал (5). Рост новых медиа происходит на фоне коммерческого использования интернет-коммуникации, которая до сих пор практически не регулируется. С одной стороны, это чревато тем, что традиционные газетные издательства и журналисты как авторитетная профессиональная группа лишатся экономической основы; с другой стороны, эксклюзивные пользователи социальных сетей, похоже, предпочитают придерживаться полупубличной, фрагментарной и замкнутой в себе коммуникации, которая искажает их восприятие политической публичной сферы как таковой. Если это предположение верно, растет число граждан, применительно к которым под угрозой оказывается важная субъективная предпосылка для того, чтобы мнения и воля формировались более или менее делиберативным образом (6).

В работах, посвященных роли политической публичной сферы в демократических конституционных режимах, мы обычно проводим различие между эмпирическими исследованиями и нормативными теориями (Джон Ролз говорит об «идеальной теории»). Я считаю чрезмерно упрощенной такую альтернативу. По моему мнению, теория демократии должна рационально реконструировать разумное содержание тех норм и практик, которые обрели позитивную значимость (Positivität der Geltung) со времен конституционных революций конца XVIII века и, таким образом, стали частью исторической реальности. Стоит обратить внимание уже на то, что эмпирические исследования демократических процессов формирования мнения теряют свою злободневность, если их не истолковывать также и в свете нормативных требований, которым они должны удовлетворять в демократических государствах. Однако здесь требуется краткий исторический экскурс, поскольку новый нормативный перепад (Gefälle) вошел в сознание граждан, а значит и в саму социальную реальность только с теми революционными актами, благодаря которым основные права обрели позитивную значимость.

Эта нормативность конституционных порядков, основанная на фундаментальных правах, характеризуется особой радикальностью, поскольку «ненасытна» и постоянно подрывает статус-кво. Она представляет собой исторический факт, новизну которого проще всего понять в сравнении с привычной общественной нормативностью. Общественные явления, будь то действия, коммуникационные потоки или артефакты, ценности или нормы, обычаи или институты, соглашения или организации, имеют характер правил. Это проявляется в возможности девиантного поведения – правила можно соблюдать или нарушать. Существуют различные типы правил: логические, математические, грамматические правила, правила игры, а также инструментальные и социальные правила действия, среди которых, в свою очередь, различают стратегические и нормативно-регулируемые взаимодействия. Именно эти последние нормы отличаются особым модусом значимости – модусом долженствования (Geltungsmodus des Sollens)29. Такие нормативные поведенческие ожидания, как показывает характер санкций за девиантное поведение, могут предъявлять к нам более или менее строгие требования, причем наиболее строгие требования выдвигает мораль. Универсалистская мораль, появившаяся вместе с мировоззрениями осевого времени30, характеризуется тем, что в основе своей требует равного отношения ко всем людям. В эпоху европейского Просвещения этот морально-познавательный потенциал отделился от своих религиозных и идеологических истоков и обособился настолько, что – в соответствии с кантовским постулатом, который актуален и сегодня, – каждый человек в своей неотчуждаемой индивидуальности заслуживает одинакового уважения и должен получать одинаковое обращение. Согласно этому пониманию, поведение каждого человека с учетом его индивидуальной ситуации должно оцениваться именно по общим нормам, которые – с дискурсивно обоснованной точки зрения всех, кого это может коснуться, – в равной степени хороши для всех.

В нашем контексте представляет интерес определенное социологическое следствие этого развития: необходимо вспомнить неслыханную радикальность морали, основанной на разуме (Vernunftmoral), чтобы представить себе высоту, на которую забрался этот эгалитарно-индивидуалистический универсализм в своих притязаниях на значимость, а затем, переместив взгляд с морали, основанной на разуме, на рационально основанное право, вдохновленное этой моралью, понять историческое значение того факта, что после первых двух конституционных революций31 этот радикальный морально-познавательный потенциал образовал ядро обеспеченных государством основных прав (Grundrechte), а тем самым и позитивного права в целом. С «провозглашением» конституционных прав и прав человека главное содержание основанной на разуме морали переместилось в сферу императивного конституционного права, возведенного на базе субъективных прав. Благодаря этим исторически беспрецедентным актам, установившим в конце XVIII века демократические конституционные порядки, в политическом сознании свободных и равных перед законом граждан укоренилось доселе неизвестное напряжение нормативного перепада (Gefälle). Поощрение нового нормативного самосознания идет рука об руку с новым историческим сознанием, исследованным Райнхартом Козеллеком, которое активно обращено в будущее, – это полная трансформация сознания, вписанная в параллельную капиталистическую динамику изменений социальных условий жизни, ускоренную техническим прогрессом. Между тем эта динамика скорее породила в западных обществах ощущение подавленности и связанное с ним оборонительное сознание в ответ на технологически и экономически обусловленный рост социальной сложности. Но продолжающиеся до сих пор социальные движения, которые проникнуты сознанием неполной включенности угнетенных, маргинализированных и оскорбленных, страдающих, эксплуатируемых и обездоленных групп, социальных классов, субкультур, гендерных групп, этносов, наций и континентов, напоминают нам о перепаде между позитивной значимостью и все еще ненасыщенным содержанием прав человека, которые теперь «провозглашаются» уже не только на национальном уровне32. Таким образом, и в этом смысл моего отступления, одно из необходимых условий существования демократического сообщества состоит в том, чтобы граждане сознавали себя вовлеченными в процесс непрерывной реализации еще не реализованных, но уже позитивно значимых основных прав.

