Башня. Книга первая
Но, с другой стороны, человеку, претендующему на звание разумного существа, глупо оспаривать тот факт, что курить действительно вредно: за более чем десятилетний стаж курения голос Татьяны стал грубым, почти мужским, в груди, в лёгких, скопилась мокрота, которая выплескивалась иногда неконтролируемо, самопроизвольно, в самых для этого не подходящих обстоятельствах и было это крайне неприятно и унизительно. И, что особенно уедало страстно стремящуюся к свободе Татьяну, она осознала, что зависит от сигарет, как от живого существа, в чью полную волю попала. Так что вопрос надо было, увы, рассматривать. Вот только где взять столько силы воли?
– Проси помощи у Небес, у Сил Света! – немедленно подсказал Татьяне выход невидимый голос.
Идея, конечно, очень хорошая, но ведь если всего просить, то чего ты сам-то стоишь?! Ведь если согласиться с положением, что табак – зелье дьявольское, то Небеса, естественно, будут обрадованы, если хоть одна душа самостоятельно от его употребления избавится. Так что – хочешь обрадовать Светлые Силы – напрягись!
Татьяна, раздумывая о предстоящем расставании с сигаретами – о кардинальнейшей перемене всей жизни – вспомнила, как начинала курить. Что называется – сдуру, за компанию, по пьяной лавочке: одна из коллег выставила выпивку по поводу какой-то (теперь и не упомнить, какой) даты. Татьяна, в свои шестнадцать – самая младшая (читай – зависимая) из компании, всеми возможными способами стараясь не ударить лицом в грязь, лихо (а ведь – впервые!) пила, не менее лихо пренебрегала закусыванием, а потом и закурила любезно предложенную кем-то сигарету (надо ли добавлять, что через пять минут она судорожно обнимала «белого негра»? ). Однако, дурная привычка сразу же прицепилась, как репей, да так на всю жизнь и осталась – вплоть до нынешнего дня. А если подумать – одних денег сколько пущено с дымом: на «Мерседес» может, и не хватило бы, но на «Волгу» – наверняка! Если бы, вместо того, чтобы прокуривать, Татьяна ежедневно откладывала бы по десятке, да около двадцати лет…
– Твое дыхание оскверняет! – сказал негромко кто-то невидимый рядом с Татьяной.
Наверное… Надо дохнуть на кого-нибудь некурящего и попросить высказать ощущения. Амбре, надо думать, свалит и лошадь. Которая, доказала наука, может пасть от капли никотина. Так что, конечно, неплохо было бы расстаться с этой привычкой…
А ведь теперь, после таких крутых оборотов, в её жизни – новой, тайной, таинственной жизни – эта привычка когда-нибудь обернётся тяжкими гирями в одном из путешествий по тому, часто почти не видимому Татьяной миру! Или окажется кандалами, путающими ноги. Или лишит в какой-то острый момент сил в борьбе с враждебными обитателями, с которыми Татьяна не раз уже, кстати, сталкивалась в путешествиях по чужому миру. Или – мирах?
Но Татьяна, похоже, догадалась, что мог бы значить её сон про лестницу, вернее, кто есть те злобные тени, которые не давали ей спокойно подниматься вверх: любое свойство её жуткого характера, любая закавыка в этих свойствах – то есть именно те слабые места, воспаляя, подзуживая которые, силы зла добиваются от человека совершения таких поступков, на последствия которых позже – глаза бы не глядели! – вот кто есть злобные тени, не дававшие дойти до заветной Двери. На каждую, как говорится, червоточину – по чёрту: размер в размер. Эти черти, если человек вовремя не спохватится и не избавится от них, в какой-то миг встретятся с душой, во всей своей злобности, и станут призраками, бороться с которыми душе придётся при подъёме, именно они, на самом деле, будут сталкивать душу обратно со ступеней духовной лестницы, но с каждым разом она будет, всё-таки, подниматься вверх. Если, конечно, человек сознательно поднимается вверх и понимает, что сила человеческая станет непобедимой, но только в том единственном случае, если будет черпаться в Силе Высшей – Божьей. (Не отсюда ли сказка об Антее?) И только тогда, когда душа достигнет полного единения с Высшим Разумом и Духом – она сможет достичь верха лестницы и той, единственной площадки, окружающей по периметру башню… Только по этой площадке можно дойти до заветной Двери!..
Так что дел – начать и кончить! (Причём не только у Татьяны, а и у всякого на Земле живущего…) А ещё, как говорится, и конь не валялся!
