Измена

1.1. Мари и Вадим

Португалия, южное побережье. 7 марта 2004 года.

Час ночи. Наш чартер прилетел с опозданием. Прохладно, темно, неуютно.

Небольшая очередь у таможни рассасывается за пять минут – португальцы к туристам относятся трепетно.

Парень с плакатиком в руках. Гид. Нам к нему. Полчаса у паренька уходит на организацию толпы весенних отпускников, ничего не соображающих после ожидания вылета в Москве и четырех часов полета. Средний класс, средний возраст, средние цены, средние заботы…

Стоим в ночной тишине, курим. Мерцание сигарет, режущий свет фонарей, звёзды.

Автобус, наконец, отправляется. Сначала медленно и натужно пытается выбраться из аэропорта, затем набирает скорость.

Высаживаемся в Фалезии, где заказан трехзвездочный «Альфамар» – большой комплекс с центральным корпусом, десятками домиков-бунгало и отдельным трехэтажным зданием на отшибе (для бедных).

– Устал?

– Немного. Ты тоже с ног валишься, да?

Пытаюсь проявить нежность. И знаю, что ничего не получится. Не умею я нежность проявлять. Но Мари не задевает моя сухость. Никогда. Что она чувствует, когда думает о том, что я безразличен к её усталости, мелким волнениям и ненужным поискам? Больно ли ей? Не знаю. Мари беспредельно терпелива.

Как всегда, в ответ на привычную заботу, чувствую себя неловко. И, как всегда, не находится слов объяснить, что она, и только она важна для меня в этой жизни.

Регистрация в отеле. В графе «количество человек» вписываю себя и ставлю плюсик – «с супругой». Получаю ключи. Портье объясняет, размахивая руками, как дойти до здания – того самого, на отшибе, для бедных.

Обе сумки несу сам. Носильщиков здесь не полагается. Махонькая Мари семенит рядом. Молчим. Минуты через три упираемся в четырёхэтажный дом, входим в подъезд.

Никого. Тишина. Перед нами большое пустое пространство, до самой стеклянной крыши. Атриум. Двери комнат выходят на галереи, опоясывающие стены.

Поднимаемся на третий этаж… Плита, холодильник, две односпальные кровати. Стол, пара стульев. Тарелки, вилки, ложки, ножи. Выхожу на балкон и нахожу там ещё один столик и пластиковые кресла.

Пока Мари раскладывает в ванной женские принадлежности, закуриваю.

– Ты в туалет пойдешь? А то я хочу душ принять, если ты не против…

Мари никогда не указывает мне, что нужно делать, не станет настаивать. Только мягкие вопросы: «тебе не надо в ванную?», «не хочешь пообедать?»… Иногда следует краткое пояснение: «а то я хочу принять душ» или «а то обед остынет, будет невкусно».

Никаких просьб. Никогда. Только ненавязчивые пояснения. Поэтому всегда приходится соглашаться с её желаниями. Но выполнять их приятно. Вот уже много лет.

Иногда Мари посмеивается:

– Главная добродетель женщины – повиновение супругу!

Иногда мне кажется, что Мари на самом деле так считает.

– Да, сейчас. Докурю и займу ванну минуты на три, не больше.

За двенадцать лет мы поругались раза три. Даже не поругались, а так, попрепирались. Точнее, препирался я, совершенно без причины, а Мари в ответ не сдерживала слёз. Тогда мне становилось стыдно, к горлу подкатывался комок и я просил прощения. Через полчаса размолвка забывалась. Навсегда. Без напоминаний, без ворошения прошлого, без упреков.

– Тихо как, да?

Мари молча кивает, всматривается в темноту. Может быть, пытается рассмотреть ночной пейзаж. Но луны нет – скрыли тучи… Мы на третьем этаже, однако, высота не ощущается из-за кромешной тьмы за балконом.

– Ты чем-то недовольна? Что-то не так?

– Нет-нет. Просто устала. Честно. Знаешь, я очень рада, что мы сюда выбрались…

Мне хочется прижать её к себе, обнять, поцеловать прямые длинные волосы. Но я ни разу так не делал, и поэтому моя неожиданная нежность будет выглядеть странно. Мари знает, что я человек жёсткий. Не люблю проявлять эмоции, не люблю ласковых слов. Для Мари моя сухость – почти единственный недостаток, – по крайней мере, она так утверждает. Но с этим недостатком Мари смирилась. Ещё я недостаточно упитан, ей нравится мужской типаж увальня-коалы, но тут ничего не поделаешь, пока я на службе, приходится за собой следить.