Помимо этих долгосрочных процессов реализации основных прав, меня интересует обычный случай естественно возникающих идеализаций (Idealisierungen), которые в демократическом сообществе связаны со статусом свободных и равных граждан; ведь участвовать в общих гражданских практиках мы можем, не иначе как интуитивно (и вопреки фактам) предполагая, что гражданские права, которыми мы пользуемся, в целом обеспечивают то, что они обещают. Для стабильности политической системы нормативное ядро демократической конституции должно быть укоренено в гражданском сознании, то есть в личных убеждениях самих граждан. Не философы, а подавляющее большинство граждан, мужчин и женщин должны быть интуитивно уверены в принципах конституции. С другой стороны, они также должны быть уверены в том, что их голоса учитываются одинаково на демократических выборах, что законодательство и судопроизводство, действия правительства и административных органов grosso modo33 правомерны и что всегда есть справедливая возможность пересмотреть сомнительные решения. Даже если эти ожидания суть идеализации, которые иногда в большей, иногда в меньшей степени расходятся с реальной практикой, они, отражаясь в суждениях и поведении граждан, создают социальные факты. Проблематичными в этой практике становятся не идеализированные установки, которые требуются от участников, а доверие к институтам, которые не должны явно и постоянно противоречить этим идеализациям. Безрассудное требование Трампа34 вряд ли нашло бы желаемый отклик в ярости его избирателей, штурмовавших Капитолий 6 января 2021 года, если бы политические элиты на протяжении десятилетий не обманывали легитимные, гарантированные конституцией ожидания значительной части своих граждан. Поэтому политическая теория, соответствующая подобному типу правового государства, должна отдавать должное обоим требованиям: как своеобразному идеализирующему избытку морально содержательного правового порядка, который позволяет гражданам осознать свою причастность к демократически легитимному правлению, так и социальным и институциональным условиям, при которых заслуживающими доверия остаются только те необходимые идеализации, которые граждане связывают со своим опытом.

Таким образом, теория демократии отнюдь не обязана ставить перед собой задачу разработать принципы справедливого политического порядка, то есть спроектировать и обосновать их, чтобы представить гражданам в дидактических целях; иными словами, ее не нужно воспринимать как нормативно проектирующую теорию. Скорее, ее задача – рационально реконструировать такие принципы из нормативно значимого права и соответствующих интуитивных ожиданий и представлений граждан о легитимности. Она должна раскрыть основной смысл исторически сложившихся и проверенных, то есть достаточно устойчивых конституционных порядков и объяснить их предпосылки, которые действительно могут придать фактически действующей власти законную силу в сознании граждан, а значит и обеспечить их вовлеченность35. Сам факт того, что политическая теория в той мере, в какой она реконструирует неявные предпосылки сознания граждан, участвующих в политической жизни, может, в свою очередь, формировать их нормативное самосознание, не более необычен, чем роль академической современной истории, со своей стороны оказывающей перформативное влияние на продолжение исторических событий, которые она в каждом конкретном случае представляет. Это не делает ее политической дидактикой по сути. Вот почему для меня делиберативная политика – не надуманный идеал, в соответствии с которым мы должны оценивать обыденную реальность, а скорее необходимое условие существования в плюралистических обществах любой демократии, заслуживающей этого названия36. Потому что чем более разнородны социальные обстоятельства, культурные уклады и индивидуальные стили жизни общества, тем в большей степени отсутствие a fortiori37действенного исходного консенсуса должно компенсироваться совместным формированием общественного мнения и политической воли.

