Путь трубадура. 101 история из жизни музыканта в метро
На Аристарха накатывает девятый вал одиночества – невидимый, неведомо откуда взявшийся. И снова мимо текут люди, много людей, а он поет и играет как будто в безлюдье, в абсолютной пустоте, в Космосе за бортом корабля. Беззвучно, глотая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Живая жизнь проходит стороной, утекает куда-то, сливается в огромное канализационное отверстие – фффффурх! И нет ничего. Знакомый морок. Его нельзя разом отогнать, от него нельзя отмахнуться, можно только пережить. Набраться терпения и ждать, ждать, когда откроется невидимая калитка и придет что-то новое.
Вскоре через невидимую открывшуюся калитку проникает молодой человек лет тридцати. Он подходит к Аристарху поближе, принимая артистическую позу человека, слушающего вдумчиво, внимательно. В паузе между песнями делает вкрадчивый шаг поближе, произносит со значением:
– Знаете, что я вам скажу? Вы талантливы! Да! Да!! Вы – талантливы!
– Да неужели…
– Правда, правда. Дайте угадаю: вы – не москвич!
– Ошибаетесь…
– Ах, какая жалость… Вы знаете, я даже разочарован… Никому не говорите об этом! Вам нужно придумать легенду – вы приехали откуда-нибудь из провинции. С севера! Меня сложно чем-то зацепить и дома ждет куча дел… Но… Еще одна песенка.
Ценитель прекрасного делает шаг назад, снова принимая позу вдумчивого слушания. Аристарх исполняет романс. Шаг на сближение, прощупывающий голос:
– Вы ведь служили в армии, да?
– Нет…
– А поете так душевно! Как будто служили где-нибудь… в Афгане! Знаете, я очень спешу, но… Так и быть – спойте еще песенку…
Аристарх исполняет ритмичную вещь в стиле реггей – эдакая Ямайка-Ямайка, но по-русски.
– Эта песня ассоциицируется у меня с Карелией… – умозаключает слушатель. – Поход, песни у костра… Вы, наверное, любите ходить в походы?
– Не очень…
– И тем не менее – эта песня очень подходит для документального фильма о природе. Она записана?
– Нет.
– Какая жалость! Это же готовый саундтрек! Ну, еще одна песенка и – все!
Аристарх покорно исполняет еще одну. Опять вкрадчивый шаг поближе:
– Вы пробовали писать музыку для кино?
– Нет…
– Напрасно! Вам нужно писать музыку для кино! Я слышу прекрасные, почти готовые саундтреки!
– В киношную тусовку с улицы не попадешь… Каста.
– Ошибаетесь! Это вполне возможно. Я сам кинорежиссер. В тусовку попал с улицы. Просто походил на кинофестивали, и одному режиссеру понравилось мое лицо, пригласил сниматься. Знаете, дам вам совет – посетите какой-нибудь кинофестиваль. Только оденьтесь… стильненько… Походите, пообщайтесь… Говорите всем, что уже сочиняли музыку для кино. Не говорите, что для блокбастеров – для документального кино, например… Ну, еще одну песню, пожалуй…
Аристарх играет песню, пульсирующую, как набухшая вена.
– Как-то монотонно… Есть что-нибудь более разнообразное?
И тут Аристарх срывается:
– Знаете что, давайте-ка без… – Подходящая формулировка без мата находится не тотчас, но находится:
– …руководящих указаний!
Режиссер сливается. Выдохнув, Аристарх поет спокойную песенку на свой вкус и цвет. Подходит изысканно одетая дама, деловито уточняет, на каком диске есть эта песня, кладет денежку, забирает диск, уходит.
Снова оставшись один, Аристарх думает об открывшейся калитке… Забежавшем в нее режиссере… Киношной тусовке, заждавшейся его саундтреков…
«Вот зачем надо было так круто обходиться с человеком? – уже жалеет Аристарх. – Характер, будь он неладен… Повышенная эмоциональная чувствительность… Возможно ведь, что этот смешной человек искренне хотел помочь, от чистого сердца? Возможно. Но страшно как не хочется снова попадать впросак. Хвалебные оды, радостные надежды – ага, знаем, помним. Бывало многажды. А потом тот, кто искренне желал помочь, вдруг сливается, растворяясь в пространстве и времени. Как будто и не было его вовсе. И ты снова остаешься в совершеннейшем одиночестве и недоумении. Что это было? Кто это? И главное – зачем? Нет уж… Пустые надежды сегодня приносят большие разочарования завтра. Слился и слился, let it be».