Но путешествия были, начались – потом, значительно позже. Сначала же были длинные разговоры с ранее совершенно невидимыми, а теперь – еле различаемыми при любом положении глаз собеседниками. Татьяне задавались вопросы – начиная от самых сложных до, практически, абсолютно идиотских – на все возможные и невозможные темы и она, помимо желания, должна была на эти вопросы отвечать, не теряя спокойной выдержки. (Вот ещё, наверное, откуда, кстати, всезнание Бога: возле каждого человека находятся те, кого можно назвать ангелами-хранителями, хотя часто они, строго говоря, таковыми – ни по физическому строению, ни по должности – не являются, а оказываются избранными представителями народа, живущего в параллельном – сдвинутом на географический градус, на ступеньку – мире). Эти твои Спутники всегда слышат не только все тобой произнесённые слова, но и все твои мысли и, поэтому, видят и знают о человеке – всё!). То же, что люди называют интуицией, шестым чувством, тоже есть, на самом деле – помощь Спутников.
Часто Татьяна во время этих нескончаемых бесед, – попутно ещё что-то узнав о полной своей, человека, совершенной беззащитности, невозможности никаким из доступных ей способов ситуацию – изменить, впадала в отчаянную, дикую ярость, в безграничную, не контролируемую злобность и, самой себе напоминая дикаря, бьющего в железные ворота, употребляла, как говорится, всё богатство великого русского языка, активно используя для выражения эмоций все лексические пласты, в том числе и – непечатный. Несколько излив душу, поязвив насчёт предположения, что прежде её собеседники непременно работали палачами в пыточных застенках, Татьяна опоминалась, а придя в себя, просила Пресвятую Богородицу послать мира, тишины и покоя в её уставшую душу. И тогда только, наконец, наступали минуты блаженного отдыха.
Татьяне пришлось, за очень короткое время, пережить множество таких тяжелейших минут, которые и не приснились бы ей – в обычных жизненных условиях. Что, к примеру, должна была она испытать, вдруг узнав, что некоторые, сладостнейшие или, наоборот, умнейшие её мечты – вовсе не её, Татьянины, а внушены ей незримыми (и до недавних пор даже не подозреваемыми), до сих пор так и не показавшимися по-настоящему сопровождающими.
То есть, проведя анализ причин, истоков всего, что Татьяна считала своими идеями, пришлось сделать неизбежный вывод, что из этого перечня как минимум три четверти самых лучших идей были ей внушены! А зачем ей тогда мозги? Череп поддерживать, чтобы не гнулся?! Зачем ей вообще были даны мыслительные способности: чтобы только воспринимать внушаемые кем-то мысли?
– Это гордыня, злоумие и корыстолюбие! – спокойно комментировали её возмущённые речи ангельски терпеливые визитёры. – Лучше бы поблагодарила, что с тобой так щедро делятся самим лучшим! Ну и что ж такого, что ты не предполагала другого первоисточника, разве источник важен – идея важна! И – её воплощение! Так и воплощай, твоя она или нет, если подобная идея тебе нравится и ты согласна с ней…
Вторым тяжелейшим для её психики моментом оказалось осознание того, что она, Татьяна, всегда, всю жизнь, возможно, прямо с пелёнок, находится – даже не подозревая об этом! – словно голая в прозрачной клетке – посреди ярмарочной площади и на неё постоянно глазеет всякий, кому не лень! (Любой знает о существовании ангела-хранителя. Одно дело, оказывается, знать – отстранённо-абстрактно – о существовании ангела, который, якобы, – всегда с тобой, другое – обнаружить, что «ангелов» гораздо больше, чем один! И осознать, что они находятся рядом с тобой не только тогда, когда ты мыслишь о высоком и прекрасном, но и, простите, в туалете!)
О, конечно, гости уверяли, что, во-первых, ничего в этом страшного нет (раздевается же она, скажем, на пляже, в бане или у врача, которым – пляжникам, банщику и врачу – все клиенты давным-давно безразличны), что, во-вторых, так, под приглядом и присмотром, живёт, собственно, весь известный Татьяне мир, практически любой человек, абсолютно всё человечество – без исключений! – так что и ей придётся смириться с таким положением дел… Тем более, что никаких секретов и тайн как ни у Татьяны, так и ни у кого-либо другого – из живущих на земле – всё равно нет да и быть не может!.. Так что всякое разумное существо должно, как минимум, озаботиться собственным начинающимся (несмотря на возраст) склерозом и постараться всё-таки никогда не забывать о постоянных своих, да, как минимум двух – чёрном и белом – спутниках.
