Этюды романтической любви

Альт

“Я гений, но вы не познали меня, я никто, и вы отвергли меня.

О я ничтожный гений!”

“Я видел ангелов, я был средь них, слушал и внимал удивительным словам, что лились мелизмами тончайшими в сладчайшей гармонии из их уст. По внешнему обыкновению они стройны и имеют фарфоровую холодною белизну или теплоту загорелой матовой кожи, лики их чисты и непорочны, они явственный символ целомудренной невинности и девственной чистоты. Одеваются ангелы в красивые разноцветные платья. У них длинные или пышные блестящие волосы, невероятной красоты прически, кои грациозно касаются до их плечиков или свисают ниже крыл лопаток. Они приятно пахнут и нежны в обращениях, изящны в движениях, добры, снисходительны и сострадательны, не приемлют насилие ни в каком виде, отвергают всякую пошлость и нечистоту помыслов, они словно рождены для мирного счастья. Я видел тех ангелов, но их почему-то называли девочками. Минули года и я жил, учился средь ангелов, но их по-прежнему недостойно называли девушками. Я спрашивал себя – почему столь удивительные создания Творца называют так приземленно, почему я один возвышенно восторгаюсь ими, обожествляю их, вдохновляюсь ими, почему я один созерцаю их святость, а для других они просты и даже обыденно обыкновенны. Я отрастил волосы как у ангелов, но мои не были столь шелковисты, я пытался примерить их приталенные платья, но они не сходились на моей широкоплечей фигуре. Я тянулся к ангелам, я благоговел пред их кротким величием, стремился к их обществу дружескому, жаждал их внимания, мечтал дружить с ангелами, но они сторонились меня, обходя, гнушались моей дружбы, не верили в мою любовь. Должно быть, они боятся меня, за то, что я раскрыл людям их секрет, ибо они хотят жить как все, хотят быть среди людей. Но я сохраню их главную тайну, ценою ангельского тепла. Они по-прежнему будут дарить благость и сострадание другим, я же, хранитель созерцания лишь умилюсь скромным незаслуженным видением.

Я видел ангелов, но они не видели меня”.

“Девы – вы непостижимы, вы словно даруете своею жизнью смысл мирозданью, подобно цветам украшаете тернистый луг, вы вдохновляете голодных творцов и по вашей воле созданы величайшие произведения уединенного творчества или публичного искусства. Содрогание сердец предвосхищает ваше таинственное явление, порывы героических подвигов прославляют вас. Так славнейшие мужи, дрожа и заикаясь, низлагают к вашим стопам ковры и шелка. К устам вашим прикасается пища богов. И в восторге этом, вы кротко взираете на все богатства мира, будто вовсе некорыстны вы, и готовы склониться пред одним лишь неказистым принцем, готовы свыкнуться с нищетой, с нуждой и жаждой, когда вокруг есть выбор куда как знатней и лучше. О устоите ли вы пред искушеньем? Дай вам Бог немного вразумленья, девство вечное и верность мужу, коего вы одного лишь знали. Храните честь свою во все века и тысячелетья, времена и поколенья.

Но вижу я, как вы подобно мотылькам на блеск золота обманчивый летите, на украшенья удовольствий очи ваши устремлены, как в страстях страдаете, в златых клетках изнывая, и погибаете вскоре в блудливом пресыщенье. Ведь глухи вы к мольбам поэта, бесчувственны к его возвышенным речам, ибо шорох платья, звон монет и крики блудного соитья вам куда милее писем целомудренной любви. Вы предаете плоть свою на поруганье, не брезгуете оскверненьем, ради мужлана дикого прельщенья. Вы слепы духом, потому не видите истинную любовь, а различаете лишь роскошь и достаток, и главное – молчаньем кротким вы обделены. Однако красота, весьма скрывает занавесом эти недостатки, и с надеждой кажется всегда, что хотя бы одна разумная не погонится за счастьем плотским, за честолюбием и порочным восхищеньем, а обратит внимание своё на духовность, что выше всех веществ материальных и эфемерных.

В покойном лике младой монахини я различаю ту праотеческую любовь, её фигура сокрыта черным одеяньем, сокрыты волосы её, только овал детского лица взирает в молении на образы святые, и ту беспорочную, первозданно искреннюю любовь она дарит не мужчине, но Богу предает красоту свою и ум, свои стремленья и мечты. И в деве той тщеславие погибло безвозвратно. В очах её лишь чистый светоч благовещения неизрекаемых стихир, неугасимый свет двух ангельских светил.