Аристарх чувствует, как уже наступает на душе привычное, приятное спокойствие и уверенность в том, что все будет хорошо.
«Собственно, уже все хорошо, – думает он. – Так что спасибо, добрый режиссер, выручил. Ох уж это желание ощущать себя частью чего-то большего, целого… Оно регулярно посещает тебя и всегда подводит под монастырь… Частью проекта, тусовки. Спокойствие великого уединения может сменить страх вселенского одиночества. Ужас последней тропы, ведущей в никуда… Ему сказали, что эта дорога ведет к океану смерти, и он свернул с нее, с тех пор тянутся кривые, окольные пути… Ага-ага… Но я ведь не свернул… Тогда зачем все эти неловкие попытки сближения, желание влиться в очередную тусовку, стать своим? Ничего не выйдет. Пора переставать откровенничать, ластиться и вилять хвостиком, как щеночек… Время быть колючим, как дикобраз».
10. Теперь хорошо
Солидный, с иголочки одетый восточный мужчина средних лет с ходу представляется сотрудником посольства Киргизии. Аристарх несколько озадачен, ибо, казалось бы, какое это имеет значение?
– Чолпон-Ата – симпатичный городок, – вспоминает Аристарх, побывавший однажды на Иссык-куле. – Роскошные горные шапки на другом берегу озера… Они будто парят над землей… У вас на родине очень красивые места. Просто очень…
– У нас теперь хорошо, – замечает на это представительный киргиз, с еле заметным акцентом. – Раньше казахи правили, а теперь сами. Теперь хорошо…
Уходит. Аристарх смотрит вослед: посольский сотрудник шагает, перекатываясь с ноги на ногу, как будто только что слез с малорослой, выносливой и быстрой киргизской лошадки – видимо, это у них в крови.
«И зачем надо было про горные шапки расписывать? – с легкой досадой думает Аристарх. – Теперь у них хорошо, видите ли… Да, каждый приезжий в Москве помнит о своей малой родине, гордится ею, подсознательно ищет встречи с ней за каждым московским поворотом. То же и с книгами. Открывая любую книгу, каждый читатель хочет прочитать о себе. Узнать на страницах свою жизнь – прошлую, настоящую или будущую. Или несбывшуюся. Или несбыточную. Даже если в книге описывается жизнь недосягаемая, невозможная, а человек жадно глотает страницу за страницей… И в этом случае он тоже узнает себя, но – потаенного, нереализованного, заточенного повседневностью в тюремные подвалы подсознания… Однако, как живуче во мне это желание быть хорошим мальчиком… Сделать человеку приятное, пусть даже незнакомому. В наше время это наивно, смешно и даже немного неприлично…»
11. Бедная мышь
Молодой человек катит тележку с двумя мощными колонками. Высокий и худой, хаер à la юный Роберт Плант. Электрогитара за плечами, как охотничье ружье. За ним поспешает его подружка – жизнерадостная русская красавица, роскошные пышные формы.
– Мы уже собирались выходить, и тут в квартиру забегает мышка! – рассказывает Аристарху словоохотливая красавица. – А квартира у нас на девятом! Как она туда попала? Гонялись за ней по всем комнатам, гонялись…
– Зашиб эту мышь е..чую… – мрачно припечатывает суровый Роберт. – Смартфоном…
Девушка смущенно смеется.
Аристарх впервые слышит, чтобы мышки забирались так высоко, а смартфоны годились для их забивания.
– Что у вас за микрофон? – интересуется хохотушка.
– Вокальный Шурик… – отзывается Аристарх, отвлекаясь от сбора своего музыкального хозяйства. – Хороший микрофон – это очень важно, хоть я и не профессиональный вокалист…
– Ты этим зарабатываешь, значит – профессиональный, – сурово прерывает Аристарха Плант.
– Ну, в том смысле, что я не обучался вокалу…
– А Рэй Чарльз обучался?
Все-таки склонность к самоуничижению – одна из самых пагубных черт характера, а порой прямо-таки фатальная. Аристарх оглядывается: подружка Планта выставляет раскрытый чемодан на два метра вперед. Суровый музыкантище подключает гитару к колонкам и отчаянно рубится под фонограмму в духе Led Zeppelin. Каменные стены перехода метро «Ленинский проспект» дрожат. Пассажиры инстинктивно втягивают головы в плечи, ускоряя свой извечный бег по тоннелям, ведущим из ниоткуда в никуда.
