Песни Синего камня
Но ведь и другие люди вышли когда-то из той же утробы, произросли из того же корня, что и люди болот. Они тоже должны были некогда знать Матерей лесных, полевых, водяных и болотных. И других, о которых не знал даже сам Вяйнемейнен, потому что никогда не бывал в тех краях. Так почему бы им и не быть в родстве с лесом, водой и полем? Почему бы им не иметь свои луонто – пусть даже они зовутся по-другому? И, может быть, беда не только внуков Отсо, но и всех людей именно в том, что они забыли об этом родстве?
Может быть, именно поэтому, не умея назвать свою боль – они призвали Пожирающую сердца и Великое Безумие? И, может быть, в таких, как этот парень, таится исцеление не только для детей Суоми и Карьялы – но и для всех? Просто каждому нужно найти свою песню? Мысль эта была неожиданной. И Вяйнемейнену захотелось в лес, сейчас, немедленно, чтобы сидеть у костра, слушать урчание, пение, щебет и крики весенней ночи и обдумывать то, что открылось ему так внезапно.
Но была еще она – золотая юная дочь малой Карьялы, серебристая рыбка неведомых ей озер. Та, ради которой старый Вяйнемейнен остался сегодня на мануфактуре. И ей мог помочь только он. Женщина коснулась настроенного инструмента, пробежала пальцами по струнам – сначала нерешительно, потом все смелей и смелей… И вдруг – заиграла. Игру эту никак нельзя было назвать умелой – но она была настоящей. В ней были тоска и призыв, и плеск озерной волны, взмах весла над затоном и запахи палых листьев. Лунный болотный голос сиелулинту – птицы, возвращающей душу. И птица эта все приближалась, летела стремглав из самого Линтукото, и звериная луонто, еще неведомая даже Вяйнемейнену, следовала за ней из лесов.
Женщина все играла, словно забыв обо всем – даже о себе… И Вяйнемейнен знал, что дело его уже сделано. Она перестала играть так же внезапно, как начала и, кажется, сама еще не понимала, что произошло. Лишь оглянулась на мужа – без слов. Но в ее взгляде больше не было растерянности. А ему, привычному говорить музыкой, видно, и не нужны были никакие слова. «Аня, – выдохнул он, – конечно. Конечно, мы берем кантеле. Это же твой инструмент, сразу видно… То есть слышно». «Айно, – понял вдруг Вяйнемейнен, – Ее зовут Айно».
Косы темного золота полоскались в тумане, на перекате, между серебряных струй, сплетались с водяной травой… Звонкий смех разносился над озером, и песня звучала рассветной росой, и серые глаза насмешливо глядели из-под волны, из дома Матери вод…
Он ведь сказал Хийси неправду. Вернее, не всю правду. Он не то, чтобы поглядывал на Айно – он любил ее. И она это знала. И Йоукахайнен знал. Не такой уж он был дурень, Йоукахайнен – понимал, на что рассчитывал. Вот только Айно Вяйнеменен был не нужен. И он это знал. А Йоукахайнен так и не смог понять своей хитрой, но бездарной головой, что настоящий мастер никогда не станет добиваться любви окольными путями. Тем более – силой. Как давно это было…
Новая, юная Айно счастливо прижимала к себе золотистое кантеле, будто птицу из Линтукото, возвращающую потерянные души. И ее юный муж так же счастливо глядел на нее саму, радуясь ее радости. «А ведь ты – рунопевец, парень», – хитро прищурился Вяйнемейнен. «Не признался, но я-то знаю. Мастер мастера всегда угадает. И твоя Айно любит тебя. Тебе повезло. Ты счастливее меня, и это хорошо. Хорошо, что рунопевцы тоже иногда бывают счастливы… Об одном тебя прошу: помоги ей найти свою луонто. Ты можешь, я знаю и это. Очень тебя прошу – как мастер мастера… Пусть она никогда не скажет, будто кантеле построено из слез».