Мне отрадно жить средь вас, созерцая чистоту ваших сердец, а мысли пагубные оставляю навсегда, ведь вы столь недостижимо невинны для меня. Я будут верить в то, что целомудрие своё сохранила каждая из вас. Пускай, не всегда слова мои правы и достоверны, но отныне облеку святостью всех вас, и более не буду осуждать, лишь себя я буду ежечасно укорять.

Я вас люблю, о девы, прекраснейшие творенья созданные Творцом. Вы украсили жизнь мою, ибо в бесстрастье я созерцал духовным оком ваши образы неописуемые в красе прекрасной.

Я вас любил, и, повременив с рассудком, мечтательно страдал, ибо дух твореньем неутолим. Я вас любовно созерцал, вдохновеньем жизнь испив”.

Строки из дневника Мирослава.

Пленительным показалось Мирославу обучение музыкальной грамоте в узком кругу милых девушек. Поначалу, находясь в таком завидном положении, он сильно волновался, затем, как водится, его волнение переросло в сокрушение и раздражительную боязливость, отчего он долгое время представлял собой нечто целостно сентиментальное и воздержанное, и та нетребовательная скромность украшала его со всей претенциозностью. Однако не располагая мужественной наружностью и юношеским обаянием, не имея мудрого разумения и задатков яркой гениальности, а главное, не излучая и проблеска уверенности, которые по девичьему мнению машинально заменяют все другие недостатки, он не вызвал бурный интерес среди искушенных дев. Он явно не подходил на роль фавна влекущего своей порочной игрой белокурых соблазнительных нимф. Но вопреки их интригующим желаниям, Мирослав стался единственным молодым человеком в их творческом обществе, оставаясь упрямо непохожим на остальных молодых людей, единственным посреди весенних девушек.

Он не особо кичился своей половой принадлежностью, его, безусловно, нарекали юношей, но, то определение было только внешним маловажным аспектом общественной жизнедеятельности. Внутренней душой своей, он обращался к самому себе не исходя из имени, ранга или с точки зрения социального общественного самоопределения, а безлично, ведь каждый из нас обращается к самому себе – беспристрастно.

В то время как девушки виделись ему не такими скромными кокетками, насколько неточно их описывают взрослые авторы книг. Как впрочем, и мнения сверстников его ум также не удовлетворяли. Иные взгляды на девушек были вовсе какие-то материально обыденные, порою циничные, отчего оные мысли нескрываемо указывали на ограниченность и закомплексованность сих мыслителей. Может быть, именно поэтому его уникальный взор обожателя побуждал лишь благословенное восхищенье и другие возвышенные чувства, кои не выразить простым слогом.

Пленение полуденного восторга владело его юной чистой душой. Музыкальный класс ему напоминал райский сад, где ему точно не должно быть, где он, блаженный созерцатель, героически испытывает свои праведные чувства на прочность. Всечасно считая себя полноценно уродливым как телом, так и душой, Мирослав смог подавить в себе врожденное самолюбие окончательно, дерзнул одолеть тщеславие бесповоротно. Он смог обрести драгоценную нищету духа, и потому ныне взирал на девушек кроткими призрачными очами своими, благоговел духом единым, умилялся духовным оком трепещущим, и может быть, поэтому, они планомерно и законно не замечали потуг его души. Кротость делала его почти невидимым, ведь девы так особенно бездумно любят в молодых людях говорливость, самоуверенность, горделивость, шутливость, их внимание увлекает сила, проявленная во вздорных поступках, а также их привлекает отточенная современная внешность высокопарной личности. Имея в наличии эти нехитрые характеристики характера, легко можно завоевать девичье сердце, вот только в сих аспектах низменных взаимоотношений не может быть обожествленной любви, поэтому дева будет обманута соблазнителем, не в первый и не в последний раз. А скромный Мирослав, попавший в цветник, не был садоводом, скорее оказался ветром дыханья, легким, почти незаметным.