Аристарх прислоняется лбом к вагонному стеклу и смотрит в темноту туннеля. «Ведь мы все умрем… – думает он. – И я. И эта красивая девушка, только что чихнувшая на весь вагон. И этот мужик с тусклыми глазами и толстой барсеткой, что висит у него на груди, как заветная ладанка. Весь вагон умрет, ляжет скромно под землю. И другие люди будут стоять в метро. А придет время, и метро не станет. И даже самого Города, хотя Город и выглядит абсолютно вечным. И что останется? Или, быть может, кто… Останутся мальчик и девочка, играющие на берегу реки в камушки. Чур, мальчиком буду я…»
12. Лесной человек
Долговязый длиннорукий таджик скидывает со спины на пол вестибюля авоську с огроменным арбузом и двумя дынями-торпедами. Подходит к Аристарху, дружелюбно улыбается и тянется рукой к струнам.
– Нельзя! – строго говорит Аристарх, отстраняя инструмент.
Таджик не понимает. Улыбается и тянется к гитаре длиннющими жилистыми ручищами. Как гиббон, ей-богу. Аристарх делает шаг назад, повторяет еще строже:
– Нельзя, говорю!
Гиббон тянется к струнам, светло улыбается. Не, ну как ребенок малый.
– Да нельзя же! Это рабочий инструмент! – кипятится Аристарх.
Озадаченно почесав в затылке, лесной человек уходит, ловким движением закинув тяжеленную авоську на правое плечо, чуть сгибаясь под ее грузом. Похоже, впервые увидел гитару – это многострунное чудо чудное, диво дивное…
«Возмущаемся, что лезут с окраин, – думает Аристарх, глядя вослед уходящему. – Вспоминаем благословенные советские времена… С одной стороны, да – лезут, и приятного мало… Несовпадение культур, рост криминала и все такое… Но если вспомнить советские времена… Отец ездил на отдых по путевкам от моторного завода на Украину, в Трускавец, а еще куда-то в Прибалтику, в Грузию. И там продавали хорошее пиво на разлив, а к пиву – сосиски! в свободной продаже!.. Возвращался домой, в родную среднюю полосу, недоумевал – почему же здесь, в сердце страны, такая пустота на полках в магазинах? Крупы да килька в томате, да гниловатая картошка… Вот и получается, что сердцевина-то у огромной, великой страны пустая, с гнильцой. Удивляются, почему такая великая страна – и развалилась. А нечему удивляться. Не об окраинах нужно было заботиться, а о сердцевине. Или, уж по крайности – сначала о сердцевине, а потом об окраинах».
13. Как у костра
– Слова! Я не слышу слов!
Старик с благородной сединой в бороде и похоже, что глуховатый на оба уха. Он отказывается уходить, пока не расслышит слова. Накрученный на гитару дилэй сбивает его с толку. То правым ухом повернется к комбику, бедолага, то левым. Вплотную встанет, подальше отойдет – не слышит…
– Галич, Окуджава – эти имена тебе о чем-нибудь говорят?
– Говорят…
– Тогда ты должен понимать, что слова – самое главное! Ты можешь спеть безо всего этого? – с раздражением показывает на комбик и микрофон. – Как у костра!
Аристарх выключает комбик и поет в чистой акустике. Старик слушает внимательно, с напряженным интересом, одобрительно кивает головой, повторяя по ходу исполнения пьесы:
– Это да… Это хорошо… Да…
Уходит, забирая книжицу с текстами Аристарха и оставляя взамен смехотворную денежку. Аристарх поначалу немного досадует на старика, а потом привычно переключается на себя – он стал ловить себя на нехороших вещах. Выручка пересчитывается с приятным легким волнением, и если сумма набегает приличная, появляется благостная сытость, а если скромная – внутренний дискомфорт.
«Не бодхисатва, а Ионыч какой-то, – думает Аристарх. – Бодхисатва должен относиться к миру, как к живому волшебному зеркалу. Происходящее вокруг является отражением твоего поведения. Отказывает компьютер – уделяешь ему недостаточно внимания. В доме бардак, холодно и неуютно – та же причина. Приберись, наведи порядок, и станет теплее. Собеседник проявляет агрессию – возможно, он принимает тебя за кого-то другого, важно понять, за кого. Заплатили смехотворную денежку? Испытываешь от этого досаду? Э! Да ты становишься мелочен, дружище. Окстись!»