Костер догорал, и Хийси уже не было рядом. Вяйнемейнен и не заметил за мыслями, как тот ушел. А впрочем – сосиски закончились, что ему тут еще делать? Вяйнемейнен усмехнулся и бросил в огонь пустую упаковку. Она взметнулась было пламенем, но огонь тут же опал – это тебе не смолистые бревна и сучья, здесь огню пищи немного. Вяйнемейнен хотел было подняться, чтобы подбросить в костер очередное полено, но взглянул на небо и раздумал. Так же неслышно и незаметно, как уходил Хийси, раздвинулись темные тучи, и Небесная Лосиха, Мать медолапого птичьего старика, поскакала по небу. Где-то там, за границей неба, птицы и души летели за ней в Линтукото, вращались на вечном золотом колесе жизни. Год пришел к повороту.
День рождения медведя
Синий камень был совсем не синим. Он был белесовато-свинцовым, как небо в пасмурный день, торчал из прозрачной речной воды древней угрюмой глыбой, и на макушке его явственно виднелись следы пребывания облюбовавших камень куличков-перевозчиков. Но Аня все равно сразу его узнала. Да и как было не узнать, если тот дед в Воймеге столько раз про него повторил, еще и с хитрым таким прищуром:
– Вот увидите Синий камень – так все, кончились сосняки, дальше-то одни луга пойдут и листвяк. Это если увидите…
–А что, его не заметить можно? Сейчас же вода низкая. Вы поточнее нам скажите, дедушка, пожалуйста! А то как врежемся на байдарке… И так порвались уже на старой плотине под Гореславлем. Час зашиваться пришлось!
– Да как сказать… – опять этот хитрый прищур, вот вредный дед, объяснил бы толком! – Он ведь не всякому показывается, Синий камень-то. Кому покажется, а кому и нет. Камень-то Синий…
Ну что ты будешь делать? Еще раньше на их с Мишей животрепещущий вопрос: «Далеко ли до Саматихи?» (карта из Яндекса оказалась страшно неточной, а интернет в этой глуши не ловил, и неведомая пока Саматиха, казалось, смеялась над ними, убегая все дальше вниз по реке) – этот дед помотал головой, переспросил и заявил, как ни в чем ни бывало: «Да я и не знаю такую, я в ту сторону не хожу». Не ходит он, видите ли! Прямо девятнадцатый век или средневековье какое-то! Не хожу – значит, ее и нет. А Саматиха чуть ли не районный центр, между прочим, крупное село, там байдарочники уже лет пятьдесят на антистапель встают…
Махнув рукой, они поблагодарили деда (все-таки информация про Синий камень могла пригодиться) и, оттолкнувшись веслом от топкого берега, пошли дальше, решив понадеяться на байдарочное счастье. До сих пор в этом походе, за почти две недели пути, оно им не изменяло. Если не считать той плотины под Гореславлем, конечно. Но там на развалинах почти все рвутся, а уж по низкой воде, как в этом году, и подавно порезов не миновать.
И вот теперь таинственный Синий камень высунулся из воды прямо перед ними, по левому борту – огромный, серый, угрюмый, похожий на голову лося. Лося – ну конечно, кого же еще. В здешних местах лоси встречались чуть ли не чаще людей. Запросто переходили реку вброд прямо перед байдаркой, как будто их с Мишей тут и не было, с ленивым любопытством рассматривали их с берега, ночью подходили к самой палатке, шумно дышали и, может быть, размышляли своими дремучими лесными мозгами – зачем тут этот странный шалаш и кто в нем притаился? Двинуть его для порядка копытом или дальше пойти по знакомой тропе через реку на пойменные луга, пока не лютуют слепни?