– А если ты расскажешь о наших планах на ближайшие недели, будет совсем хорошо!

И опять вопроса нет, высказано только желание: сочтёшь нужным рассказать, чем мы собираемся заняться, то и хорошо. Не сочтёшь – не надо.

– Дня три проведем здесь, я же говорил… Может быть, пять…

– Да, я помню, а потом?

– Если надоест, переберемся в Фаро, всё-таки настоящий город…Будем отдыхать, загорать, бродить по городу, поглощать зелёное вино и местные сыры… Благо здесь даже в марте уже тепло и солнечно… Через неделю поедем в Лиссабон.

– Неужели такой интересный город?

Пожимаю плечами:

– Увидишь. Не волнуйся, отпуск получится.

– Хорошо. Раз ты так уверен… Ну, я пошла в ванную. Полежу полчасика. Ложись спать, не жди. На утро кофе, сливки, сахар есть. А потом где-нибудь перекусим…

– Тут в двух шагах магазин, он рано открывается… Пока ты будешь спать, сбегаю за йогуртом.

– А ты уверен, что он работает?

– Да, конечно.

– Я магазин не заметила.

– Он не по пути. Я на карте видел, на стойке отеля.

– Понятно. Ладно, пошла я. Честное слово, я очень рада. Неделя на пляже и потом две недели в Лиссабоне, что может быть лучше.

Она улыбается. Устало, но искренне. И уходит в ванную комнату, заперев дверь: у Мари есть безобидная привычка постоянно запирать все двери, которые запираются.

Про магазин я, конечно, зря сказал. Но хотелось проявить заботу. Даже в такой мелочи, как покупка обязательного утреннего йогурта. Даже после дюжины лет совместной жизни.

Но сказал всё равно зря. Мари удивилась, откуда я про магазинчик знаю. А я пока не могу объяснить ей, что я тут не впервые. И что гостиница выбрана не по каталогу. И что она, Мари, – моя единственная слабость, из-за которой я иногда совершаю ошибки. Ошибки редкие, не имеющие значения, – вот как эта, с магазином, – но всё же ошибки.

Завтра я попытаюсь объяснить Мари, что все наши планы на отдых – ложь. И отдыхать нам не придётся. Потому что не позднее, чем через три дня, я буду убит.

1.2. Вадим и Глеб

Москва. 12 декабря 1991 года.

– Почему я, товарищ полковник?

– Давай без глупых вопросов.

– Это не глупый вопрос. Мне надо знать, по каким критериям отобран именно я.

– Языки. Интерес к политике. Равнодушие к роскоши. Исполнительность. Пренебрежение к окружающим.

– В порядке убывания?

– Нет. Как в голову приходит. Может быть, что-то упускаю.

– Пренебрежение к окружающим? Это вы о чём. Я не замечал в себе подобного.

– А ты тут при чём? Главное, умные люди заметили…

Шутит. Деловая часть беседы закончена? Нет, вроде бы ещё и не начиналась.

– Не торопись, майор. Именно – не торопись. Через годик досье доделаешь – и ладно. Думаю, раньше папочка не понадобится. Хорошего понемножку. Сначала схема жучков в посольстве, потом сокращение разведсетей, а там и до этого доберутся.

– Схемы жучков за день передать можно, а сети параллельно сокращать. А начальство отметиться побыстрее захочет.

– Всё так, но на ближайший год им этот козырь не нужен. Осложнений не намечается. Наоборот. Да и следующие года три, не меньше, будут получать и разворовывать «материальную помощь», делить имущество, налаживать связи. А вот позже, когда сообразят, что пора снова грудь колесом выпячивать, а голый зад лозунгами не прикроешь, вот тогда эта папка и сработает.

– Товарищ полковник, я понимаю, что российской публике до всего этого дела нет. И понимаю, что американцам получить папку будет интересно. Ну а дальше что? Поаплодируют в сенатских кулуарах, тиснут пару статеек в исторических журналах. Дивидендов этим не заработаешь.

Молчание. Долгое молчание. Глеб закуривает. Смотрит поверх головы. Потирает подбородок.

– Лобби… Ты не понимаешь… И я не понимаю. Сообразишь, о чём я говорю, когда приступишь к работе. Подготовка бумаг по этому делу для передачи американцам – главная и официальная часть. Но в них что-то есть. И вот этого я не понимаю. И никогда не пойму. Мне этого не надо. Не хочу. Это твоя забота. Теперь твоя.