Татьяну в максимально обширных масштабах испытывали, так сказать, на вшивость: например, сначала кто-то один страстно объяснялся ей в великой и неземной любви, почти следом то же самое делал другой, а потом оба поочередно пытались склонить её, мягко говоря, к выбору между первым якобы влюблённым и вторым… А на фоне всегда исповедуемого Татьяной постулата об однолюбстве!.. Так что выбор этот, если говорить откровенно, ничем, кроме измены, назвать было бы нельзя… Оставалось пасть, в невозможности выбрать, как несчастному Буриданову ослу…
Ловушек самых различных учителя-мучители, тоже ежедневно, устраивали Татьяне – несметное количество, оттягиваясь, что называется, от души, по самой полной программе: на все возможные темы, не пропуская и самых важнейших – касающихся сердца и души. То есть, постоянно испытывали, происходят в ней какие-то перемены или она, всё так же, остаётся упёртой, как баран в новые ворота, в свои привычные понятия о самых важных моральных постулатах.
Это только кажется, что если ты – полный слепец, знаешь, что собеседник твой пребывает в ином измерении и ты не видишь, кто с тобой говорит, то его слова пройдут мимо твоего сознания и останутся без твоей реакции. Ничуть не бывало! Реагируешь – да ещё как! Потому что если тебя обидит обычный, зримый человек, реальный физически, рядом с тобой живущий, пусть даже более, по всем параметрам, сильный – всё равно его возможности ограничены, так же, как и твои. Но некто, кто действительно способен проникнуть во всё, что есть ты, вплоть до уровня составляющей тебя клетки – представить нереально, что может с тобой сделать, при полной и абсолютной твоей беззащитности.
И одно-единственное, что ты действительно можешь – изрыгать самую низкую и грубую брань…
Или – впасть в полнейшую апатию и в столь же абсолютное отчаяние.
Или – как последний шанс на спасение – уповать на милосердие Господне…
Но как уповать на это милосердие, если его не достало, когда на тебя шли волной соглядатаи и насильники, делающие с тобой, с твоей душой, твоим умом, твоими мыслями – со всей твоей жизнью всё, что им было угодно. А ты-то – до поры, до времени – даже не подозреваешь об этом. И вдруг, в один прекрасный день, узнаёшь, что вся твоя свобода – мнимость, что все твои мысли – внушение, что весь набор твоих чувств и эмоций – полностью под чьим-то контролем… Что ты, грубо говоря, – только зомби и выполняешь неизвестно чьи команды по неизвестно чьей программе с неизвестно какими целями…
Какая, Господи, тоска!.. Какая неизбывная тоска! До полного абсолюта человек – беззащитен: всякий из того, невидимого земным человеком, сопредельного мира, кто, в свободную минуту, даст себе труд – наклониться и пнуть тебя – совершенно безнаказан. Если только не уповать на Милосердие и Справедливость Высшего Разума. Хотя, с какой бы стати Высшему Разуму напрягаться и разглядывать тебя – одну из мельчайших пылинок во Вселенной да ещё решать твои игрушечные проблемы…
– Господи, ну почему – я?!? – не раз, не два пришлось в жгучем отчаянии и кровавой ярости воскликнуть Татьяне, искренне не понимавшей, каким это образом её, действительно – одну из многих миллиардов песчинок, кто-то разглядел и выбрал для каких-то неведомых целей. И никакие долженствующие бы льстить и утешать объяснения относительно того, что разглядели её совершенно такие же люди, как и она сама, но только из другого мира, – в котором Христа – не распяли! в котором Он – победил! а потому – живущие в совершенно другом моральном климате, в мире, даже теоретически не знающем никакого насилия… Они, естественно живущие в мире вечного торжествующего Добра, вмешавшиеся в жизнь и дела людей этого измерения исключительно из стремления помочь, из сострадания к лучшим из земного человечества (это я-то – лучшая?! – не поверила Татьяна), которых можно научить, как исправить положение дел в этом страдающем мире и как научить земных людей подготовить дорогу Спасителю, уже снова собравшемуся в дорогу…
Лысый с командой вернулись из слишком затянувшейся командировки, так и не сходив в поход: работы неожиданно оказалось столько, что ни выкроить аж две недели из отпущенного первоначально срока не удалось, но пришлось задержаться, сверх намеченного, ещё более, чем на месяц. Случилась странная какая-то авария, а пока они её устраняли, на завод вдруг поступило давно ожидаемое новое оборудование и пришлось им, в авральном порядке, ещё помогать местным умельцам в его установке и запуске. В итоге все ребята настолько вымотались, что поход был ими молчаливо отложен на ближайшее – изначально запланированное – время.