Встречи с лосями до сих пор оканчивались мирно. Но все-таки Аня с Мишей каждый раз немного напрягались, когда очередная бурая махина шлепала по воде совсем рядом или высовывала огромную любопытную морду из кустов. Особенно после того случая, когда реку вздумал переходить совсем маленький рыжий лосенок, а байдарку несло прямо на него, табанить на быстрине было трудно, и где-то в кустах на берегу предупреждающе топнула копытом лосиха-мать. Кто их знает, этих лосей, мало ли что им может не понравиться. А при их размерах и весе это будут уже не их проблемы…
Так что сходство Синего камня с лосем не прибавило Ане оптимизма. Да что там – она прямо-таки застонала от разочарования. Не вслух, конечно, чтобы не нервировать сидевшего на руле Мишу. Он и так порядком нервничал: скоро начнет темнеть, а они до сих пор не нашли места для стоянки. То берег оказывался топким – не подойдешь, то все подходы наглухо заросли осокой и крапивой, то не было рядом деревьев или росли одни березы да липы – значит, приличных дров не найдешь, зато комаров будет немеряно… В крайнем случае можно было, конечно, встать и в листвяке, но Мише не давала этого сделать капитанская гордость. Ведь это он научил Аню ходить на байдарке, открыл ей мир речных странствий, чувствовал себя в этом мире ее проводником – и ему непременно хотелось, чтобы каждая выбранная им стоянка вызывала у жены как можно больше восхищения или хотя бы просто радости. Сырой комариный листвяк для этого никак не годился.
К тому же было еще одно обстоятельство: завтрашний день был Мишиным днем рождения. Так уж получилось, что они с Аней родились хоть и в разные годы, зато почти в один день – в середине лета. И вот уже второй раз – с тех самых пор, как поженились – отмечали свои дни рождения в речном походе. Анин день уже наступил, и провели они его на замечательном сосновом склоне, где было вдоволь черники и даже немного грибов-лисичек, а комары и слепни не так уж и зверствовали. Теперь был Мишин черед – и Мише, а еще больше Ане, хотелось отпраздновать и это событие как полагается.
Вот только хорошей стоянки все не было. И последние надежды ее найти разбивались теперь о твердый лоб Синего камня.
«Дальше-то все луга да листвяк…»
Аня снова чуть не застонала от разочарования и бессилия, вспомнив тот уютный сосняк, что они проплывали час назад. Золотые мачтовые сосны у самой воды, сухая ровная поляна, усыпанная хвоей, пологий берег – не пришлось бы далеко таскать тяжелые гермомешки с вещами и едой…
И пьяные мужики. Целая компания развеселых деревенских мужиков, явно осушивших уже не одну бутыль самогона после удачной рыбалки, и никуда не собиравшихся уходить с уютной сосновой полянки.
Завидев байдарку, они завопили что-то невнятное, а Миша молча и быстро оттолкнулся веслом подальше от берега и погреб вперед что было сил.
– А может… – робко заикнулась было Аня, глядя на стремительно опускавшееся к горизонту солнце.
– Ты, кажется, лосей боялась, – буркнул Миша. – Так вот эти – поопаснее лосей. Кого я в лесу по-настоящему боюсь, так это человека. Со зверями все-таки договориться можно, если правила понимать…
И вот теперь – Синий камень. Аня не сказала о нем Мише, но спиной ощутила, что и тот заметил валун и узнал его. И тоже, конечно, ни о чем не сказал – чтобы ее не расстраивать.
Глупо, глупо… Так и будет вечно прятать от нее свои проблемы, чтобы не «расстроить», не «надоесть»? Может, кому другому это бы и понравилось – вот, мол, как муж меня бережет, не грузит негативом. Только радовать старается! Но она-то, Аня… За эти неполных два года, прожитых вместе, она научилась чувствовать Мишу всем своим существом – так, должно быть, мать чувствует младенца. И она все равно понимала, как он ни скрывай. Она все равно знала все его тяжкие мысли – о том, что его музыка, выстраданная и выпестованная, никому не нужна, и приятели только хлопают снисходительно по плечу, но никто и не думает прийти на его концерт, и неужели вся его жизнь – только ради того, чтобы учить девчонок и мальчишек зажимать струны на грифе, играть этюды Джулиани и брать аккорды с баррэ, а ничего больше люди от него никогда не возьмут, как он ни предлагай им лучшие свои сокровища… И именно поэтому он уже целый год не может написать ни одной нотной строчки.