Сохраняя бесценные юношеские сокровища, такие как девственность, достоинство духа и творческую честь, он часто испытывал недопонимание, болезненное волнение, когда, к примеру, девушка приближалась к нему чересчур близко, он панически отходил в сторону, отводил взор и робел. Порою самоотверженно страдал, думая о том, сколь приятны, могут быть, сей недоступные физические отношения. Но вопреки навязчивым доводам созревающей плоти, он отказывался от всяческих физических треволнений ради чистоты своих идеалов, ибо прикасаться к столь совершенным нежным созданиям грешно, он не позволял себе мысленно оправдывать такие злодейства. Однако он видел повсеместно, как другие нагло оказывают к девушкам своевольную тактильную близость, и этот факт ему определенно не нравился. Поэтому Мирослав мыслил подобным поэтическим образом – разве можно трогать такую хрупкую красоту, которая создана для воздержанного созерцательного созидания, а не для грубого надругательства, то, что они творят – неоспоримое вероломство над совершенством.

Имея непреодолимую тягу к плодотворному творчеству, словно с самого своего рождения он возвысил неподражаемое творение Творца, посему героически млел, завидев нечто прекрасное, лобызал эфирными порывами зениц очей художника Его притягательные шедевры. Особенно в девах всё казалось ему идеальным, его привлекали радужные переливы их характеров, то нежные, то дерзкие, открытые и таинственные, веселые и меланхоличные, они повсеместно окрыляли его неопытное чувственное сердце, и в каждой из них было нечто обволакивающе теплое, родственно родное. Мирослава будоражили их улыбающиеся грустью лики, наполненные богородичной умиротворенностью. Ибо они не мучились мятежными революционными нравственными переворотами мира, не возносились на смертельную высоту небесных грез, они, напротив, одаренные гармоничностью и тонкостью черт души, сохраняли шаткое равновесие добра и зла в даре жизнеподательной одноликой красоты. Ему особенно нравились их нежные кисти рук, столь маленькие, но сильные, кои могут приласкать и в тоже время выдрать из души любящее трепыхающееся в последних воздыхательных судорогах добродетель. Мирослав часто представлял то, как та лоскутная ладошка однажды коснется до его щеки, и девичья теплота согреет и оживит его хладное сердце, бархатистость её ухоженной кожи дарует ему бессонный покой. В те мечтательные минуты он забывал все свои заветные предостережения на счет зазорности прикосновений, однако те мечты были по сути своей невинными, по образу жизни неосуществимыми. Он, обремененный врожденной непривлекательностью, обречен был созерцать только чужую красоту и восторгаться лишь ею одной. Отвергая всего себя, свои неразумные мысли, он целиком погружался в личностную божественность безличного творчества. Также он внимал нескончаемым диалогам девушек, кои каждодневно лились рвущимися звонкими водопадами в минуты утихания музыки, он восторгался дерзновенно, невольно внимая рассказам о событийности их жизней, словно живя их простыми стезями, наслаждаясь романтическими историями. А свою блеклую пастушью жизнь старался забыть, предать на суд сублимационного забвения. Ведь чем дальше и быстрее текла слезным потоком его жизнь, тем отчетливей ощущалась бедность девичьей симпатии направленной в его невзрачную маловажную сторону, тем холодней временами становился и он сам, отчего обретал бескомпромиссную бесчувственность души с вялыми вспышками пугливых сердечных вдохов. Таким образом, девушки медленно, но верно творили из него эдакое бесполое мифическое чудовище, ваяли из него несокрушимый монолит одиночества, даже не подозревая о том судьбоносном деянии. Однако, будучи избранным творцом, довольствуясь не своими, но красотами мироздания, будучи телесно голодным, он насыщался романтикой духа. Чувствуя спазмы сердца жаждущего любовных свиданий, неукоснительных интриг и юношеской романтики, ждал всё это многообразье грёз познать, не теряя надежды, ожидал одну лишь встречу. Но та непреходящая сердечная боль скоро лишила его телесной подвижности, душевной жизнерадостности и сердечной чувствительности. Потому Мирослав жил лишь вдохновением, но сама жизнь, как разуменье или путь, его не вдохновляла, только нежные создания, вокруг него на нотах парящие, принуждали юношу жить, практически с одра вздымали, приятной пыткой влачили само его пребывание в данном пространстве и временном промежутке времени. Та поклонная зависимость от их благосклонности заставляла Мирослава вкушать пищу, она укладывала его ко сну, заставляя в бодрствовании и в сновидениях, с помощью плоти разумом души, непрестанно творить, как и впрочем, просто существовать.