Увидев при встрече, в каком, мягко выражаясь, состоянии – физическом и душевном – находится Татьяна, всё время по телефону слишком бодренько уверявшая Лысого в отличном и великолепном состоянии своих дел – всех и всяческих – Лысый буквально впал в столбняк: впечатление было такое, словно Татьяна только что выписалась из больницы после тяжелейшей формы тифа-сыпняка. Она, как после болезни, постригла, во-первых, свою роскошную шапку волос почти под «нулевку», во-вторых, настолько жутко исхудала, что везде одни мослы торчали, в-третьих, глаза у неё теперь всегда были жутко красные, а на все его вопросы Татьяна лишь молча пожимала плечами, и так далее – все самые явные проявления серьёзной болезни или, как минимум, очень плохого самочувствия…
Но это бы – ещё полбеды! Дело было в том, что она очень сильно изменилась внутренне: постоянно, даже поддерживая разговор, была сосредоточена на каких-то непонятных мыслях, постоянно – словно последний период её депрессии обрёл безконечность – стремилась к уединению, но обычных при таком диагнозе признаков измотанности и человеконенавистничества – не наблюдалось. А на все расспросы Лысого Татьяна либо ловко отмалчивалась, либо сразу же переводила разговор на что-нибудь такое, на что Лысый клевал с неизбежностью и когда он опоминался, разговор уже уезжал в столь дальние дебри, что только диву дашься.
Побывав у неё дома, Лысый остолбенел в очередной раз: Татьяна не только в большой комнате завела целый иконостас, но и в другой комнате, и даже на кухне, навесила хоть по иконе и накупила кучу целую религиозных книг, которые, явно, не лежали без дела! Причем, когда Лысый попытался посмотреть, чем же именно она вдруг стала интересоваться за время его столь длительного отсутствия, Татьяна спокойно, но так, что лучше бы – накричала, велела ему ничего не трогать.
Лысый послушно отступился и пошёл, во избежание взрыва ярости хозяйки, на кухню – Серёгин кофе для Татьяны всегда был наилучшим бальзамом! В том числе и в отношениях с Лысым. К его безмерному удивлению, Татьяна последовала за ним в самое её везде нелюбимое помещение и села за столик – не в нетерпении выпить кофе, а с явным намерением что-то Лысому объяснить.
Но никаких объяснений и ответов насчёт загадочного её состояния Лысый так и не дождался, зато услышал довольно-таки странный вопрос:
– Серега, – (причём обращение Татьяны к нему по имени, а не по кличке всегда сравнимо было с угрозой землетрясения или цунами! Кличка-то вовсе не соответствовала фактам, и хотя шевелюра Лысого сильно уступала качеству и количеству волосяного покрова Татьяны, но лысым Лысого смог бы назвать только врождённый слепец) – ты не мог бы со мной съездить в Тверь?
Лысый лишился дара речи. На тебе!
– Что ты там потеряла?!
– У меня там – дела… – и голос – это у Татьяны-то! – словно виноватый. – Просто надо там кое-кому помочь… Я тебе всё позже объясню…
– Да ты сейчас объясни, сделай милость! Ты подумай: где мы, а где Тверь!? Минимум тысяча километров! Ни за день, ни за неделю – не управиться. А у меня, между прочим, есть работа! Потому что отпуск я твёрдо намерен провести – и проведу, с тобой или без тебя – в горном походе и хоть трава не расти! Или я просто не дотяну до следующего отпуска!
– Серёга, дело в том, что недавно у меня появились знакомые, о которых я и сама пока знаю не много, но которые очень много для меня значат и которые попросили меня, нет – поручили мне! – найти в Твери одного человека и решить с его помощью некоторые важные вопросы.
– Почему же твои, столь для тебя дорогие, знакомые сами туда не съездят? Денег, что ли, нет? Или – времени? Или они столь заняты другими своими делами, что эту почётную миссию доверили тебе? А они, хотелось бы узнать, в курсе, во что для тебя выльется подобное путешествие – как по финансовым затратам, так и во всех прочих смыслах, включая даже возможную потерю работы?
– Они – не могут… – пробормотала Татьяна, словно даже не надеясь хоть в чём-то убедить справедливо возмущённого Лысого и явно готовая переться до этой самой Твери хоть пеши!
Лысый озверел:
– Ты только меня с этими своими хитромудрыми знакомыми сведи: я им вмиг популярно и очень доходчиво объясню, что подобные вояжи надо совершать самим, а не посылать вместо себя малознакомых людей, у которых, между прочим, до этого «великого» знакомства была собственная жизнь!