– Будет противодействие передаче? Вы об этом?

– Ты не маленький. Во-первых, радетели-патриоты начнут вой, мол, зачем архивы отдавать, как смеете Россию на колени ставить. Это, как с жучками в посольстве, – никому они не нужны, американцам всё известно до последнего винтика – но вопль об измене Бакатина уже нарастает. Орут либо из искренней тупости, либо желая сыграть на патриотизме. Во-вторых, кому-то обязательно покажется, что продешевили. В-третьих, кто-то обидится, что с ним не поделились.

(Примечание Вадима: Осенью 1991 года назначенный Ельциным на пост председателя КГБ Вадим Бакатин официально передал посольству США схему жучков, установленных в стенах нового здания посольства, как знак доброй воли. В США и до этого прекрасно знали, где эти жучки размещены).

– Вы мне как ребёнку поясняете.

– Не обижайся. Я привык в последние месяцы к тому, что приходится разжевывать всем и каждому, что такое демократия и как теперь работать.

– Так какое противодействие, кроме традиционных форм, мне следует ожидать?

Глеб курит. Опять молчание. Взгляд из окна на накрапывающий дождик. Небольшой, моросящий. Скоро пройдёт.

– Повторяю. Там что-то есть. То, чего я не понимаю. Что-то очень странное. Не хочу разбираться. Сам найдёшь ответ. Если захочешь. Я уверен, что никто из нынешнего начальства не замечает подводных камней. Для них ситуация заурядна: ради укрепления взаимовыгодных отношений Россия передаёт Соединенным Штатам материалы советских архивов по убийству президента США, имевшему место в шестьдесят третьем году.

Глеб гасит сигарету. И тут же прикуривает снова. Я ещё не знаю, что его дочь курит столько же, сколько он. Я ещё с ней не знаком.

– Но, Вадим, я уже три месяца копаюсь в архивах – партийных, наших, тассовских, гэбистских – благо, пока они там приходят в себя после путча, им не до запретов и проволочек; пусть спасибо скажут, что уцелели. В деле что-то есть… Я не о выводах следствия и не о том, сколько было убийц и откуда они стреляли. Сперва я сам был уверен, что достаточно порыться в архивах, отсортировать, обработать так, чтобы выглядело повесомее, запечатать поосанистей, приложить с десяток восклицательных знаков и отправить в Вашингтон в надежде на умиление. Но хватило трёх недель, чтобы понять основное – в этих бумагах есть странности.

Вадим, я не знаю, о чём речь. Но американцы что-то скрывают. Может быть, и впрямь к покушению причастен Кастро. Может быть, где-то сзади маячил Хрущёв. Может быть, мы убийцу загипнотизировали и на дело послали. Может быть, организовал убийство де Голль с подачи Мао Цзе Дуна. Повторяю, я не понимаю, что на самом деле произошло. Но американцы скрывают то, что им прекрасно известно. Ты прирождённый аналитик, Вадим. Я не назвал это качество, отвечая на твой вопрос «почему ты». Но оно – главное.

Я понимаю, о чём говорит Глеб Сергеевич. Хороший аналитик – это человек, который не выходя из кабинета, внимательно изучив доступные, малодоступные, недоступные источники, сделает выводы, на получение которых иным путём будет затрачено несравнимо большее, иногда колоссальное количество сил и средств.

Цель и задачи военной аналитики заключаются в анализе информации, её обработке, вычленению, систематизации; в организации действий, направленных на получение дополнительных сведений; в составлении рекомендаций на основе сделанных выводов.

Классический пример военной аналитики:

В 1943 году самолёт-разведчик союзных ВВС ведёт регулярную фотосъемку сельского района Германии. На двух фотографиях, сделанных с разницей в месяц, ясно видно, что между небольшой деревушкой и лесом появилась новая пешеходная тропинка.

Аналитик, сидя в своей Англии, прогоняет по такому же полю роту солдат. Десятки раз. Туда и обратно. Выясняется, что по тропе ежедневно ходят не меньше пяти сотен человек.

(Между прочим, солдатам никто, разумеется, не объясняет, с какой целью сотня здоровенных мужиков идёт в одну сторону, доходит до края поля, поворачивает и топает назад. И так два дня подряд. С точки зрения солдата, глупость начальства налицо).

