Туда, где кончается Лес
Мужчины и женщины в венках и лентах на каждой улице ставили майские столбы,
Увенчанные пестрыми букетами, украшенные гирляндами,
С которыми играл теплый весенний ветер.
Распахивались ставенки пробуждавшихся домов,
Выбеленные доски их с крючками и декоративными отверстиями
Сменялись расписанными изнутри.
На внутренних сторонах ставней были изображены очаровательные картины,
Все яркие и подробные, как иллюстрации в альбомах-виммельбухах,
Коими изобиловали столы торговцев в ту праздничную дюжину дней:
Хороводы бабочек, жуков и пчел над цветочными полями,
Благородные лани и единороги, пасущиеся в тенистом лесу,
Подробные, как настоящие путевые карты, пейзажи столицы,
Принцессы в пышных и розовых, как облака на закате, платьях, кормящие голубей с рук,
Семьи лебедей в уютных камышовых гнездышках,
Дворцовые стены с разноцветными витражными окошками и величественными колоннами,
Узорчатые паруса кораблей над синими волнами,
Танцовщицы в праздничных весенних сарафанах,
Кувшинки и написанные золотой и серебристой краской рыбки,
Сливовые и вишневые деревья в цвету,
Запечатленные умелой рукой художника воспоминания о прошлых празднествах,
Ряды цветов в садах и клумбах,
Среди которых непременно были пламенно-красные розы – символы королевства.
Из окошек выглядывали готовые к новому дню жители столицы.
Цветочница в соломенной шляпке поливала из фарфоровой чашечки ящик цветов,
Вывешенный за расписное окно.
Крошечный садик под крышей дома
Прилетели навестить бабочки из королевского замка,
И девочка поклонилась им,
Едва не выронив чашку с чистейшей прохладной водой.
Румяная от жара печи жена пекаря,
Руки которой оливковое и подсолнечное масла сделали душистыми и мягкими,
Поставила на подоконник источавший пар противень с пышным хлебом.
Запахи кориандра, розмарина и аниса были до того привлекательны,
Что курчавый белый щенок с персиковой лентой, учуяв их,
Утащил один ломоть хлеба, чтобы полакомиться им
Под скамьей, где кто-то забыл венок из золотых одуванчиков.
На главной площади,
В центре которой разбили сад со всеми сортами шиповника и роз,
Раскинулись под увитым плющом заборчиком сада
Шатры и палатки приезжих торговцев.
Госпожа Бон-Бон, суетливая галантерейщица,
Расстелила скатерть на клочке мостовой между навесами и кибитками,
Разложила свой товар
И стала сооружать башенку из блестящих игральных карт,
Не столько развлекаясь, сколько привлекая к себе внимание в рыночном обилии цветных пятен.
К празднику продавали орехи и ароматные специи,
Заполнявшие до краев плетеные корзины и бочки,
Мотки выкрашенной шерсти,
Из которой создавали кукол для украшений и подарков,
Яблоки, персики и абрикосы,
Красные от жаркого Солнца.
Безмолвные шуты в длинноносых масках, перьях и колпаках с бубенцами,
Приехавшие в большом сундуке,
Украшенном бумажными фонариками,
Появлялись всегда нежданно из плотно завешанного шатра в ромбах,
Жонглировали, вытягивали пламя из-под земли, поражали зрителей фокусами и акробатическими номерами.
Заканчивая представление в океане оваций и восхищенных возгласов толпы,
Они снимали и подставляли под гроши шляпы и колпаки,
А руки их при этом качались вместе с головными уборами на сильном ветру,
Как у марионеток и деревянных кукол.
Между столами с цветами, бутылками вина и узорчатыми тканями
Из ниоткуда возникла в первый же день торжества
Темно-синяя палатка таинственного алхимика,
Над которым время и пространство не имели власти.