14. Пара минут и вся жизнь
– Ты пой что-нибудь веселое, – дает добрый совет старушка.
– Например? – уточняет Аристарх.
– Катюшу. Иностранцы это любят.
– Я здесь не для иностранцев… – начинает объясняться Аристарх. – Я здесь для…
Но старушке не интересно, для чего здесь Аристарх. Она скороговоркой, как по бумажке, рассказывает, где родилась, когда, за кого и в каком классе вышла замуж, на каком производстве работала в начале трудового пути, какой вуз закончила, чем занималась потом, какого года рождения дочка, как давно умер муж, где она живет сейчас и кто любимый певец.
Аристарх слушает, а сам думает чуть опечаленно: для чего он здесь, собственно? Для кого? И зачем слушает эту словоохотливую старушенцию? Ведь не католический священник и не американский психолог на работе, а молчит и слушает. И самый главный вопрос: где сейчас его славный, светлый мираж-бодхисатва, явившийся ему однажды в августовской ночи? Куда опять испарился? Или это он и слушает деловитую скороговорку рассказчицы? Чтобы пересказать жизнь, старушке хватает пары минут. Уходит, деловито семеня.
Аристарх вспоминает о совсем другой жизни, о жизни как чуде. Остаться живой в голодном Ленинграде – раз. Получить от природы в дар волшебной силы и красоты голос – два. Встреча с Ростроповичем, две прекрасные дочери. Солженицын, высылка заграницу, возвращение на Родину. Жизнь, наполненная любимой работой, путешествиями, встречами, но потом наступает неизбежное. Аристарх тогда шел по Большой Никитской, мимо консерватории, и решил зайти, попрощаться как музыкант с музыкантом. В тот момент Аристарх действительно чувствовал внутреннее родство с Ростроповичем, как бы нелепо это ни звучало. Так незаконнорожденный сын чувствует свое кровное родство с законным. Зал консерватории был переполнен благоухающими алыми розами, играла красивая, торжественная музыка, но эти розы и эта музыка никого не радовали и не грели. Вдова и обе дочки застыли, как каменные.
«И почему такие люди, как Вишневская и Ростропович не живут хотя бы по 115 лет?! – подумалось Аристарху. – Еще лучше – под тысячу, как библейские старцы… Это было бы справедливо».
15. Спасители
Ветер, ветер гуляет по хитроумным вестибюлям «Китай-города». Постоянно меняет направление, а иногда дует со всех сторон одновременно. Валит набок беспомощный бумажный пакет для денег, закрывает раскрытый гитарный чехол. Заводит комбик, вызывая у пассажиров метро гримасы, как от зубной боли, заставляя их ускорять шаг. И чего только ни пробует Аристарх: убирает высокие частоты, уменьшает громкость, меняет направление звука – ничего не помогает, комбик то и дело заводится.
Спасение приносит все тот же гуляка-ветер – этих двоих давних друзей. Один чуть выше, другой чуть плотнее. Друзья смотрят на Аристарха озадаченно.
– А я думаю: «Воскресение», что ли, играет? – вопрошает тот, что повыше.
– Возможно, есть что-то общее, – соглашается польщенный Аристарх. – Много слушал в юности…
Друзья деловито присаживаются, осматривают комбик, что-то подкручивают, чуть направляют его вверх, подложив старую батарейку из запасов Аристарха, и – о, чудо! – звук налаживается.
– У тебя все получится! – бросают на прощанье. – Спасибо!
А ветер в метро не утихает. Люди катятся мимо Аристарха как десятки, сотни перекати-поле. Весело щебечущие подростки, модная девушка в обнимку с большим пакетом из супермаркета, серьезный дядька с министерским портфелем. Вот проплывает расхристанный человек. Рубашка расстегнута, на груди – крест и иконка. Взор огненный, буравящий насквозь.
А вот выкатывается на середину вестибюля высокий молодой мужчина на ломких, предательски подгибающихся ногах. Он достает смартфон, но тут же роняет его на каменный пол, и злосчастный аппарат разваливается на части. Сам человек тоже медленно опадает на пол и даже на мгновенье-другое как будто укладывается на бочок. Но садится, пытаясь собрать себя и смартфон воедино. Поднимается и, покачиваясь, силится сфокусировать внимание на названии станции. Начинает спускаться по лестнице, но спотыкается и кубарем катится вниз. В этот момент мимо идет полицейский. Чуть помешкав, Аристарх все-таки говорит в микрофон:
– Товарищ полицейский! Обратите внимание на молодого человека…
Полицейский обращает. Аристарх выдыхает – да, возможно, бедолага окажется в обезьяннике. И нельзя исключить, что уйдет оттуда с пустыми карманами и без модного смартфона… Но это лучше, чем участь Берлиоза или калеки.