Так родился и жил один гениальный уникальный творец, так замыслил рождение и жизнь божественный несравненный Творец.

Девушки в музыкальном классе обучались игре на различных музыкальных инструментах. Многие из них не без умысла ради сотворения музыки избрали хордофоны, иные выбрали для себя фортепиано или духовые музыкальные извлекатели звука. Так, десяток обворожительных нимф, севши вкруг, влекли Мирослава своей чарующей игрой в дурманный Парнас, где законорожденно правит сластолюбивый Амур, и он, наивный юноша, практически сломленный, окончательно прельщенный, внимал музам с почтительным воодушевлением.

Было время, когда ему было трудно избрать должное призвание в обществе музыкантов. Однако вскоре обширное древнейшее семейство хордофонов более привлекло его среди прочих родов музыкальных инструментов, особенно колебание тончайших струн, завораживало его нешуточное воображение. Ему нравилось древком с туго натянутыми волосками создавать магическую вибрацию, отчего созвучие нот лилось то плавно, то дерзко, интонировало то в романтизме веселого мажора или в трагичном задушевном миноре.

После чего учительница показала ему три главных инструмента: скрипку, альт и виолончель. Однако делать выбор между ними ему не пришлось, ибо для третьего хордофона звучащего в более низком регистре, чем скрипка, Мирослав был слишком мал и худощав по телосложению. Посему именно мелодичная скрипка стала продолжением его левой руки, с помощью которой юноша неумело выстраивал лиричные партитуры на грифе. Начальным навыком игры на этом музыкальном инструменте он овладел не сразу, точность нотной грамоты ему претила и заносила все старания юного музыканта в черный список. Вскоре, он, как истинный творец, оставил черствые ненужные изучения нот и гамм, а на сольфеджо даже не взглянув, дерзнул ополчиться против зловонного титана академии искусств, того пыльного наследия давно изгнивших стариков. Ибо чуткий слух его был куда обширней тех линейных партитур, многогранней, слух его не был столь зажат рамками дозволенного, столь податлив внушению извне, или страху перед общественным мнением, Мирослав всем творчеством своим излучал нравственную и творческую свободу. Ведь в творчестве разве могут быть правила или приемы, в творчестве есть только душевный порыв к таинству неземного творения. И потому Мирослав играл, соединяя удивительные звуки в палитру вдохновенных мелодий, он самочинно искал безмятежные бестелесные соития песнопений. Его музыка вибрировала то раскатисто громогласно, то тихо и спокойно, его музыка была чудесно наивной, но недосягаемо возвышенной и проникновенно сердечной.

Ибо слышать чувственно окружающий мир, видеть образно мир и описывать его словами поэзии нас научил Бог, ибо человек со дня Сотворения уже располагал оными венценосными божьими дарами, а не был отсталым, как принято сейчас считать в среде скудоумных академиков. Поймите же, наконец, что древние наскальные рисунки на камнях монолитах – это всего лишь детские первые наброски ребенка, а царь Давид, думается, музицировал не хуже современных оркестровых виртуозов. Возвышенные дарования ниспосланы творцам свыше божественным произволением. Таким образом, нынешние теологи подробно изучают изречения древних мудрецов, которые в ту пору не были обучены систематическому богословию, но обладали богопознанием, но Христом наученные жизни праведной, ныне поучают нынешние технологически развитые поколения совершенной морали. Отсюда следует, что познать материальный предмет легко, а познать нечто духовное, весьма непросто. Точно также без особого труда можно дернуть струну, но сыграть мелодию куда трудней.

Учительница музыки не ругала его за самобытность, но и не поощряла юношеское самовольство Мирослава. А девушки и вовсе не хотели замечать столь неуверенного музыканта, столь боящегося их внимания, этого неразумного гордеца, отвергающего академические знания былых поколений, вдобавок такого ещё юного, посему несистематичного в поведении человека. Зато, находясь в этой экзальтации, у него появлялось много времени на платоническое любование ими, на поглощение созерцанием их грациозных красот.

Любознание заставляло его внимать природным нотам, которые эгоистично демонстрировали собственный неповторимый темперамент, незаменимые в высоком едином характере, они вторили голосам, всплеску воды, завыванию ветра, биению сердца.