Хмуривший от света брови и морщивший горбатый нос,
Накидывавший на растрепанные рыжие кудри капюшон плаща синего и со звездами,
Как материя его исчезающего шатра,
Доктор выходил из палатки,
Кидал в чан на столе, держа за хвосты, несколько саламандр,
Звонко царапавших дно когтями и разводивших огонь,
А затем расстилал слева от лампы с ящерицами ковер.
Сами собой возникали на ковре амулеты из кристаллов и драгоценных камней,
Связки сушеных целебных трав и косички чеснока да лука,
Кроличьи лапки и кинжалы, изрезанные рунами и пожеланиями удачи на потерянных языках.
Мало кого торговец впускал в свою палатку со звездами,
У входа в которую висела табличка: «Доктор Ф, алхимик, врач и торговец диковинными товарами»
Сначала он задавал напросившемуся на прием вопросы,
Как мудрый сфинкс или грифон,
И для того, кто находил ответы на все двенадцать сложных загадок,
Распахивал вход в волшебный шатер.
Палатка всегда была полна пара и дыма кипевших зелий,
Опускавшихся цветными облаками к застланной коврами земле,
И редкому гостю предлагались деревянное башмачки,
Не пропускавшие жар.
Внутри палатка, снаружи казавшаяся совсем небольшой,
Была просторнее многих бальных залов.
Двери и зашторенные выходы
Вели к другим ее потайным частям.
Где-то доктор прятал свой кабинет
С каменными стенами, с витражными окнами под сводчатым потолком.
Подставив к одному из окошек в цветных ромбах лестницу,
Можно было увидеть за стеклом не площадь, занятую палаткой,
А океан звезд,
Что открывался астрологам с последних этажей их обзорных башен.
За соседней шторой пряталась каморка,
Где свет зажечь мог только хозяин,
Поскольку свечи в руках других людей непременно гасли,
Стоило гостям ступить на порог.
Но тот, кто успевал в короткой вспышке узреть тайны комнаты,
Долго еще вспоминал заспиртованных в емкостях разных форм змей и чудовищ,
Не мог избавиться от ночных кошмаров и видений,
Рисовавших во всех уголках,
Откуда кралась в иное пространство тьма,
Разинутые хищные пасти.
Напротив каморки с чудищами была библиотека,
Полная свитков и пышных томов,
По углам тронутых водой, прорастившей на вздутых ею страницах водоросли и мох,
Или огнем уничтожавших чуму пожаров.
Фолианты были подняты со дна океана,
Куда их погрузили морские сражения,
Были найдены глубоко под землей
Крепко сжатыми костяными руками представителей исчезнувших цивилизаций.
Некоторые бестиарии, альманахи и сборники сочинений
Хранились в стеклянных ящиках, обвитых цепями.
Но прятали книги не из-за их ценности,
А из-за их опасности.
Много недоброго в себе несли гримуары, текст которых проявлялся,
Когда читатель ронял на страницы капли крови,
Чтобы превратить их в чернила,
Способные окрасить невидимые буквы.
Заимствовавший древние книги должен был дать особое обещание,
Которое казалось меткой более болезненной и глубокой,
Чем клеймо преступника,
Потому доктор запирал ото всех свою библиотеку.
Прятались за занавесями в звездах
И зигзаги подземных туннелей.
Они пробегали под всем городом и под всем окружавшим палатку миром,
В одном из них, прислушавшись,
Удавалось различить среди плача падающих с потолка капелек холодной воды
Стук каблучков принцессы Камиллы,
Поднимавшейся по парадной лестнице Замка Двенадцати Фонтанов.
Другая завеса скрывала зал с большим столом,
Пригодным для игр в кости и карты,
Подходящим для гаданий.
Жуткий таинственный ореол бегущего от закона чернокнижника,
Способного одним своим появлением навести беду,
Был присущ доктору,
И оттого никто не просил его предсказать судьбу.