Аристарх едет в вагоне метро, он дремлет. Потом просыпается, достает блокнот и по въевшейся под кожу привычке пишет о том, что увиделось в полудреме, под стук колес. О том, что самые большие мизантропы – дежурные у эскалатора в метро. У них смертельно усталые лица, на утекающий пассажиропоток они смотрят с тоскливой ненавистью, как посаженные на цепь псы, которым к тому же запрещено лаять и кусаться. И еще о том, что невидимые цепи – самые прочные…
16. ФеномЭн
– Imagine there’s no heaven… It‘s easy if you try… – поет Аристарх, решивший разбавить авторское творчество исполнением нетленного творения Джона.
– А чё не по-русски-то?! – с нескрываемой неприязнью спрашивает вальяжно подваливший мужик.
Аристарх рассматривает оппонента: лет сорок – сорок пять, одет модно, с претензией на высокий стиль. Большие ярко-оранжевые наушники спущены с головы на шею.
«Чё?! Да ничё!» – хочется ответить Аристарху, глядя прямо в наглые глаза, но не прерывать же песню. К тому же как раз заканчивается оригинальная, английская часть:
– … I hope some day you will join us And the world will be as one…
И начинается русская, самовольно добавленная Аристархом:
Ты можешь сказать, что я мечтатель,
но ведь я не один такой…
И может быть настанет день,
И ты станешь одним из нас,
И мир станет един…
Вальяжный молча отчаливает, слегка офигевший от скорости реагирования музыканта в метро на запросы публики. Финальная фраза звучит уже вдогонку:
– And the world will be as one…
Святая вера в то, что мир будет един, снова пошатнулась: на планете, оказывается, живет человек, не слышавший Imagine. ФеномЭн. Или таки – фенОмен? И то, и другое. Так или иначе, но мир на несколько мгновений тускнеет, становится серым. Хорошо еще, что есть сны. Аристарх вспомнил, что минувшей ночью ему приснилась незнакомка. И были нежные поцелуи в открытую шею, заглядывание в ее раскрытые, радостно удивленные, чарующие очи… Ее ответы, с той же лаской и нежностью… Утром Аристарх проснулся бодрый и совершенно здоровый, а ведь вчера простыл на «Китай-городе», думал – разболеется.
17. Не верит
На «Достоевской» к Аристарху подходят сухопарый мужик и его подружка, на глазок обоим за пятьдесят. Поддатые, но не чересчур. Аристарх готовится вежливо выслушать и дать привычную отповедь в ответ на пожелание услышать что-нибудь веселое.
– Спой что-нибудь про войну, – неожиданно просит мужик.
Однажды Аристарх случайно увидел в районной газете маленькую заметку про сражения под Вязьмой. В заметке была фотография: на земле рядком лежат проржавевшие каски, в них воткнуты и горят свечки. Аристарху будто иголкой в сердце ткнули: вот все, что осталось от человека – проржавевшая каска и воткнутая в нее горящая свечка.
– Глянь-ка, Господи, разве снова танки идут? – поет последние строчки песни Аристарх. – Дело было под Вязьмой, в сорок первом году…
– А… Это про наших дедов…– разочарованно тянет мужик. – А про Афган есть?
– Про Афган нет…– признается Аристарх.
– А можешь написать про наших, дворовых пацанов, ни за что погибших? – спрашивает мужик. – Так написать, чтобы лучше Розенбаума. Чтобы помнили и об этой войне…
Аристарх помнил. Как собрали в спортзале все старшие классы, и директриса объявила о вводе в Афганистан ограниченного контингента. Зал был под завязку – человек двести школьников, учителей. Все молчали, не зная, как отнестись к новости. И так же молча разошлись. Потом стали приходить тревожные вести – скупо, отдельными строчками ТАСС. И все чувствовали, что творится неладное. Аристарха эта беда миновала, а вот друга детства затянула. И когда тот чудом вернулся домой живым, мать не сразу узнала сына – похудел, почернел, на лице только глаза. И ни одного слова о том, что пережил, никогда и никому.
– Не знаю, – честно отвечает Аристарх.
