Чернее, чем тени. Ринордийский цикл. Книга 2
Это моментально переключило Феликса.
– Да? И как тебе?
– Ну… – замялась Лаванда.
Феликс присел рядом на корточки, придвинул журналы поближе к себе и жадно заглядывал ей в глаза.
Лаванда попыталась быстро вспомнить и подобрать какие-нибудь универсальные приятные слова.
– Ты… пишешь действительно хорошо… – осторожно начала она, – и образно. Увлекательно. Но…
– Но?
Она подумала и всё-таки призналась:
– Я не всё поняла.
Кажется, по его лицу проскользнуло разочарование. Да, совершенно точно проскользнуло, хоть он и попытался всеми силами это скрыть.
– А что именно непонятно? – осведомился он бодрым тоном.
– Ну… Это не так просто сформулировать.
– Хорошо, – Феликс порывисто встал и улыбнулся. – Тогда скажи, как сформулируется, ага? Я буду в той комнате.
Он вышел.
Лаванда попробовала подвигаться, встать с дивана. После путешествий в сферы тело обычно было не в ладах с ней, казалось тяжёлым, неповоротливым, будто не своим. (Хорошо сидеть на прибрежном песке и без спешки приходить в себя). Наконец руки и ноги вернулись к ней, и она обернулась теперь на двери комнаты.
Уже стемнело, и из кабинета Феликса пробивался неяркий свет – примерно как от телевизора. Но телевизор был здесь, в гостиной. Гадая, что это может быть, Лаванда подошла и заглянула туда.
Свет действительно шёл от экрана, но это был не телевизор. Странный агрегат помещался в нише шкафа за откинутой дверцей. Феликс сидел перед ним на полу и что-то делал. Лаванду он пока не заметил.
Она поняла теперь, что это: вспомнила, что видела такой аппарат на картинках. Один из тех маленьких компьютеров, что умещаются на коленях.
– У тебя есть компьютер? – удивлённо спросила она.
– Ага, – бросил Феликс.
– Но ты же сказал, что их почти невозможно держать законно.
– А я незаконно, – он повернулся к ней с самой своей невинной улыбкой. – Формально у меня его нет.
– Не боишься, что обнаружат?
Феликс пожал плечами:
– Пока не обнаружили. Впрочем, не удивлюсь, если Нонине давно в курсе.
– Значит, от неё сюда всегда могут прийти? – Лаванда тревожно нахмурилась.
– Естественно. И по этому поводу, и по многим другим. Я же сказал, что быть рядом со мной опасно.
(Он повторял это с видимым удовольствием, будто рад был похвалиться хотя бы таким странным достижением).
Лаванде подобные настроения не очень-то нравились, и она переключила внимание на монитор компьютера. Там видны были буквы, отдельные фразы…
– А чем это ты занимаешься?
– Переписываюсь с нашими. Так удобнее узнавать о всём, что происходит, – объяснил Феликс. – Если есть какие-то новости, то тут они распространяются моментально. Я уж молчу, что о многих вещах в других источниках вообще не скажут.
Лаванда всмотрелась внимательнее. Лента текста на мониторе – короткие рваные сообщения, протянувшиеся сверху вниз, – похоже, складывалась в разговор. Лаванда, правда, не очень вникла в смысл: кажется, разговор шёл уже давно и начало его затерялось где-то на просторах ленты.
– И часто вы так переписываетесь? – полюбопытствовала она.
– Обычно каждый вечер. Всегда кому-то есть что сказать. Поделиться чем-то или просто выразить мнение… Слить эмоции, в конце концов. Плохо только, что, кроме Ленты, куда-то выйти отсюда практически невозможно – оператор всё тот же, главный государственный, а у него почти всё в чёрном списке. Некоторые как-то умудряются туда проскочить, понятия не имею как. Да и из Ленты постоянно исчезает часть сообщений.
– Цензура? – догадалась Лаванда.
– Ага.
Больше он ничего не сказал, и Лаванда мысленно порадовалась, что он не вспомнил про статьи: она пока так ничего и не сформулировала и мысли бродили вокруг очень разрозненно.
– Кстати, пора бы поужинать, – заметила она.
– Пора… – задумчиво ответил Феликс, но, кажется, был несколько не здесь, а где-то по ту сторону монитора.
– Я приготовлю что-нибудь?
– Что? А, да. Было бы хорошо. Спасибо.