Таился в цветных шторах задвинутый резным шкафом с зельями проход
К холодному подводному источнику с целительной водой,
Где в полутьме
В кувшинках, водяных лилиях и лебединых перьях мирно спали прекрасные нимфы.
Много еще прятали потайные ходы шатра доктора,
Даже водопады, диких зверей, цветущие сады, гроты, погреб и клетку, наполненную скелетами.
По соседству с чудесной палаткой,
Которую одновременно могли видеть и в королевстве, и в дружественной ему империи,
Стояла расписная кибитка цыганки,
Посещаемая намного чаще.
Вышитые на коврах астрономические объекты, гадательные шары и указывавшие на двери персты с золотыми кольцами
Зазывали любопытных в душный фургон,
Пропахший приворотными зельями и лошадиным потом,
Увешанный цветными флажками и украшенный свечами,
Воск которых рисовал на полках, стенах и полу чудные символы.
Там за перламутровое украшение или горсть медных монет
Девушка с налобной повязкой,
Где третий глаз ее был золотом и серебром расшит,
Предсказывала человеку судьбу.
Гадалка усаживала гостя на ковер и подушки перед совсем низким столиком,
Наливала в пиалу кофе и чай, чтобы в гуще узреть грядущее.
Задевая посетителя браслетами и широкими рукавами,
Брала его руку, читала будущие дороги по линиям на ладони.
В тенях, обведенных на потолке и стенах искрившимися свечками,
Танцевали духи, с которыми гадалка беседовала.
Когда силуэты замирали,
А свечи из голубого, зеленого, розового и желтого воска сами собой гасли,
Точно задутые чьим-то сильным дыханием,
Цыганка вынимала из-за золотого корсажа платок,
Расстилала его на своем столе, сев в позу лотоса,
И раскладывала на пересечениях нитей свои карты.
Причудливые фигуры,
Созданные фантазией художника и колдуна,
Многочисленными глазами заглядывали в то,
Что скрывалось за горизонтом,
То, что должно было подняться из-за его туманной линии с Луной или Солнцем однажды.
На закате в фургон,
Задев зазвеневшие нити с битым стеклом, птичьими зеркальцами и колокольчиками,
Вошел юноша во всем черном.
Всю ночь он провел в объятиях черноокой красавицы и дыма благовоний,
А утром,
Едва помня, как в дыму чувств и жженых трав оказался,
Вышел из кибитки с двумя врученными ему на память о встрече картами,
Изображавшими осужденных на казнь женщин.
Перегнулся юноша через косые перила приставленной к кибитке лесенки,
Сорвал белую шток-розу,
Принесенную в виде семени ветром или повозками странников из Карнандеса,
Одиноко взошедшую среди красных пышных бутонов,
И украсил ею черную шляпу с плюмажем.
Протиравший стеклянные колбы с зельями доктор
С первого взгляда узнал молодого человека,
Сидевшего на перилах и поправлявшего черный платок,
Повязанный на правой руке от запястья и до локтя,
Завязанный на несколько прочных узлов.
Не нужны были торговцу из палатки со звездами
Ни карты, ни хрустальный шар,
Чтобы узнать,
Что этот юноша накличет ему беду.
Доктор Ф: И снова треклятый де Рейв на моем пути!
То-то копотью покрылись все склянки,
Стоявшие слева от этой окаянной кибитки,
Чтоб ее, влекущую на меня безденежье,
Волокло по всем перекресткам!
Посмеялся юноша, обернувшийся на знакомый ему голос,
И поклонился, сняв шляпу,
Со всем озорством Пака или Фавна.
Де Рейв: И Вам не хворать,
Любезнейший господин Генрих!
Все королевство встречает близящееся лето,
И только Ваша сущность да все Ваше дело по-прежнему гниют,
Подобно осенней листве.
Доктор Ф: Поди прочь,
Пока и впрямь не накаркал мне беды,
Чернокрылый поганый ворон!
Де Рейв: Почему же сразу ворон?