«Интересно, написал кто-нибудь об Афгане нечто глубоко личное и честное, от первого лица? – думает он. – Как Ремарк о Первой мировой. Или как Астафьев о Великой Отечественной. Или как Толстой про оборону Севастополя. Или Афган – одна из забытых русской литературой войн? Как финская или Халхин-Гол… Да что Халхин-Гол… Разве о войне с Германией 1914–1917 есть что-то достойное масштаба этой трагедии? Пара пронзительных зарисовок в книжке Зощенко. Хотя есть «Красное колесо» Солженицына… Слишком много войн для одной страны. Удивительно, как вообще уцелела страна. Родина – мать-и-мачеха, что цветет предательски желтым…»
18. Дар
Старушка с клюкой подходит, достает кошелек, протягивает Аристарху деньги, тот отнекивается:
– Спасибо, не нужно…
Та смотрит прямо в глаза, молчит. Требовательное движение рукой – мол, бери!
– Да не нужно же, бабуль!
Не уходит.
– Вы же не слышали даже, как я играю… Может, луплю по струнам аки… не знаю кто. А вы мне свои кровные!
Смотрит строго, как учительница первого класса на нерадивого ученика, молчит, ждет.
– Но…
Ждет. Вот что ты будешь делать? Аристарх с неловким чувством берет мелочь. Как будто на паперти постоял, но ведь нельзя же обидеть, не взять дар.
– Спасибо.
Бабушка уходит.
«В старости жизнь с опаской понятна – малые силы лишают веры в завтрашний день, – думает Аристарх, глядя, как дарительница, едва ковыляя, заходит в метро. – А вот жизнь с оглядкой в молодости… Или в зрелом возрасте… Типа от многия мудрости? Зачем рваться делать большие дела, строить большие планы на завтра и послезавтра, если завтрашний день так зыбок, ненадежен… В молодости маловерие лишает сил даже самых сильных. И все-таки есть сокровенный смысл верить в завтрашний день! И в старости, и в младости. Независимо от того, что ждет завтра, будет оно вообще или его не будет. И даже больше: вера в завтрашний день – это самое важное в жизни человека».
19. Странница
Светлая девушка подходит к Аристарху:
– Нужно… … …
Подъезжающая электричка заглушает ее слова.
– … в Кремль!
– Как пройти к Кремлю? – уточняет Аристарх. – До «Чкаловской» и там пересаживаетесь на…
– Нет, – перебивает девушка. – Нам – вам и мне – вместе нужно идти в Кремль!
– Это еще зачем?
– Если пойдете со мной в Кремль, – говорит странная девушка, – вам больше не надо будет играть и петь здесь, в этом метро…
– Да мне и здесь нормально, – на автомате возражает Аристарх.
Странница озадаченно замолкает.
«Сам-то понял, чего сказал? – думает Аристарх опечаленно. – И чего нормального здесь, на этом сраном красном пятачке? Здесь же все ненормально! Эти песни вдогонку убегающим… Эта нарисованная клетка для поющих кенаров и канареек… И почему я решил, что эта клетка моя?»
Странница размышляет о чем-то своем. Наконец, будто очнувшись от мыслей:
– Хорошо, я ухожу.
Но все еще медлит.
– Можно взять монетку? На память.
– Конечно…– вяло ответствует Аристарх.
Аристарх снова остается один на один со сквозняками метро, в невидимой клетке на красном стикере. Наедине с подвыпившим народцем… Спой так, чтобы душа развернулась, спой эдак… Усталые понедельничьи лица… Взгляды, как заброшенные колодцы, исполненные темной стоялой воды… Типажи, требующие веселого – эти хуже всего… Мама, мама, что мы будем делать… Ку! Надо было соглашаться на Кремль.
20. Рецепты успеха
– Ты еврейские песни играешь? – дребезжащим голоском спрашивает сухонький сердобольный старичок.
– Нет.
– Ну, семь сорок-то сможешь сыграть?
– Нет…
– А разучить сможешь?
– Допустим…
– Вот! – расцветает сияющей улыбкой старичок. – Возле синагоги можешь поиграть!
Аристарх пытается отмолчаться, собирает свое музыкальное хозяйство, думает о своем. Он уже отыграл сет, когда к нему привязался этот дребезжащий старичок, похожий на представителя Лувра из кинофильма «Как украсть миллион».
– Один мой знакомый музыкант хорошо там зарабатывает! – продолжают наставлять Аристарха на путь истинный. – Еще и кипу наденет, так вообще хорошо подают!