Но Лаванда не ушла сразу, а всё смотрела ему в затылок и раздумывала над одним вопросом, который крутился в голове, но в этичности которого она сомневалась.
– Феликс?
– Да?
– А твои статьи читают?
Он удивлённо обернулся:
– Конечно, читают.
– А кто?
– Ну… как кто… Люди.
– Какие люди?
– Обычные люди, – он недоумённо пожал плечами. Не понимал, о чём она, или не хотел понимать?
– Только ваша компания? Или ещё кто-нибудь? – и совсем тихо добавила. – Может быть, миллионы. Или…
– Откуда я знаю, – Феликс резко отвернулся к экрану, но, кажется, уже не вчитывался в Ленту, затылок выдавал его. Раздражённо потряс головой. – Я за этим не слежу. Наверно же, и кто-то кроме.
Скорее всего, догадалась Лаванда, скорее всего, эти мысли приходили ему в голову и раньше. И, скорее всего, они ему не нравились. Не имея возможности проверить, он предпочитал не задумываться об этом, как она сама предпочитала не задумываться о блестящей полосе.
Лаванда постояла ещё немного и ушла на кухню – посмотреть, что там можно найти, что сгодилось бы для ужина.
9.
Она сидела в сквере на старой скамейке и ненавязчиво наблюдала за всеми вокруг.
Людей здесь было много сегодня – они проходили вереницами, один за другим, шеренга за шеренгой.
Ещё чуть-чуть, и начнут маршировать в ногу, – подумала Лаванда и несмело улыбнулась своим мыслям.
Она отдыхала сейчас: она прошла довольно много от их дома до этого сквера; хотя для Феликса это наверняка были бы сущие пустяки, но она не привыкла столько ходить пешком. Но день выдался такой чудесный, что варварством представлялось прятаться в трамвае от бледно-голубого неба с лёгкими мазками облаков, застывшими на его холсте. Полупрозрачное, оно как бы окунало день в стакан воды, и всё вокруг наполнялось едва заметным воздушным свечением.
Люди, похоже, разделяли её мнение, что день чудесный, иначе вряд ли их собралось бы здесь столько. Лаванда наблюдала украдкой, словно её и не было тут вовсе.
Вон та девушка в пышной юбке, с наушниками и тёплым шарфом – интересно, о чём она может думать сейчас?
А этот мужчина с саквояжем в руке и усталым лицом рабочего? Что привело его сюда?
А вот пожилая пара – они так трогательно поддерживают друг друга под руки, но ни о чём не говорят: наверно, им уже не нужно.
«Помоги», – вдруг промелькнуло в воздухе вместе с пронёсшимся мимо скамейки движением. Лаванда повернула голову вслед: но нет, никто к ней не обращался, да и вообще не произносил ни звука.
«Помоги», – пронеслось снова. Не успела она посмотреть, кто это был, как волна пришла в третий раз.
Всё то же – призыв? просьба? приказ?
«И почему именно ко мне?» – подумала она удивлённо. Разве она может что-то сделать? Разве она имеет право? Кто-то, может, и имеет, но Лаванда, сколько помнила, всегда отказывала себе в этом…
«…помоги, помоги, помоги…» – со всех сторон и ниоткуда одновременно.
Она поняла: это был резонанс их мыслей, та общая волна, которая собирала их в одно целое и которую Лаванда, будучи не с ними, находясь в стороне, могла уловить.
И призыв обращён к ней именно потому, что больше услышать его некому.
Запах гари. Она вспомнила вдруг, что почувствовала, когда летела над холмами, в тот самый момент, когда Феликс прервал её полёт: да, именно запах гари. Он вернулся сейчас, он был так силён, будто наяву, – запах тревоги, запах беды, что стелется вместе со стаями птиц, пересекающими небо из края в край…
Птицы. Лаванда быстро нащупала на правом запястье браслет из перьев. Здесь, в незнакомом и людном месте, приближение тех сфер – совсем некстати; нужно уцепиться за здешний, человеческий мир, не выпадать из него.
Перья – мягкие, рельефные перья, такие осязаемые и живые – льнули к пальцам и возвращали чувство реальности. Это всегда помогало, Лаванда давно успела заметить.
В основном здесь были белые перья чаек и лесных голубей. Много лет она собирала их – одно за другим, вплетала в единый круг, в неразрывную связь. Чаячьи, конечно, были постарше: в Юмоборске чайки не водились. А вот диких голубей там хватало в окрестных лесах.