Пять сотен человек, ходящих каждый день туда и обратно, это уже, возможно, спрятанный в лесу завод. Виновата заводская служба безопасности: либо забыли запретить ходить по полю, либо посчитали, что усталых людей не следует наказывать за попытки сократить дорогу…

(Кстати, если бы немецкий кадровик настоял на запрете и сурово наказывал бегающих напрямик, то рабочие считали бы кадровика идиотом – мол, ну, чего привязался. Жалко чурбану, что я иду на ночлег полем, а не вокруг по щебёнке).

Аналитик не забывает о возможности дезинформации, то есть специального создания видимости тропы, но это уже детали.

Убедившись, что в лесу действует новый объект, аналитик изучает сообщения с мест, запрашивает все документы, в которых упоминается любой пункт в радиусе двадцати километров от поля.

Оказывается, в Восточной Африке месяц назад на территории союзных войск упал немецкий истребитель. В обломках разведчик обнаружил обрывок газеты, засунутый в пилотское кресло. Газета издана в германском районном городке, что расположен рядом с изучаемой деревушкой…

(Немка-работница, зашивающая обшивку, поленилась сбегать на склад за прокладочной ватой и заткнула угол куском газеты, в которую был завёрнут завтрак, – невелика беда и невелико нарушение. А английские солдаты, наблюдавшие, как лейтенант-разведчик целый день обнюхивал обломки сбитого самолета, взрезая и вскрывая все щели и уголки, но добыл только грязный кусок бумаги, в очередной раз убедились, что пока они, пехотинцы, воюют и погибают, тыловые крысы-штабисты дурью маются от безделья).

Аналитик находит сообщение от наблюдателей в швейцарском приграничном санатории, из окон которого видна немецкая железная дорога. Три недели назад по ней проехали две цистерны с названием конечного пункта на боку – того самого городка. На цистернах был указан состав перевозимой жидкости – нечто сложное, с непроизносимым названием.

Аналитик отправляется в ближайший колледж и, предупредив старичка-учителя химии о соблюдении секретности, показывает название. Учитель поясняет, что вещество известно каждому студенту – это раствор, используемый в обработке алюминия.

(Кстати, после того, как аналитик благодарит и прощается, учитель остаётся в полной уверенности, что тыловики ищут себе работу, чтобы их на фронт не послали).

По аэрофотографиям аналитик проверяет состояние железных дорог, например, блеск рельсов – ведь по ним определяется интенсивность пользования железнодорожной веткой. Сверяет состояние станций в сравнении с прошлым годом – не расширены ли платформы, не установлены ли новые водокачки, не укреплены ли подмостки…

Аналитику поступает копия письма от жены, найденного на теле убитого немецкого солдата: «Дорогой, за меня не беспокойся, работа у меня по специальности, хотя я опасалась, что в эвакуации придётся за коровами ухаживать…». Семейная фотография, найденная в кармане этого же солдата, сделана на фоне инженерного факультета. И муж, и жена в студенческой форме. Жена пишет хоть и не из той деревни, к которой ведет тропа из леса, но из соседней.

(Ежедневно союзная разведка захватывает в среднем до тысячи солдатских писем. Отсортировать и разложить их – не такая простая задача).

Изучаются схемы и графики, технологии, карты путей, объемы добычи ископаемых, места расположения известных военных заводов, мобилизационных пунктов, возможности обеспечения технической водой нужд производства.

(Немец-военнопленный, что сидит в лагере вот уже третий год, вернувшись в барак с неожиданного допроса, крутит пальцем у виска – вражий особист спросил меня о температуре ручья в нашем лесу и о том, можно ли его вброд перейти. Они что, десант туда собираются бросать? Курам на смех. Что наши, что их особисты – делать им нечего, только хлеб проедают).

После недельной работы аналитик делает вывод: с высокой долей уверенности можно утверждать, что в лесу расположен небольшой авиационный завод, производящий до семи самолетов в сутки. Скорее всего, готовая продукция вывозится раз в пять дней, работа в четыре смены, в смене по двести человек… Рекомендуется бомбовый удар.

На этом аналитик идёт отдыхать. Принятие решения, организация успешного налёта, с учётом средств ПВО противника, сезонной скорости ветра, технологий наиболее эффективных ударов по стационарным объектам и многое другое – уже не его дело.

Налет совершен силами двух бомбардировочных авиаполков в составе 64 машин. Во время налёта сбито четыре самолета, потеряны 32 человека.