Может быть, я соловей,
Который просто оперился не по моде?
Ну-ка, фигляры и артисты, где здесь лютня,
Королева инструментов?
Шпорами звонко постукивая по деревянным ступеням лестницы,
Перила которой были обвязаны блестящими прозрачными лентами с подвесками в виде звезд,
Де Рейв спустился на камни площади,
Недружелюбно под его ногами содрогнувшиеся,
Будто гнавшие его обратно в кибитку гадалки.
Среди корзин и деревянных ящиков
Быстро нашлась старая лютня с большим бантом.
Юноша запел под аккомпанемент инструмента и клинка,
Звонко бившегося об иссиня-черную пряжку ремня.
Де Рейв: Раньше ветер дышал в мои паруса,
И дорога манила меня вперед.
Вот видите эту шляпу с пером,
Шляпу поэта или лесного разбойника,
Шляпу музыканта или охотника,
Шляпу сухопутной крысы?
Да провалиться мне на этом месте,
Если я ношу ее по собственному желанию!
Раньше вместо нее у меня была капитанская треуголка,
Украшенная золотом, атласом и нитями жемчуга.
Глазели русалки на эти жемчужины и восхищенно вздыхали,
Видели пираты эти золотые подвески и зубами скрипели от зависти.
Мой отец оставил мне корабль и паруса,
Но не оставил ни единого флага:
Ни белой розы Карнандеса, вышитой на шелке,
Ни красного шиповника Флердеружа на лучшем бархате,
Ни той тряпки недружелюбной к нам Долины Кристальных Водопадов!
Для чего мне флаги?
Для чего мне становиться подданным некоторого государства,
Когда я могу быть свободным
И одновременно относиться ко всем?
Для чего мне жить в одном королевстве или царстве,
Когда я могу равную долю времени проводить во всех,
Наслаждаться всеми прелестями и красотами каждого края земли?
Мой корабль был для меня домом, колыбелью и крепостью,
Я родился над волнами и своим был среди водяных духов и океанид,
С сыном Дэви Джонса дружбу водил.
Веснушки у меня на щеках – это ожоги раскаленного прибрежного песка,
Бурей брошенного в мое лицо.
Кашель и хрипы в моей груди – следствие пьянства ромом, туманом и морской водой.
Я одним целым был с океаном, со всеми морями, с моим кораблем!
Но… До одной ночи.
Под моими парусами, выкрашенными красками, что горели в темноте,
На палубах, застланных дорогими коврами и украшенных фонариками,
Каждую ночь давали чудесный бал.
Со всей земли
Сбегались к моему царству вечного праздника,
Где рекой лились вино и эль,
Яхточки дворян-кутил, детей герцогов и королей.
Со мной пили и плясали графини и принцессы,
Имена которых я не озвучу, чтобы не скомпрометировать прекрасных дам,
Со мной в карты играли бароны и маркизы,
Звучных фамилий коих я не назову, чтобы не вгонять проигравших в краску!
Гости пировали и чествовали хозяина бала,
А я, стоя на марсе с золотым кубком,
В котором под Луной блестел ром,
Слушал гимны и оды самому себе.
Но… До одной ночи.
Той ночью, как всегда, затрубили музыканты,
Сзывая гостей на палубу для танцев в брызгах холодных волн.
Той ночью, как всегда, я – эх, заправский ассасин! – спустился с марса по парусному канату,
Предстал на палубе, облаченный в парус, точно в царскую мантию, во всей красе.
Все гостьи желали танцевать со мной,
Оживленно шуршали подолы и веера,
Но я,
Пускай у меня и была невеста,
Не привык ограничивать свои тело и дух хоть в чем-то,
Так что я выбрал ту, имени которой не знал.
На ней было черное платье, пропахшее соленой водой,
Тяжелое от блестящего на верхнем подоле песка,
Украшенное костями рыб, водорослями, мертвыми морскими звездами
И маленькими хрупкими ракушками, такими, какими обрастают подводные камни.