Сегодня, когда Лаванда собиралась выйти на прогулку, у неё была мысль и здесь найти одно-два красивых пера, чтоб вплести и их в браслет, – перья ринордийских птиц. Но в Ринордийске, похоже, в принципе не было птиц. А те, что остались, выходили такими странными, непонятными, что их перьев не хотелось. Что-то было не так в их пронзительных криках, в их тяжёлом сбитом полёте. Что-то в них самих было неправильное, искажённое.
Как и во всём городе.
Не потому ли бьётся в воздухе невысказанная просьба? Не потому ли запах гари с далёких холмов?
«Но я ведь и правда ничего не могу сделать, – подумала Лаванда. – Я тут никто».
Да, это, пожалуй, лучше всего освобождает от любой ответственности: она здесь – случайный прохожий. Ничего больше.
Можно даже сделать вид, что она никого не слышала. По сути, так ведь оно и есть – кто же станет прислушиваться к призрачным голосам, звучащим лишь в голове? Да эти люди первыми бы направили её в психушку.
На всякий случай сделав засечку на памяти, Лаванда успокоенно и почти даже в хорошем расположении духа вновь огляделась вокруг. Люди по-прежнему шли и по-прежнему не встречались с нею взглядами…
Взгляд.
Лаванда рывком вскочила со скамейки.
Бывшее уже ощущение чьего-то присутствия захлестнуло её. Кто-то наблюдал за ней – точно так же, как сама она наблюдала за пешеходами. Кто-то не сводил с неё пристального взгляда.
Но нет, вокруг – никого такого. Даже памятников нет.
Ну, что тебе почудилось, глупая? Кто тебе там опять привиделся?
– Софи? – тихо позвала она.
Никто, конечно, не ответил. Да и сама Лаванда едва ли понимала, почему именно эта странная мысль пришла ей в голову.
Даже если у Софи такие масштабы контроля и слежки – ну зачем бы ей понадобилось. Кто такая эта Лаванда, чтобы выслеживать её.
Но лучше всё-таки уйти от этого места. Она и так провела здесь много времени – куда больше, чем планировала. А город ждёт движения и с капризным недовольством косится на тех, кто его не поддерживает. С Ринордийском ей хотелось бы поладить.
10.
Софи вместе с Кедровым внимательно просматривала результаты съёмки со скрытых камер, установленных в разных районах Ринордийска.
Кедров предварительно доложил ей, что ничего подозрительного ни на одном из просматриваемых участков обнаружено не было, – всё уже проверено многочисленными сотрудниками. Но Софи придерживалась мнения, что лучше перепроверять лично («Ни на кого нельзя положиться»). А с тех пор как недовольные крики и обвинения в адрес «крысиной королевы» на краткое время наполнили город без всякой утайки, она готова была скорее пересмотреть все съёмки со всех скрытых камер и прослушать все телефонные линии, чем упустить потенциальную опасность. К сожалению, это было физически невозможно, приходилось довольствоваться случайными отрывками суточных записей. Это стало одним из обычных её занятий и давно вошло в привычку.
Не отслеживала Софи только интернет: она была не в ладах с новейшей техникой. Вместо неё контроль на этой территории осуществляла Китти.
Китти она не настолько доверяла, как Кедрову (всё-таки это не она была бок о бок с Софи все долгие годы борьбы с режимом Чексина и установления новой – своей – власти), но достаточно для того, чтоб та занимала пост личного секретаря. К тому же Китти отлично справлялась с работой, касалось ли это «Главной линии», проверки интернета или непосредственно секретарских обязанностей. И были ещё кое-какие обстоятельства.
Сейчас же по запросам Софи Кедров переключал трансляцию с камеры на камеру, то отматывая назад, то возвращаясь в реальное время, то снова перематывая к самому началу.
«В Ринордийске всё спокойно, мерно башенка звонит»… Совсем как в старой песне.
Иногда, указывая на кого-нибудь из прохожих, Софи спрашивала: «Ну а что ты скажешь про этого человека?» Кедров отвечал ей, с виду только скользнув взглядом по указанному, а на самом деле подмечая всё: темп и направление движения, походку, одежду и всякий багаж, настрой, манеру держаться, а также кучу других мелочей, по которым с большой вероятностью можно было догадаться, кто этот человек, куда и зачем он идёт.
