Цветы для Элджернона

– Тут он за, – смеется Фрэнк. – Яркое и блестящее. – В ожидании продолжения эксперимента Фрэнк в возбуждении подается вперед. – А че, если ты пообещаешь ему, что он получит эту дешевку, когда научится лепить из теста, так чего… может, и сработает.

Фрэнк освобождает пространство на столе, и Джимпи кладет туда не самый большой кусок теста. Вокруг стола собирается народ. Обсуждаются ставки на то, получится что-то у Чарли или не получится.

– Смотри внимательно. – С этими словами Джимпи кладет на стол висюльку недалеко от Чарли. – Делай все как мы. Если научишься лепить булочки, то получишь этот счастливый амулет.

Чарли, сидя на табурете, подается вперед, пристально наблюдая за тем, как Джимпи берет нож и отрезает шмат. Потом раскатывает в длину, вырезает кружок и посыпает его мукой. Чарли старается фиксировать каждое движение.

– А теперь следи за мной, – говорит Фрэнк и повторяет процедуру. Чарли озадачен. Есть разница. Если Джимпи расставлял локти, как птица крылья, то Фрэнк прижимает руки к бокам. Джимпи сминал тесто, плотно сжав все пальцы, а Фрэнк, работая ладонями, отставляет большие пальцы.

Чарли совсем запутался, и когда Джимпи говорит ему: «А теперь ты», – он отрицательно поводит головой.

– Смотри еще раз, Чарли. Я буду делать медленно, по частям, а ты повторяй за мной. О’кей? Старайся запоминать, и потом все сделаешь сам. Ну, поехали.

Чарли, нахмурившись, следит за тем, как Джимпи берет ломоть теста и лепит из него колобок. После заминки, взяв нож, Чарли отрезает ломоть посередь стола и медленно, так же, как он, расставив локти, лепит такой же.

Поглядывая на руки Джимпи, он старается держать все пальцы вместе, а ладошки слегка выгнутыми. Он как будто слышит эхо у себя в голове: делай правильно, и ты всем понравишься. Особенно Джимпи и Фрэнку.

Слепив из теста колобок, Джимпи отступает на шаг, и Чарли делает так же.

– Слушай, а ты молодец. Видишь, Фрэнк, он слепил колобок.

Фрэнк с улыбочкой кивает. Чарли дрожит как осиновый лист. Такой успех для него это целое событие.

– Так, – говорит Джимпи, – теперь раскатываем.

Неуклюже, но старательно Чарли повторяет каждое телодвижение. Иногда рука дергается, и кусочек отлетает, но постепенно он наловчился пускать все под скалку. Сделав шесть роллов и посыпав их мукой, он аккуратно раскладывает их рядом с роллами Джимпи на большом, покрытом мукой подносе.

– Хорошо, Чарли. – Лицо старшего пекаря серьезно. – А теперь без подсказок. Вспоминай шаг за шагом и делай сам. Ну, приступай.

Он таращится на огромный шмат теста, на нож – и вновь им овладевает паника. С чего он начинал? Как правильно держать руку? Пальцы? В какую сторону раскатывать? В голове роятся сотни мыслей-мотыльков, полная путаница. А как хочется их порадовать и получить в награду счастливый амулет. Он вертит на столе тяжелый ком теста так и сяк и не знает, с чего начать. Разрезать? Но ведь наверняка сделает не так. Страшно.

– Видишь, уже позабыл, – говорит Фрэнк. – В башке ничего не застревает.

А если застряло? Он начинает вспоминать: сначала отрезать кусок. Потом слепить колобок. Но как он потом превратится в лепешку на подносе? Дайте ему время подумать. Вот сейчас туман рассеется, и он вспомнит. Еще пару секунд. Эти знания, которые он получил, надо как-то сохранить. Ну же…

– О’кей, Чарли. – Джимпи забирает у него нож. – Все нормально. Не расстраивайся. Это же не твоя работа.

Хотя бы еще минутку. Ну зачем они его все время подгоняют?

– Чарли, садись и почитай свои комиксы. А нам пора снова браться за дело.

Чарли, кивнув, достает из заднего кармана книжку комиксов. Он ее разглаживает и кладет себе на голову, как такую выдуманную шляпку. Фрэнк смеется. И Джимпи наконец улыбнулся.

– Эх ты, большой ребенок, – фыркает Джимпи. – Садись вон там и жди, когда ты понадобишься мистеру Доннеру.