Ее длинные прямые волосы были темны, как глубокое море,
А глаза ярко светились в бликах фонарей и звезд.
В жарком танце она впилась когтями мне в глотку
И лодыжкой коснулась моего бедра.
Моя рука скользнула к ее ноге…
И, клянусь, чулки на ней были из настоящей чешуи!
Я целовал ее, наматывая на пальцы нити черного жемчуга,
Сжимавшие ее шею и оставлявшие на ней следы, похожие на жабры,
И клялся ей в вечной любви.
Помнил я про свою невесту, про свою прекрасную баронессу,
Но язык сам говорил безумные вещи,
Стоило мне заглянуть в бездонные глаза моей зеленоглазой красавицы.
Так и пел я ей:
«Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!
Зеленоглазая красавица, мне не нужен будет никто,
Если ты вечно будешь задевать меня жемчужными браслетами,
Обнимать холодными влажными ладонями,
Обвивать длинными мокрыми волосами,
В которых сребрятся осколки ракушек.
Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!
Все золото и все гобелены, которые я имею,
Станут твоими,
Если ты согласишься бесконечно плясать со мной,
Зеленоглазая красавица!
Не отказывай мне, зеленоглазая красавица!
Не обрекай на меня на муки, отказав мне,
Зеленоглазая красавица!»
Она согласилась моей женой стать, и я самым счастливым был в тот миг.
Помнил я о своей невесте… Но приказал себе немедленно ее забыть!
И мы танцевали, пока жаждала не заставила мою красавицу удалиться с палубы.
Тут – о, рок! О, богиня везения! – меня и нашла баронесса в бордовом платье.
Я мигом опомнился,
Как ото сна пробудился,
И поцеловал каждый из ее золотых перстней, каждое звено цепочки на шее, каждый светлый локон.
Зазвенели разбитые стекла
И женский пронзительный крик поразил палубу громом,
Заставив самых впечатлительных графинь и пажей лишиться чувств.
Я увидел зеленоглазую красавицу,
По щекам коей скатывались жемчужинки слез,
Руки которой дрожали и длинными ногтями взрезали подолы платья.
Она, задыхаясь от боли предательства,
Кинулась к носу корабля,
И я побежал за ней.
Но я не нашел ее там.
Только платье лежало на перилах,
А Луна на мгновение озарила в воде серебристый хвост касатки.
Я взял в руки платье и прижал к себе так,
Как прижимаю теперь эту лютню.
На крик зеленоглазой красавицы
Примчал мой лучший друг,
Обнаживший ржавую, прогрызенную подводными течениями пиратскую саблю.
Для меня он – просто Ланц,
А вам его настоящее имя подсказали бы синяя кожа, перепончатые руки,
Светящийся отросток на шляпе, как у глубоководной рыбы,
Лиловые длинные волосы,
Затуманенный, как у всплывшей селедки, один глаз,
Черный и пустой, но с огоньком на самом дне – другой.
Это был сам Меланоцет Джонс.
Я пожал его склизкую руку с бирюзовыми браслетами,
Благодаря за готовность вступить за лучшего друга в битву,
А он отшатнулся.
«С чего ты решил, что я тебе на выручку с саблей бежал? –
Спросил меня он. – Я спешил на глас моей младшей сестры, Батиаль, дочери морской впадины!»
Тогда я рассказал ему о случившемся, а он, пьяный в розу ветров от всего моего южного вина и северного эля,
Мгновенно стал трезв, как облитый ледяной морской водой.
Ланц положил мне на плечо руку и предостерегающе зашептал:
«В шлюпку садись сейчас же и плыви к любому берегу,
О спасении моля всех своих богов,
Потому что, клянусь тебе челюстью мурены, застрявшей в голенище моего сапога,
Твой корабль обречен.