Это как раз и нравилось ей всегда в Кедрове, это же выдавало в нём истинного потомка ссо-шника. (Видимо, тот, кто назвал «секретарями по связям с общественностью» людей с понятными обязанностями, отличался специфическим чувством юмора). Что касается лично Кедрова, то, думается, он вполне мог бы занять место своего прадеда в «чёрное время» – никто бы не заметил подмены.
Главная площадь, юго-западный район, улица Кобалевых, Турхмановский парк…
Зелёный сквер на востоке города. «Зелёный» – это название, на самом деле зеленью здесь никогда и не пахло независимо от времени года. Софи жестом остановила Кедрова, чтоб посмотреть, что происходит там прямо теперь.
В общем, всё как обычно, ничего особенного. Люди… Ходят, разговаривают. Их тут всегда гуляет какое-то количество – то меньше, то, как сейчас, больше. Но взгляд цеплялся за что-то, Софи даже не сразу поняла, за что именно.
А, та самая девчонка, которую она уже видела на улице, с постамента. Конечно, она тоже может здесь гулять, но Софи нахмурилась, заподозрив неладное: очень уж странно та вела себя. Почти сразу, как началась трансляция, девчонка вскочила со скамейки и стала озираться по сторонам. Будто почувствовала, что на неё смотрят. Да и что-то не нравилось Софи в самом этом человеке, как часто не нравится большое непонятное насекомое: может, оно и безопасно, а если нет?
Она и сама не понимала, в чём дело: это ведь всего лишь девчонка, самая обыкновенная и ничем не примечательная, таких много… Забавно, подумалось вдруг Софи: примерно в таком виде – светлые волосы, не достающие до плеч, голубые глаза, простоватое открытое лицо – обычно рисуют страну, когда хотят изобразить её человеком. Только рисуют её всё же чаще в сарафане или платье цветов национального флага, а девчонка по-прежнему была в курточке и джинсах. И, возможно, кого-то ещё она напоминала…
Прекратив озираться, она быстрым шагом вышла из зоны обзора камеры. Видимо, у неё первой сдали нервы. Софи чуть усмехнулась, но продолжала молчать в задумчивости.
– Что-то не так, Софи? – вполголоса осведомился Кедров. – Я ничего подозрительного не вижу, но, может, ты…
– Нет, всё нормально, – она отмахнулась. По экрану взад и вперёд всё так же ходили сероватые люди. – Выключай, мы сегодня хорошо поработали. Всё же необходимые меры были приняты вовремя.
– Благодаря дальновидности Вашего Величества, – полушутя заметил он.
– А также благодаря работе твоих людей. Надо признать, ты умеешь организовать их. Но смотри, Эндрю, – Софи предостерегающе подняла палец, – если что, ты у меня первый под прицелом.
Она рассмеялась и хлопнула по карману, где у неё лежал револьвер. Кедров в ответ сдержанно улыбнулся.
Эта шутка повелась у них с давних пор, так же, как повелись в их компании названия «Эндрю» и «Волчонок».
Можно вспомнить и остальных. Хотя нет, не стоит. Они уже вычеркнуты.
11.
К вечеру они успели даже немного поцапаться – после того, как Лаванда спросила, что за человек Софи Нонине. В промежутках тишины было слышно, как зрачки кошки на стене щелчками следовали за секундами, а потом их снова перекрывали голоса. Стрелки подползали к пяти.
– Я же тебе объясняю! – всё больше раздражался Феликс. Досада брала его, что ему не верят на слово. – Я же говорю, что так всегда и бывает. Все они сначала такие: альтруисты, патриоты, любимцы народа… Потом уже начинается. А когда начинается, то уже слишком поздно: все только стоят с открытыми ртами – «ой, как же это так, а раньше так не было, ой, а может, нам правителя подменили, а мы и не заметили, ой, а что же теперь, ой, это, наверно, так и надо, ему виднее, переживём как-нибудь»… А нифига так не надо, просто никто не понимает, что можно и по-другому.
Лаванда хотела что-то возразить, но Феликс перебил снова:
– Вот пока страна будет доверять всяким сволочам и бывшим ссо-шникам, всё так и останется. Люди вроде Нонине будут пользоваться этим в своих целях.
– Вот целей её я и не понимаю, – заметила наконец Лаванда, уличив просвет между потоком слов. – Я не верю, что Нонине просто вот так пришла и просто вот так чинит зло, чтоб всем было плохо, без всякого смысла. Я бы поверила, если б она была отрицательным персонажем книги, но Софи всё же – человек, какая она ни есть. Ради чего бы ей понадобилось всё это?