Немцы теряют завод, который полгода возводили и полгода будут восстанавливать. Из-за потери завода фронт получит на тысячу самолетов меньше. Это жизни десятков тысяч союзных солдат, моряков и партизан (исходя из известного расчета, что каждый немецкий самолет в среднем уносит жизни двадцати бойцов). Это результат недельной работы небольшой группы аналитиков и военных разведчиков, которые либо спокойно попивали кофе, наблюдая за сопредельной стороной из окна швейцарского санатория, либо ползали по беспомощно разбросанным в песках обломкам самолёта, либо допрашивали военнопленных, либо сидели у себя в кабинетах, а после работы играли в теннис, чтобы освежить голову.

Запомнится лишь гибель тридцати двух летчиков.

Так же работают аналитики и сегодня. Информацию они черпают из открытых источников. Иногда пользуются источниками, недоступными широкому кругу. Редко организуют какие-то действия ради уточнения ситуации. Ещё реже сами принимают участие в таких действиях.

Опытный аналитик замечает любую деталь, любую несуразность, любое противоречие в тексте. Опытный аналитик замечает истину, скрытую между строк…

Опытный аналитик, в конце концов, опирается на интуицию. Даже если после первого прочтения невозможно прийти к правильному выводу, опытный аналитик всегда чувствует присутствие недосказанного… Опытный аналитик обладает даром предчувствия.

1.3. Прогулка

Португалия, южное побережье. 7 марта 2004 года.

Пляж. Красноватый песок и раскаленное солнце. Мы бредём к еле заметным вдали острым башенкам Кинтейры. Купаться невозможно, вода ещё холодна. Из-за ветра солнце не обжигает кожу, и поэтому мне легко удаётся склонить Мари к прогулке в городок на горизонте.

Держимся за руки, как обычно. Если мы куда-то идём вместе, я всегда по-мальчишески стараюсь взять Мари за руку. Мне приятно ощущать в руке её маленькую ладошку. Мари очень маленького роста, и Мари очень грациозна. Всё, что она делает. Любое движение, любой жест – всё делается плавно, вкусно, обжигающе красиво.

Пляж пустынен. С одной стороны волны, с другой – поднимаются отвесные скалы. Подслушать нас невозможно. Невозможно снимать телеобъективом, считывая движение губ. Поэтому я могу открыто рассказать всё, что скрывал много лет.

Я не готовился к разговору, хотя так поступать нельзя. Но это Мари. Мы слишком хорошо друг друга знаем. К тому же мы слишком любим друг друга, чтобы прибегать к уловкам и делать подходы.

Я – аналитик. Я занимаюсь важным делом, которое может опрокинуть судьбы цивилизации (впрочем, эти судьбы столько раз опрокидывали, что, возможно, при очередном опрокидывании цивилизация, наконец-то, встанет на ноги). Я – профессионал, умеющий находить выход из любых ситуаций. Но это Мари.

Я не умею вести себя с Мари профессионально. Я не могу причинить ей боль. Потому что она делать больно не умеет.

Не знаю, с чего начать. Бредём по мокрому песку. Ослепительное солнце бьёт в глаза.

Мари, мне хочется прижать тебя к груди, обнять, гладить тёмные волосы, осторожно целовать их, чуть касаясь губами… Мне нельзя терять тебя, но у меня два дня жизни. Потом я умру. Буду убит. Но если ты мне поможешь, то, возможно, мне удастся лишь притвориться мертвым. А чтобы просить тебя о помощи, Мари, мне надо всё рассказать.

И поэтому мы, пройдя жарким пляжем, доберёмся до далекого, мерцающего городка, а затем прогуляемся по безлюдным улочкам и зайдём в небольшое угловое кафе, где никого нет, кроме высокой и худой блондинки-барменши… Сядем за столик, заказав стакан кока-колы для тебя и спрайта для меня, и будем долго сидеть, болтая ни о чём. Потом вдруг в кафе вбежит человечек, выпьет прямо у стойки чашечку кофе, скинет на прилавок монеты и выскочит, не бросив в нашу сторону ни одного взгляда. И тогда я пойму, что потеряться не удалось. Сегодня воскресенье. Полдень. Жара. Курортный городок. И мужчина в костюме, с галстуком, в расстегнутом пиджаке – единственное послабление от официоза никому не нужного в этот день, в это время, в этом городке, но предписанного правилами… Человечек, ни разу не поглядевший в нашу сторону, дабы не встретиться случайно взглядом – то есть, прекрасно понимающий, что я смотрю на его затылок… Тут же исчезнувший в веренице вымерших улочек…