Улыбнувшись в ответ, Чарли идет в угол, где установлена тестомешалка, а рядом стоят мешки с мукой. Ему нравится сидеть на полу, скрестив ноги, откинувшись на мешки, и листать комиксы. Но сейчас, непонятно почему, у него наворачиваются слезы. А чего расстраиваться? Туман в голове вроде как рассеивается, сейчас получит удовольствие от ярких цветных картинок, которые он пролистывал уже раз тридцать-сорок. Он знает всех этих персонажей – их имена ему подсказывали все, кому он снова и снова задавал одни и те же вопросы, – и даже в курсе, что разные буковки и слова на воздушных шариках над ними – это то, что они говорят. Может, когда-нибудь он сумеет прочесть, что там написано? Если бы ему дали больше времени, а не подгоняли каждую секунду, он бы разобрался с этим тестом. Вечно они куда-то спешат.

Чарли подтягивает ноги и открывает книжку на первой странице, где Бэтмен и Робин раскачиваются на длинной веревке, чтобы запрыгнуть на стену. В один прекрасный день он научится читать. И тогда он прочтет эту историю. Почувствовав чью-то руку на плече, он поднимает голову. Это Джимпи. Он раскачивает на цепочке переливающийся медный диск.

– Держи. – Буркнув это слово, он бросает амулет ему на колени и уходит, припадая на одну ногу…

Раньше я как-то не задумывался, а ведь он сделал доброе дело. А с какой стати? Память об этом дне, такая ясная и полноценная, стоит передо мной, как вид из кухонного окна в раннее, еще сероватое утро. С тех пор я сильно продвинулся благодаря усилиям профессора Нимура и доктора Штрауса и других ученых в Университете Бикман. Интересно, что об этом думают Фрэнк и Джимпи?

Отношение ко мне в пекарне изменилось. Они не только игнорируют меня. Я чувствую враждебность. Доннер готовит мое вступление в пекарский союз, и он снова прибавил мне зарплату. Скверно, что из-за реакции сотрудников меня это не радует. Отчасти я могу их понять. Они не знают, с чем связаны мои перемены, а раскрыть секреты я не вправе. В общем, они мной не гордятся, как я ожидал. И это еще мягко сказано.

Но мне же надо с кем-то общаться. Попрошу-ка я мисс Кинниан сходить со мной завтра вечером в кино и, так сказать, отпраздновать мое повышение. Если у меня хватит запала.

Профессор наконец согласился со Штраусом и со мной, что я не могу описывать в своих отчетах все-все, зная, что это будет сразу прочитано в лаборатории. Я старался быть до конца откровенным, но есть же вещи интимные.

Короче, теперь я вправе записывать что-то для себя, но перед своим заключительным докладом для Фонда Уэлберга профессор прочитает мои дневники и решит, чтó из этого можно опубликовать.

Сегодняшний инцидент в лаборатории меня сильно огорчил.

Я зашел в офис посоветоваться с Нимуром или Штраусом, стоит ли мне приглашать Алису Кинниан в кино. Но не успел постучать в дверь, как услышал горячий спор. Зря, конечно, я не ушел, но трудно отказаться от привычки развешивать уши, когда ты знаешь, что все ведут себя так, будто тебя не существует.

Кто-то стукнул кулаком по столу, а затем профессор прокричал:

– Я уже известил комитет, что мы представим доклад в Чикаго!

Затем я услышал голос доктора Штрауса:

– Гарольд, вы поторопились. Полтора месяца – не срок. Он продолжает меняться на глазах.

Нимур:

– До сих пор мы точно предсказывали паттерн развития, не так ли? Значит, мы вправе сделать промежуточный доклад. Джей, чего вы опасаетесь? Опыт удался. Показатели позитивные. Ошибки исключены.

Штраус:

– Для нас это слишком важный проект, чтобы его сейчас публичить. Вы берете на себя слишком большую…

Нимур:

– Вы забыли, кто возглавляет этот проект!

Штраус:

– А вы забываете, что вы не единственный, кто печется о своей репутации! Повышая ставки, мы подвергаем свою гипотезу массированным атакам.

Нимур:

– Регрессии не будет, я уверен. Я десять раз все перепроверил. Промежуточный доклад нам ничем не грозит. Дела идут по нарастающей.

Спор разгорался. Штраус кричал, что Нимур метит в председатели факультета психологии университета Халлстона, а Нимур обвинял Штрауса в том, что тот хочет наварить на своем исследовании. Тут Штраус заявил, что этот проект напрямую связан с его техническими разработками в области операций на мозге и инъекций ферментов и уж точно не меньше, чем теории Нимура, и когда-нибудь нейрохирурги во всем мире будут использовать его методы, а в ответ ему напомнили, что эти новые технические разработки не появились бы на свет без его, Нимура, оригинальной теории.

Они обзывали друг друга: «Оппортунист, циник, пессимист!» – а я испытывал страх. Я вдруг осознал, что не должен стоять под дверью и подслушивать их разговор. Если бы я был по-прежнему умственно отсталым и не понимал сути происходящего, они, скорее всего, не возражали бы, но сейчас, когда я все понимал, они были бы против. И я ушел, не дожидаясь конца.