Феликс пожал плечами:
– Ради власти. Разве это не очевидно?
– Власти… Но что она такое, эта власть, сама по себе? Нет, я не понимаю, – она покачала головой. – Ради особых возможностей, ради материальных благ, в конце концов… Но ведь это всё было бы у неё и так.
– А фиг её знает, – раздражённо отмахнулся Феликс. – Слушай, по-моему, не суть важно, чем там руководствуется Нонине, главное – что делать с последствиями.
– А мне кажется, – тихо проговорила Лаванда, – мне кажется, что, возможно, это и есть самое важное… Если бы знать, как всё в действительности. Как это происходило, что и когда случилось точно, пока не стало как сейчас. Если б было у кого спросить это всё, кто бы всё это помнил…
– А это идея, кстати, – с внезапным интересом отозвался Феликс. – Вообще, конечно, человеческая память – штука ненадёжная и подвержена всяческим причудам. Когда речь идёт об исторических событиях, даже очевидцы начинают со временем забывать, как всё было на самом деле. Известная вещь, что на их рассказы нельзя слепо полагаться.
– И на твои, значит, тоже?
– Разумеется. Но поскольку, – досада на его лице сменилась просиявшей гордостью, – я был в курсе такого обстоятельства, то заранее придумал кое-что понадёжнее.
– Что же?
– У меня хранится архив газетных и журнальных вырезок, – вполголоса, торжествующе заявил он. – Я их начал собирать лет в пятнадцать, ещё до того, как пришла Нонине. В них – все значимые в масштабах страны события за все эти годы, и никакие причуды памяти их не изменят. Правда, я это вовремя придумал? – Феликс тихо рассмеялся.
Глаза Лаванды широко открылись:
– Всё за последние годы… – восхищённо выдохнула она. Так вот он, тот ликбез, который она тщетно искала. Если проштудировать это, может быть, в её голове и устоится что-нибудь понятное и определившее форму, что уляжется ровными кирпичиками и не будет больше тревожить своей неопределённостью.
– На самом деле, не только за последние, есть и более давние номера, – как бы между прочим уточнил Феликс. – Конечно, уже не с такими подробностями, но, если мне попадалась какая-нибудь старая газета или журнал, я пытался утащить их к себе.
– А этот архив, – осторожно поинтересовалась Лаванда, – он секретный, да?
– Почему? Обычный архив. Я, правда, устроил для него тайник, но это просто на всякий случай. А так не секретный, конечно.
– Я бы взглянула на него… – ещё осторожнее заметила она. – Ну, то есть, если можно…
– Конечно, можно! – тут же оживился Феликс. Горящий энтузиазм в его глазах выдавал, что просто обладания архивом ему не хватало и что уже давно хотелось показать его кому-нибудь.
– Я его держу в кабинете, – затараторил он. – Сейчас покажу. Там не только все важные новости, есть и просто знаковые для эпохи вещи: награждение там какого-нибудь деятеля или чей-нибудь приезд… Ну, сама сейчас увидишь, там всё по годам. Можешь прямо тут, в кабинете, и устроиться, я тебе мешать не буду, – и тихо пробормотал, видимо, сам себе. – Попробую пока дописать эту чёртову статью.
12.
Ринордийск… Древний и вечно новый, вечно шумящий и блистающий и – в то же время – зловеще молчаливый; город фейерверков и чёрных теней, переменчивый, обманчивый, как витражи Сокольского собора: не поймёшь, в улыбку или оскал сложились эти губы, мирное спокойствие отражается в глазах или затаённая горечь. Как большой зверь, разлёгся он на холмах: то тихо дремлет, то приоткрывает неспящий лукавый глаз, то закрывает вновь.
Играет, будто сам по себе. На самом же деле следит внимательно: смотрят ли на него, следуют ли за ним, любуются ли, внимают ли.
И да, точно – огромная страна вращается вокруг него.
Сидя на полу рядом с тайником (архив хранился под днищем шкафа, за узкой съёмной панелью), Лаванда неспешно и внимательно перебирала папку за папкой и просмотренные уже листы откладывала в стопки около себя.
Подборка у Феликса, надо сказать, и впрямь была обширная. Самые ранние номера отсылали ещё в позапрошлый век. Таких вырезок, правда, нашлось немного, но были они весьма красноречивы.