А впрочем, и она сама, Аня… Ей ведь еще предстояло сказать ему. Иначе нечестно. А она не решалась. Не решалась уже три месяца, с того самого, вроде бы ничего не значащего визита к доктору и этих слов, звучавших так неожиданно, непонятно, страшно…
И Синий камень. И день рождения, – именно Мишин день! – который теперь не удастся, потому что им придется встать, отчаявшись, где-нибудь в осоке и крапиве, и…
«Синий камень! – вдруг, неожиданно для самой себя, взмолилась она. – Ну зачем ты так, Синий камень? Это же несправедливо! Несправедливо, чтобы все это – именно Мише! Ты же не знаешь, он самый лучший, он настоящий музыкант, он… Синий камень! Ты же такой древний, это твоя река – ну будь же гостеприимным, ну сделай хоть что-нибудь!»
Говорят, утопающий хватается за соломинку. Или за камень.
Хорошо, что Миша не слышал ее странных просьб…
Вода вокруг камня все так же струилась – быстро и равнодушно, качались прибрежные камыши. И из этих камышей, из-за угрюмой каменной спины показалась вдруг серая уточка.
Привычным взглядом орнитолога Аня сразу определила, что утка именно серая, не обычная кряква, и встрепенулась, несмотря на все свое расстройство. До сих пор на этой реке им не встречались серые утки. Интересно, почему она одна – утята успели вырасти? Аня, не переставая грести, с любопытством проследила взглядом за уткой, наискосок и вперед… «Ой, Миша! Мишенька, смотри!» Там, впереди, на вершине отлогого берега, чуть в стороне от воды – прямо в закатное небо вздымал золотые могучие руки сосняк.
И серая уточка свернула к нему – в единственный узкий, почти незаметный проход среди камышей и осоки.
…Они сидели у негромко потрескивавшего костра, под навесом мохнатых лап огромной сосны, прижавшись плечом к плечу, смотрели сквозь пламя на поблескивавшую под берегом реку и все не могли до конца поверить своей удаче.
В соседних соснах монотонно и упорно пищали птенцы ушастой совы. Где-то в подлеске сонно вскрикнул дрозд-рябинник – должно быть, увидел во сне ястреба. Ветер с тихим шорохом колыхал сосновые ветви, и луна плыла между игл ленивой серебряной рыбой, едва пошевеливая плавниками. Что-то плеснуло в реке – может быть, щука, или какой-то зверь переплывал на тот берег. А больше звуков не было – даже привычного зудения комаров.
Странно, ведь по карте где-то совсем рядом должна была быть деревня. И еще одна – на том берегу. А впрочем, эти карты уже столько раз наврали.
Что-то вдруг забарабанило по костровому тенту, прямо над головами Ани и Миши. Неужели дождь при ясном небе? Но тут же с сосны раздалось глухое «У!» – и они невольно прыснули, разом догадавшись. «Сова – сволочь, – негромко сказал Миша в темноту. – Кто теперь тент отмывать будет?» Но в голосе его не было раздражения. Эта стоянка, так неожиданно найденная в самый последний момент, была, пожалуй, даже слишком идеальной, чтобы в нее поверить. Им не пришлось даже искать дрова – как будто нарочно к их приходу прямо рядом с тем местом, где они собрались развести костер, упала сухая, до звона выбеленная солнцем сосна подходящего размера: не слишком толстая, но и не тонкая, так что, поработав пилой с полчаса, Аня и Миша запаслись дровами дня на два вперед. Сейчас эти дрова потрескивали и шипели в костре, почти без дыма – они оказались еще и очень смолистыми. А впереди путешественников ждал отдых в палатке, в уютном спальнике, на золотом хвойном ковре…
Так должно же тут быть хоть что-то неидеальное – например, неаккуратная сова? Иначе стоянка, пожалуй, и вовсе рассеется поутру, как волшебный сон! Тихо, тихо было вокруг, только кто-то незримый, будто ночной туман над пойменным лугом, вышел неслышно из темноты, присел у огня, всматривался в них лунными глазами и молчал.