Уже наступили сумерки, и я шел по улицам, пытаясь понять природу своего страха. Я впервые увидел их такими, какие они есть: не богами и даже не героями, а простыми людьми, желающими что-то извлечь из сделанного. Но если Нимур прав и эксперимент удался, то какая мне разница? Впереди столько дел, столько планов.

Завтра их спрошу, стоит ли мне приглашать мисс Кинниан в кино в связи с моим повышением.

Я знаю, нехорошо после лаборатории задерживаться в колледже, но эти снующие вокруг молодые ребята и девушки с книжками, обсуждающие то, чему их научили в классе, приводят меня в возбуждение. Вот бы поболтать с ними за чашкой кофе в студенческом кафе, поспорить о прочитанном, о политике, об идеях. Послушать их рассуждения о поэзии, науке, философии: о Шекспире и Мильтоне, о Ньютоне, Эйнштейне и Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте, вообще о великих именах, звучащих у меня в ушах, подобно большим церковным колоколам.

Иногда, сидя в столовой, я прислушиваюсь к их разговорам, изображая из себя студента, хотя я намного старше их. Я тоже ношу с собой книги и даже стал покуривать трубку. Глупо, конечно, но поскольку я связан с лабораторией, то считаю себя причастным к университету. Только бы не возвращаться домой в свое одинокое затворничество.

Я кое с кем познакомился в студенческой столовой. За столом шел спор о том, написал ли Шекспир пьесы, которые ему приписывают. Толстяк с потным лицом заявил, что все эти пьесы сочинил Марло. Коротышка Ленни в темных очках с ним не согласился и сказал, мол, всем известно, что пьесы написал сэр Фрэнсис Бэкон, а Шекспир нигде не учился и не получил серьезного образования, которое просматривается за автором пьес. А паренек в шапочке первокурсника сказал, что слышал в мужском туалете разговор о том, что все шекспировские пьесы написала женщина.

Потом они заговорили о политике, об искусстве и о Боге. Никогда раньше мне не приходилось слышать, что Бога, возможно, не существует. Я даже вздрогнул и впервые задумался о Боге.

Теперь я понимаю, почему так важно учиться в университете. Ты получаешь знания и начинаешь понимать: все, во что ты раньше верил, – это вранье, ничто не является таким, каким оно тебе представлялось.

Пока они спорили, я чувствовал, как во мне поднимаются пузырьки возбуждения. Вот чего я хочу – учиться в университете и слушать разговоры о важном.

Почти все свободное время я провожу в библиотеке. Читаю и впитываю прочитанное. Я не сосредоточен на чем-то конкретном, просто штудирую беллетристику: Достоевский, Флобер, Диккенс, Фолкнер. Хватаю все, что попадается под руку, пытаясь утолить неисчерпаемый голод.

Сегодня мне приснилось, как мама кричит в кабинете директора начальной школы № 13, где я учился (пока меня не перевели в публичную школу № 222).

– Он нормальный! Он нормальный! Он вырастет не хуже других, даже лучше! – Она пыталась расцарапать лицо директору, но папа ее удерживал. – Когда-нибудь он окончит университет и станет большим человеком! – Она пыталась вырваться из отцовских объятий и повторяла: – Он окончит университет и станет большим человеком!

В кабинете было много людей, и они выглядели смущенными. А помощник директора отворачивал лицо, чтобы никто не заметил его улыбки.

Длиннобородый директор в моем сне расхаживал по кабинету и показывал на меня пальцем.

– Ему нужно особое учебное заведение. Отдайте его в спецшколу Уоррен, а здесь ему не место.

Папа вывел ее, плачущую и кричащую, в коридор. Во сне я не видел ее лица, но на меня капали кровавые слезы. Брр.

Проснувшись, я вспомнил свой сон – и еще кое-что. Мне было шесть лет, когда это случилось. Еще не родилась Норма. Я вижу маму, худую брюнетку, говорящую скороговоркой и все время размахивающую руками. Лицо, как всегда, плохо различимо. Волосы собраны наверх в пучок, и она тянется к нему, оглаживает, словно проверяя, на месте ли он. Она порхала вокруг моего отца, как такая большая белая птица, а он был слишком грузен и неповоротлив, чтобы избежать ее поклевок.

Я вижу Чарли посреди кухни, в руке у него вертушка – разноцветные бусы и колечки на леске. Он вздергивает ее, и колечки крутятся в одну сторону, а затем в другую, отбрасывая яркие блики. Он может этим заниматься часами. Не знаю, кто эту вертушку смастерил и куда она потом делась, но я вижу, с каким увлечением он все это проделывает.