Классические теории, истоки которых восходят к конституционным революциям конца XVIII века, можно было понимать как нормативные проекты для установления демократических конституций. Но политическая теория, которая сегодня может просто принять к сведению, что вместе с избытком, который создает идея демократической конституции, в реальность самих современных обществ проникает напряжение между позитивной значимостью императивных конституционных норм и конституционной реальностью, способное вызвать и в наше время в случаях резко выраженного диссонанса массовую протестную мобилизацию, такая политическая теория должна осознать, что ее задача – реконструкция. Очевидно, что и республиканская, и либеральная теоретические традиции искажают саму эту идею, односторонне отдавая приоритет либо народному суверенитету, либо верховенству закона и упуская из виду, что индивидуально реализуемые субъективные свободы и интерсубъективно осуществляемый народный суверенитет возникают одновременно. Ведь идея обеих конституционных революций состояла в создании независимой ассоциации свободных субъектов права, которые, будучи демократическими созаконодателями, в конечном счете сами обеспечивают себе свободу через равное распределение правомочий в соответствии с общими законами. Согласно этой идее коллективного самоопределения, объединяющей эгалитарный универсализм всеобщего равноправия с индивидуализмом каждой личности, демократия и правовое государство равновелики. Этому замыслу отвечает только теория дискурса, построенная вокруг идеи делиберативной политики38.

Концепция делиберативной политики, восходящая к раннелиберальному миру идей домартовского39 либерализма, но получившая развитие лишь в условиях социального государства, зарекомендовала себя прежде всего потому, что она объясняет, как в плюралистических обществах, не имеющих общей религии или мировоззрения, вообще возможны политические компромиссы на фоне некоего интуитивно найденного конституционного консенсуса. С секуляризацией государственной власти возникла брешь в легитимации. Поскольку в современных обществах легитимирующей силы веры в божественное призвание правящих династий уже недостаточно, демократическая система должна была в определенном смысле легитимировать себя сама, а именно стать производящей с опорой на легитимность силой юридически институционализированной процедуры демократического формирования общественной воли. На смену религиозным представлениям о легитимности пришли не какие-то новые идеи, а процедура демократического самоутверждения (Selbstermächtigung), которая для того, чтобы ее могли осуществлять свободные и равноправные граждане, институционализируется в виде равномерно распределяемых субъективных прав. На первый взгляд, довольно загадочной представляется идея о том, что из этой юридически закрепленной процедуры демократического формирования общественной воли, из простой «законности» должна вытекать всенародная убедительная «легитимность». В значительной степени это объясняется тем значением, которое эта процедура приобретает в глазах участников политического процесса, – своей убедительностью она обязана невероятному сочетанию двух предпосылок: с одной стороны, процедура требует включения в качестве полноправных участников процесса формирования политической воли всех, кого затрагивают возможные решения. С другой стороны, она ставит решения, принимаемые демократическим путем, то есть всеми гражданами, в зависимость от более или менее дискурсивного характера предшествующих обсуждений. Таким образом, инклюзивное формирование общественной воли зависит от силы обоснований, к которым апеллируют участники в ходе предварительного формирования общественного мнения. Инклюзия отвечает демократическому требованию равного участия всех, кто вовлечен в принятие политических решений, в то время как фильтр делиберации отвечает ожиданиям разумно выверенных, жизнеспособных политических решений и гарантирует презумпцию рационально приемлемого результата. Эта презумпция, в свою очередь, обеспечивается фактическим требованием, чтобы в ходе обсуждений, готовящих к принятию решения большинством голосов, рассматривались по мере возможности все актуальные проблемы, необходимая информация и пригодные альтернативные предложения с аргументами «за» и «против». И именно этим требованием свободного обсуждения объясняется центральная роль политической публичной сферы40. Впрочем, это отвлеченное соображение находит историческое подтверждение в том, что сначала в Англии, затем в США, во Франции и других европейских странах одновременно с либеральной демократией образовалось нечто вроде «буржуазной публичной сферы».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Habermas J. Auch eine Geschichte der Philosophie. Suhrkamp, 2019. О статусе мыслителя см.: Habermas global: Wirkungsgeschichte eines Werks / L. Corchia, S. Müller-Doohm, W. Outhwaite (hrsg.) Frankfurt a. M., 2019; The Cambridge Habermas Lexicon / Ed. by A. Allen, E. Mendieta. Cambridge, 2019.

2

«Deliberative democracy has been the main game in contemporary political theory for two decades and has grown enormously in size and importance in political science and many other disciplines, and in political practice» (Bächtiger A., Dryzek J. S., Mansbridge J., Warren M. (eds.) The Oxford Handbook of Deliberative Democracy. Oxford, 2018. P. 4). В качестве более ранних обзорных работ см.: Fishkin J., Laslett P. (eds.) Debating Deliberative Democracy. Wiley-Blackwell, 2003; Thompson D. F. Deliberative Democratic Theory and Empirical Political Science // Annual Review of Political Science. 2008. Vol. 11. P. 497–520.

3

К сожалению, рецепцию идей философа в России осложнило не очень высокое качество перевода на русский язык классической первой книги Ю. Хабермаса. См.: Юдин Г. Рец. на кн.: Хабермас Ю. Структурная трансформация публичной сферы (2016) // Философия. Журнал высшей школы экономики. 2017. Т. 1. № 1. С. 123–133.