…Аня проснулась внезапно, будто кто-то ее подтолкнул. Там, за палаткой, все так же кричали совята – значит, утро было еще далеко. И что-то еще, какой-то голос на краю слуха, странный, стонущий, зовущий… Со всем своим опытом орнитолога Аня никак не могла понять, что это такое. А потом вдруг вспомнила – гагара! Точно так же кричала гагара на Ладоге! Но откуда она здесь? В этих местах, в средней полосе, гагары не водятся.
Аня выскользнула из спальника тихо и осторожно, чтобы не разбудить Мишу. Он уютно посапывал во сне, улыбался счастливо, как ребенок, и Аня невольно улыбнулась в ответ, даже забыв удивиться тому, что различает его лицо в темноте. Расстегнула молнию у входа и вышла в ночь – как была, нагая.
Над поляной все так же плыла луна, цепляясь за сосны, воздух вокруг был серебряным, словно прохладные воды ночного озера, в нем плескались рыбками травинки, пахло иглами и росой. И Аня, повинуясь чему-то в неведомой глубине, вдруг вскинула руки, подставив нагую грудь теплому лунному серебру, и поплыла, поплыла по этим волнам, покачиваясь, будто лодка – или серая утка? Куда – она сама не знала. Она почти забыла сейчас даже о гагаре. А протяжный гагарий зов все звучал, все приближался с далеких перекатов, от Синего камня…
«Здравствуй, Айно, Утиная дочь, внучка Ольхового Зайца! Здравствуй, Мать косматых!»
Это гагара? Или ветер в соснах? А может быть, плещет у Синего камня вода?
Не все ли равно…
«Я – Аня. А кто это – Ольховый Заяц?»
«Твой дед был рунопевцем – там, в старой Карьяле, на Великом озере. Разве ты не помнишь?»
«Мой дедушка был моряком. Он умер в прошлом году. А родился в Москве, как и я».
«Рунопевцем был другой – тот, кто привел ваш род в новую Карьялу. Тот, кто нашел здесь убежище для своих песен. Дед деда твоего деда, и еще дальше».
«Так далеко я не помню. Не знаю».
Дуновение ветра прошло по траве, по нагому телу, словно вздох.
«Да, в этом ваша беда – вы забываете. С тех пор, как вы повернулись спиной к вековечному кругу, время бежит для вас слишком быстро – и слишком долго. Те болотные люди, что жили здесь до тебя – они ведь тоже забыли… Взгляни на ту сосну, Утиная дочь, что ты там видишь?»
Аня перевела взгляд на самую старую сосну в глубине поляны. Они с Мишей заметили ее еще вечером – толстую, кряжистую, опаленную молнией, но не сдавшуюся. Ей было, должно быть, не менее двухсот лет, а может и больше. И теперь Аня откуда-то знала, что посмотреть надо именно туда. Посмотрела – и вздрогнула. Что-то белело там, на одном из сучьев. Чей-то череп смотрел на нее пустыми глазницами, поблескивал в лунном свете большими кривыми клыками.
«Из века в век медолапые здесь уходили по ту сторону камня и люди болот провожали их песней, как братьев. Они ведь и были братьями, внуками золотого Отсо. Из века в век здесь же они возвращались обратно, чтобы сила предков дала жизнь новым поколениям, и люди встречали их песнями, танцами в день их рождения. Теперь не то… Нет больше болотных людей – есть только их потомки, забывшие себя. У них прежние лица, но другая душа. Они живут рядом с нами, но не хотят нас знать. Боятся нас, гонят и проклинают, сочиняют про нас страшные злые сказки, а потом сетуют, что лес встречает их враждебно. Брат, предавший брата – уже не брат, а враг. Худший из врагов».