На самом первом – пожелтевшем и помятом – листе глаз привлекали две новости. Одна – на лучшем месте передовицы, про празднование пятидесяти лет правления императора Константина III Неизменного. По центру листа торжественно разместилось фото – старое, в сепию, с мягкими, точно сглаженными контурами. Император Константин застыл на нём изваянием и с добродушной улыбкой смотрел на читателя. Этого пожилого человека вообще отличала какая-то доброта во взгляде и во всём облике. Недлинная борода лучиками расходилась от подбородка. В руке император держал хрустальную сферу – символ власти, который, как помнила Лаванда из школьной программы, обозначает мир людей; в лице жителей страны он как бы вручается в руки правителя.
Ниже расположилась заметка поменьше: сообщалось, что по случаю пятидесятилетия восшествия императора на престол была открыта Арка Великого Стояния, на одном из холмов, в самой высокой точке столицы. Арка была облицована цветным мрамором и возносилась на десять метров вверх, название же для неё выбрали в память о старой полузабытой легенде. У подножия арки были выгравированы описания всевозможных заслуг Константина III, а наверху, над проходом стену украшал барельеф, созданный лично В.С. Цапелем – известным скульптором того времени, как следовало из заметки.
На барельефе была изображена прекрасная дева-воительница, побеждающая чудовище – мантикору со злобно открытой пастью. Лаванда удивлённо всмотрелась: да, контуры чуть-чуть другие, менее изящные, драматично заострённые, но в них безошибочно узнавалась скульптура паркового фонтана. В заметке говорилось, что по замыслу фигура девы символизировала народ в целом, а мантикора – некого абстрактного угнетателя, поработителя.
Удивилась же Лаванда вот чему: сколько она помнила по фотографиям и всевозможным описаниям Арку Великого Стояния, над её проходом всегда красовался вовсе не этот барельеф, а государственный герб. Более того, хотя сюжет на тему воительницы и мантикоры был довольно распространён, первые упоминания о нём ассоциировались с временами куда более поздними – с эпохой нововластья, когда императоров заменили первые выборные президенты. Запечатлённое в камне противоборство стало тогда символом победы над старым строем, но ни о каком скульпторе Цапеле при этом речь не заходила. Лаванда вообще не помнила, чтоб ей где-то прежде встречалась его фамилия. Может быть, этот Цапель не был уж так известен, как утверждала статья? Либо же здесь скрывалась какая-то тайна.
Оставив этот вопрос будущему, Лаванда продолжила изучать папку. На странице следующего номера, более позднего, но не так уж намного отстоящего от первого, говорилось о строительстве грандиозного моста через реку Тусконку, отделявшую западные области вместе с Ринордийском от центральных и восточных регионов. До этого момента сообщение через реку осуществлялось только посредством лодок и мелких паромов. Сделано это было, помимо прочего, во избежание массового бегства нарушителей закона подальше от столицы. Открытие моста, как радостно заключала статья, ознаменовало момент, когда необходимость в этом отпала: ведь наступили новые, просвещённые и гуманные времена. Кроме того, это означало, что центр и восток станут ближе к Ринордийску и сменят упадок на процветание.
К этой статье фото не было, только чёрно-белая картинка с аккуратно выведенными тонкими контурами. Мост на ней казался таким лёгким, почти невесомым, а ведь наверняка он был рассчитан не только на одиночных пешеходов, но и на огромные грузовые фуры. Вокруг конструкции всё ещё суетились маленькие фигурки: что-то подправляли, подрихтовывали, подкрашивали, наводили последний лоск. Невероятно, как они всё же смогли это построить.
А время шло, промелькнули годы и десятилетия. Большая стройка железных дорог и распространение самолётов, революция и конец императорства, новые эйфории нового мира, совпавшие с первыми годами нового столетия, расцвет науки и искусств, которые были наконец с лихвой поддержаны государством, спонтанно возникающие повсюду общества и движения… Внезапный раздор в рядах высших лиц – похоже, они не могли договориться об общих приоритетах и дальнейших действиях – фактически закончился исчезновением официального правительства, и какое-то время страна существовала вообще без всякой постоянной верхушки. Эйфорическим настроениям это не помешало, они даже усилились, правда, приобрели какой-то почти разрушительный характер. Чтоб почувствовать это, не обязательно было даже вчитываться в новости: фото тех лет и заголовки передовиц говорили достаточно. («Депутаты отпраздновали День солнца костром на крыше парламента», – гласила крупная надпись на одном из листков).