Она кричит… нет, не на него… на отца:

– Я не собираюсь его туда отводить! Он нормальный!

– Роза, хватит притворяться, что все в порядке. Посмотри на него. Ему уже шесть лет, и чем он занимается…

– Он не тупой. Он нормальный и вырастет как все.

Папа печально смотрит на сына, а Чарли улыбается в ответ и еще раз вздергивает вертушку, чтобы показать отцу великолепные вращения.

– Да брось ты ее уже! – Мама выбивает вертушку из его рук, и та с грохотом падает на пол. – Иди поиграй с алфавитными кубиками.

От этого взрыва эмоций он оцепенел. Стоит, не зная, чего еще ожидать. Он начинает дрожать. А родители продолжают ругаться, и он ощущает какое-то давление внутри, отчего у него начинается паника.

– Чарли, немедленно в туалет! Не то опять напрудишь в штаны!

Он бы и рад подчиниться, но ноги не слушаются. А руки сами прикрывают лицо от возможной оплеухи.

– Роза, бога ради. Оставь ты его в покое. Гляди, как ты его напугала. Из-за этого он и…

– А где твоя помощь? Мне приходится все делать самой. Я его учу, учу… чтобы он не отставал от других. Он просто медленно соображает. А так он ничем не хуже остальных.

– Не обманывайся, Роза. Будь честной перед собой и перед ним. Не притворяйся, что он нормальный. И не веди себя с ним так, будто имеешь дело со зверьком, которого можно обучить трюкам. Ты можешь просто оставить его в покое?

– Я хочу, чтобы он был как все!

Стычка продолжается, а его ощущение распирания изнутри становится пугающим. Кажется, мочевой пузырь сейчас лопнет. Надо срочно в туалет, как уже было сказано, но ноги ему не подчиняются. Он бы предпочел сесть на корточки прямо здесь, в кухне, вот только за это можно схлопотать по лицу.

Ему нужна вертушка. Если он снова увидит вращающиеся колечки, то сумеет себя проконтролировать и не напрудит в штаны. Но вертушку разнесло на кусочки: одни колечки оказались под столом, другие закатились под раковину, а леска лежит рядом с плитой…

Как странно: хотя я отчетливо слышу их голоса, но их лица размыты, и я различаю только общие контуры. Папа грузный и сутулый. Мама худая и подвижная. Видя их из сегодняшнего дня с их непрестанной руганью, я хочу им крикнуть: «Да посмотрите же на Чарли! Ему надо срочно в туалет!»

Он стоит, теребя свою рубашку в красную клетку. Яростные крики летают между родителями как горячие искры. В них сквозят гнев и чувство вины, но их идентифицировать он не в состоянии.

– В сентябре он снова пойдет в эту школу и будет как миленький выполнять задания.

– Ты можешь взглянуть правде в лицо? Тебе же сказали: он не способен учиться в обычном классе.

– Кто сказал? Сучка училка? И это еще мягко сказано. Если она еще раз на меня наедет, я не ограничусь письмом в отдел образования, я вырву ей глазенки вот этими ногтями! Чарли, что ты елозишь? А ну марш в туалет! Ты знаешь, как все делать.

– Ты не видишь? Он хочет, чтобы ты его отвела. Ему страшно.

– Прекрати. Он отлично может сам дойти до туалета. В медицинском пособии сказано: это вселяет уверенность и ощущение достигнутого результата.

Чарли охватил ужас, ожидающий его в комнатке с холодной плиткой. Как войти туда одному? Он тянется к матери, всхлипывая: «Туа… туа…» – и получает удар по руке.

– Нет, – следует суровый приговор. – Ты уже взрослый мальчик, вот сам и разбирайся. Спускай штаны в туалете, как я тебя учила. А если сейчас обмочишься, то я тебя хорошенько отшлепаю…

Я словно заново испытываю его ощущения. Мочевой пузырь раздуло, а родители все ждут, как он поступит. Он уже не хнычет, а плачет. Наконец он теряет контроль над собой и напускает в штаны, при этом закрывая лицо руками.

Стало мокро и тепло, облегчение и страх. Этот страх она заберет себе, как всегда. И хорошо его отшлепает. Она уже подходит с криком: «Ах ты дрянь!» Чарли бросается к отцу за помощью.

Я вдруг вспоминаю, что ее зовут Роза, а его Матт. Надо же, забыл имена родителей. А еще Норма. Странно, я так давно их не вспоминал. Вот бы увидеть лицо Матта, чтобы понять ход его мыслей. Помню только, как она начала меня шлепать, а Матт Гордон развернулся и вышел из квартиры. Жаль, что я почти не вижу их лиц.