Временами ему казалось, что девушки одарены особенным чутьем слуха, коего он лишен, особенно балетная тонкость их пальчиков и врожденная аккуратность, та всесторонняя женская щепетильность, позволяли им, толком не задержавшись на заданной теме, достигать следующую ступень мастерства. Оными физиологическими особенностями девы легко извлекали стройные гармоничные звуки из своих музыкальных инструментов. Мирославу нравились их плавные умеренные движения, их сентиментальные беседы, причем они могли с легкостью играть и разговаривать одновременно. Он часто самоотверженно внутренне сопереживал их беззаботному смеху и обременялся их малыми печалями, те горькие победы и славные поражения случались с ними каждодневно, те сокровенные чувства и откровенные мельчайшие эмоции ежесекундно выражали их миловидные личики. Бывало, обыденно для самой себя, одна из музыкантш начнет невольно поглаживать свою ручку, или проведет пальчиками по лебединой шейке, и тогда две жилки и впадинка посередине неминуемо завладеют возбужденным взором созерцателя, и юноша весь вострепещет, скоропостижно, надолго. В те мгновения взора в нем засыпала всякая возможная разумность, и просыпалось умиленное любовное наитие. Бывало ещё, что одна из девушек вставала возле зеркала и начинала расчесывать свои длинные ухоженные волосы, она словно гладила золотые нити русалочьим коралловым гребешком. Или же принималась поправлять свой со временем ослабевший макияж, кое-где стертый неловким ветерком, она прикосновением ослабляла томность своих век, раскидистых ресничек, и розоватых мягких губок с еле заметными трещинками линиями. А завороженный юноша тем временем умозрительно проникнется теми хитрыми манипуляциями девичьих рук. Но больше всего ему нравилось их кроткое молчание или веселые всплески безудержных эмоций. Оные нежные создания, словно подтверждали правдивость христианской веры, ведь духов доброты, оказывается, можно воочию лицезреть, отчего ангелы больше не казались ему мифом, а музы более не были плодом воображения. Ведь девы столь красивы и умны, и, несомненно, эти отточенные контуры женственных фигур покоряли его юношескую плоть, а свет их душ возрождал в нем веру в многообразность Вселенной.

О сколь благоговением трепещет сей юноши душа, потому невоздержанна в эпитетах словесных, в аллегориях недозволительных. И свое исполненное вздохом восхищение Мирослав мог выразить только с помощью живительной музыки.

Однажды, нежданно-негаданно, в музыкальный класс поступила новая почитательница гения Амадея Моцарта, завистница прогрессивного Антонио Вивальди, наперсница романтического Фредерика Шопена. Девушка всем сразу показалась весьма занимательной особой. Словно венецианская принцесса она претенциозно вошла в помещение консерватории, освещая несколько затемненное пространство помещения своей сверхновой хлынувшей кристальной чистотой. После, она долгое время пристально изучала немигающим взором затаенное окружение. И те лучи ослепительного катарсиса её очей, да будет вам известно, судьбоносно достигли поверенного чутья Мирослава, сидящего укромно в темном уголке, изображающего по указанию учительницы скучную линейную разметку для нотной грамоты. Эта новоявленная юная богиня, не сотворив ни одного пассажа реверанса, представилась лаконично, но царственно – Мария. Однако нужно помнить, что не все цветы имеют имена, не все наречены знаменательным именованием, но будучи безымянными, все они одинаково прекрасны. Затем молнией чуда громыхнуло нарастающее в своей безжалостности мгновение. Красота новенькой девушки мгновенно не щадя сожгла всякое насущное разумение Мирослава, низвергло его некогда казавшееся ему высочайшим чувство. Отныне он глядел в бездну обреченной низости своей доселе прожитой в праздности жизни, насколько же оказывается, он ничтожен по сравнению с одним лишь её невидимым неосязаемым вдохом. Одна пылинка с тела девушки, ценней для мира всего его слабого существа. Она даже ясно видится ему духом плотным, настолько обезумело сердце юноши, или, вовсе наоборот, обрело, наконец, должное чувствование присущее человеку искренне полюбившему. Как бы то ни было, с сего памятного дня он смотрел исключительно только на неё одну, и видел перед собой только её незабвенный облик.