Сестры мои – сирены и морские чудовища, Батиаль из них самая младшая, у отца любимая.
Если кто не по духу ей – она топит обидчика или судно его.
Сухое сердце отца размокает от слез младшенькой дочки,
И он выполняет любую просьбу ее.
Велит горемычная – он всех сестер ей в помощь погонит,
А у меня, единственного наследника глубин и кладбищ разбитых кораблей,
Отнимет власть над голодным кракеном,
Скажет сестре слова заветные,
Что будят монстра и заставляют его в песке из недр земли к поверхности пути себе рыть громадными щупальцами.
В шлюпку садись и проваливай,
Потому что не корабль это теперь, а могила.
И если тебе повезет невредимым добраться до берега –
Считай себя самым большим любимцем фортуны.
Двенадцать крючков мне в язык, если я хоть в чем-то тебе солгал, де Рейв!
Убирайся с этого корабля,
Потому что скоро он ляжет на морское дно,
Где холодные ненасытные твари станут грызть его дерево, как термиты,
Убирайся!»
И раньше, чем он окончил, из воды вынырнули тысячи уродливых женщин с жабрами, плавниками и иглами.
Они имели рыбьи хвосты,
Порванные лапами морских чудовищ или топорами моряков,
Обвязанные остатками рыбачьих сетей, из которых морским девам всегда удавалось сбежать с боем или без боя.
У них были хребты акул, челюсти пираний и зигзагообразные когти,
Которые крепко вонзались в дерево и пробку,
Точно дорогой штопор.
Они кружились в волнах, пытаясь поднять с родного дна водоворот,
Выламывали доски корабля
И пели так,
Что многие мужчины рвали на себе волосы, кричали и с безумным воем бросались с палубы в бездонную воду.
Я бы и сам, наверное, в бездну бросился,
Если бы мне от выкриков принцесс, баронесс и герцогинь не заложило уши.
Кренился корабль, мачтами касаясь волн,
И синие просторы казались монстром, на брюхе которого мое судно покоилось,
А белая пена – саблезубыми челюстями.
Под водой засветились миллионы приближавшихся огоньков,
Будто воронка, пытавшаяся поглотить мой корабль,
Заставила подняться к поверхности все упавшие с неба и угодившие в океан звезды.
Сначала я принял их за отражения упавших свечей,
Зачинавших пожар на палубе,
Но потом узрел, что это горящие прутья на головах глубоководных рыб.
Сирены с хвостами электрических угрей,
Флуоресцентными волосами, в которых пробегали искры и молнии,
И светящимися углублениями в телах
Поднимались к морской глади и раскрывали объятия смерти, тянули руки ко мне и моим гостям.
Столы, мачты, лестницы, мундиры, парики и платья горели!
Всех охватила безрассудная паника! Проваливавшаяся деревянная палуба стала эшафотом!
Тех, кто скатывался по коврам и настилам в воду,
Забирали водовороты
И жалили прозрачные голубые женщины со стрекательными нитями и щупальцами медуз.
Под их кожей видны были все будто из тончайшего стекла сделанные кости, органы и серебристые нервы,
Тонкие струны,
Что вели к невесомому расправленному водой мягкому скользкому парусу и щупальцам.
О, эти создания были невероятно красивы!
Медуз рождает полип,
Как цветок физалиса – дриад,
И эти аморфные создания мне всегда казались прекрасными нимфами,
Морскими феями.
Но прекрасные создания вдруг оказались такими смертоносными!
Сколько за чарующей оболочкой порой бурлящей ненависти, душераздирающих криков и яда!
Они волокли на концах своих щупалец смерть,
Они несли смерть!
Женщина с телом осьминога
Обвила руки моей невесты и потащила ее к воде.
Ланц дал мне свою саблю, и я рубил многочисленные щупальца девы-спрута,
Теряя рассудок от женских криков разной тональности.
Но потом сирены заголосили громче прежнего,