Колыхнулись лунные волны, зашелестели тревожно сосновые иглы…
«Когда Ольховый Заяц и другие рунопевцы привели сюда свои роды – мы думали, что теперь возродится старая дружба. Снова струны зазвучат на Камне песен, снова мохнатый справит день своего рождения и свадьбу свою под стволами матерей-сосен… Новые болотные люди пришли в наш край, и эти люди помнили – так может и старые вспомнят свой род и песни? Но в мире людей давно уже все не так. Эти не вспомнили – да и те забыли со временем. Вот я вижу теперь внучку Ольхового Зайца, но она не знает ни имени деда, ни языка его, ни того, откуда она сама».
«Мне никогда об этом не рассказывали. Даже дедушка. Только тетя в Питере… Она говорила с дядей, и там было странное слово. Я спросила, и она сказала – это по-карельски. Что-то про тверских карел… Но я забыла. Мне было тогда лет двенадцать. А больше – никто».
«Они боялись. Привыкли бояться за годы Великого Безумия. Так всегда у людей – сначала боитесь, молчите, потом привыкаете, а потом забываете. Если песни не петь – они умирают. Уходят за камень и больше не возвращаются».
«Что же мне делать? Я не хочу, чтобы они умирали».
«Верни свою песню. Вспомни о том, что ты – мать болотного рода. И тогда твоя сила сама поведет тебя, куда нужно».
Мать… Это слово отозвалось острой болью в груди. Глухим эхом, как в пустой бочке, зазвучали слова врача – а она не ждала приговора, она-то думала, что это будет всего лишь осмотр для справки…
«А если я никогда… не смогу стать матерью?»
«Что значит – стать? Каждая женщина – мать».
«Но мать должна… рожать детей?»
«Мать может рожать детей. А может творить и иное. Вот и Сосновую деву зовут Матерью медолапого Отсо, хотя он спустился к ней на плечах Небесной Лосихи, в золотой Небесной Верше. Но она научила его путям лесов и людей, и лишь рядом с ней он стал самим собой. Женщина всегда творит: не этак, так иначе. Что сотворяешь ты, Айно, Утиная дочь?»
«Я… изучаю птиц. И рисую. Тоже птиц. Недавно выставка была… Только почти никто не пришел. Никому это не нужно».
«Ты возвращаешь людям лес. Значит, ты – настоящая мать болот. Просто люди не всегда способны сразу все понять».
Аня оглянулась на палатку и ясно увидела там, внутри, словно в подсвеченном изнутри цветке, сладко спавшего мужа.
«А Миша? Как же он? Мужчина ведь не может стать отцом без женщины».
«Ты хорошо сказала, Утиная дочь. Но ведь он – рунопевец. Быть отцом песен – для него важнее всего. И в этом ему тоже нужна помощь женщины. Такой, как ты – лесной матери, внучки Ольхового Зайца».
«Тогда почему ничего не выходит? То есть выходит прекрасная музыка, но… Никому это не нужно. Как и мои рисунки. И мои птицы».
«Птицы всегда нужны. И песни тоже. Просто он, как и ты, потерял себя. Заблудился».
«Он же не…»
«В нем нет крови болотных людей, это правда. И он не забывал о дружбе с лесом. Но он поет лесные песни не тем людям. А когда его не понимают – пытается переложить их на язык хлева, где хрюкает поросенок. Только они все равно не поймут, а песни в хлеву зачахнут… Помоги ему найти свою тропу, помоги вернуться из-за камня! И тогда вы вместе породите настоящее».
Всплеск на реке, далекий гагарий крик, серебристый туман над поляной, луна взмахнула золотым хвостом, идя на глубину…
«Кто ты?», – хотела спросить Аня и не успела.
Открыв глаза, она увидела лишь темноту палатки. Услышала сонное Мишино сопение, уткнулась носом, как всегда, ему в подмышку…
Странный сон. Или не сон? Она протянула руку, провела осторожно по телу мужа, по спине, по рукам… Ей всегда нравилось ощущать его кожу – одновременно мягкую и упругую, такую родную, пахнущую лесом. Но сегодня было что-то еще – словно гладкая жесткая шерсть, похожая на сосновые иглы – только совсем не колючая.
Миша вдруг повернулся всем телом к ней – не спал или проснулся? – глаза его блеснули в темноте зеленоватым лунным светом. И объятья его были как солнце, как воды летнего озера, они пахли медом и нагретой хвоей, и Аня почувствовала, что растекается в них медовыми летними сотами, и неведомая сила подхватывает их обоих и несет все дальше, и выше, и глубже…
Они не заметили, как за палаткой перестали кричать совята, и тут же вместо их крика начало раздаваться тоненькое ржание, будто где-то в сосновых кронах притаился небесный жеребенок: это птенец коршуна проснулся и требовал еды. Утро пришло.
…Аня собирала землянику в большую жестяную кружку и понимала уже, что кружки маловато: тут бы надо туесок или целую огромную корзину! Такую, как у ее дедушки, человека моря и леса, который порой уходил в чащу на несколько дней в одиночку, где-то блуждал одному ему известными тропами и возвращался всегда с огромной корзиной, доверху полной грибов или ягод. Ее дедушка-карел. Это в него у Ани такие прозрачные голубые глаза и светлые волосы. Странно, почему она никогда не расспрашивала его обо всем… этом?
Земляника была в самом соку, словно нарочно зрела к Мишиному дню рождения. Это ведь был Анин подарок – свежая земляника. Или черника – смотря что попадется. Больше всей на свете еды Миша любил мед и ягоды. Откуда здесь столько ягод? Аня успела уже сбегать на край сосняка – лесок оказался совсем небольшим, наверно, не больше километра шириной – и с удивлением увидеть там широкую утоптанную тропу. Да что там утоптанную – наезженную! На сухой земле явно виднелись следы от мотоциклетных шин. Значит, деревня и правда была где-то рядом. Но почему же тогда так тихо, даже лая собак не слышно? И земляника. За пределами леска ее тоже росло немало, но ягоды были начисто обобраны. А в лесок местные жители, выходит, не заглядывают? Но ведь он такой маленький, совсем не опасный, просматривается с тропинки чуть ли не насквозь…
Конечно, Аня успела сходить и к старой сосне. Никакого черепа на ветвях не было. Значит, все-таки приснилось? Но когда она разгребала руками траву под этой сосной, чтобы добраться до особо аппетитной земляничины – палец что-то слегка кольнуло. Звериный клык. Огромный, старый, пожелтелый. Но все еще острый. Разгребать траву глубже она не решилась.
Когда она возвратилась костру с полной кружкой душистых ягод – Миша уже заканчивал печь блины. Это тоже был ритуал: они брали с собой в походы маленькую сковородку на цепочке, на особенно длинных или праздничных стоянках подвешивали ее над огнем, и Миша пек из какой-то особенной муки лесные блины. Дома он тоже готовил самые разные блюда, в том числе и блины, но почему-то в лесу вкус их получался совершенно особенным. Аня всегда с нетерпением ждала, когда придет время доставать праздничную лесную сковородку. Вот и сейчас Миша сидел, скрестив ноги, под сосной, смотрел на Аню весело и подтягивал к себе длинной палкой цепочку со сковородкой – очередная порция блинов была готова. От него пахло медом и сосновыми шишками, глаза блестели все тем же огнем, что утром в палатке, и Ане при одном взгляде на него хотелось прыгать по поляне, смеяться и танцевать. Что-то бурлило в них обоих, какая-то новая сила рождалась и требовала выхода.