А потом – как это вдруг какие-то непонятные новички заимели над тобой такую странную власть? С чего бы? Ты что, им миллион задолжала? Или – влюбилась? Или в секту какую вступила? Ты же можешь – всё! Или ты – с ума сошла? Или наркоту попробовала и, обкурившись, вляпалась во что-нибудь?
Лысый ждал ответного – причём, по опыту, куда более сильного, чем собственный, взрыва эмоций, но Татьяна даже голос не повысила, что уже действительно выглядело, как вопль о спасении:
– Я так и думала, Сергей, – очень ровно сказала она, – что ты ничего не поймёшь. Видишь ли, есть некоторые вещи, понятия, обстоятельства, которые очень трудно объяснить тому, кто о них никогда не задумывался, кто ни разу с этим не сталкивался. Твёрдо могу тебе пообещать только одно: на все возникающие у тебя по мере нашего путешествия вопросы – будешь получать ответы. Если только эти ответы будут у меня самой. Потому что я сама ещё многого не знаю и не понимаю. Но я – учусь…
Лысый так и сел, где стоял. Всё это настолько было непохоже на Татьяну, которую он знал достаточно много лет, что он отказывался верить не только своим глазам, ушам, но и всем аналитическим способностям собственной черепушки: ведь это же нечто настолько кардинальное, основы мироздания потрясающее должно было случиться, чтобы Татьяна, мирным и спокойным голосом, так стоически объясняла ему, что он неправ, да ещё и обещала впредь то-то и то-то.
Внезапно Лысый осознал, чего же именно ему теперь так тревожаще не доставало в Татьяне: она – не курила! Она, которая за всё время их пятнадцатилетнего знакомства без сигареты оказывалась лишь под душевой струёй да ещё во сне, она, которая даже между двумя ложками супа была способна сделать пару затяжек, не говоря уже о ночах страсти – сидела с пустыми руками! И не то, что сигарет, зажигалки не было поблизости, но даже пепельницы не оказалось в обозримом пространстве…
– Ты что, бросила курить? – до заикания потрясённо спросил Лысый, очень ярко вспомнивший, как, перед самым отъездом бригады в командировку, Татьяна – со вкусом, с толком и расстановкой – очень детально и дотошно объясняла одному назойливому проповеднику здорового образа жизни, что пей-не пей, кури-не кури, а здоровья больше, чем на одну жизнь, всё равно не хватит! Так что не пошёл ли бы он, проповедник, по тому, очень известному адресу?
– Недавно, – как о чем-то мало занимательном, рассеянно сказала Татьяна и продолжила прежнюю тему о поездке. – Дело в том, Серега, что мне действительно очень нужно в Тверь. И дело – настолько важное, что я поеду туда всё равно. Даже если б послали кого-нибудь другого, я напросилась бы в попутчики. Но послали меня, причём одну, потому что послать сейчас больше некого, а дело крайне важное и срочное.
– Да какое дело-то?! – заорал Лысый. – Какое, интересно, чужое дело может быть для тебя столь срочным и важным, что ты готова пожертвовать всё – собственную жизнь, все дела, друзей и так далее и тому подобное, лишь бы кому-то, кто в твоей жизни и объявился-то – без году неделя! – угодить. В чём дело? Ты можешь мне хотя бы объяснить, в какое очередное, извини, дерьмо ты вляпалась? Ну, ей-Богу, нельзя тебя оставлять без присмотра – на день даже! А я-то ездил – целых три месяца. Вот оно, то, что меня так тревожило в твоём голосе по телефону: так я и знал, что ты радостно вступила в очередную огромную лужу и, зайдя по самую макушку, теперь барахтаешься в ней…
– Нет никакой лужи, Сережа. Нет никакого дерьма. А есть действительно много нового, о чём я должна буду тебе рассказать. Но, извини, только то, о чём разрешат, чтобы ты знал. Потому что всё равно ведь что-то узнаешь, если всё же поедешь со мной…
– Да кто разрешит-то? Что именно я могу или не могу, хочу или не хочу узнавать – решаю только или я сам, или же – Господь Бог! Всем остальным я могу только адресок указать…
Тут Лысый снова начисто потерял дар речи, потому что обнаружил: лицо у Татьяны вдруг стало таким, словно с неё сняли совершенно всю одежду, включая бельё, на битком набитой народом центральной городской площади. Такое лицо, словно она внезапно случайно обнаружила, что головотяпски безпечно выдала тайну, в бессрочном сохранении которой клялась вечным посмертным спасением собственной души… Лысый на Татьяну посмотрел очень внимательно: может быть, она сошла с ума? Да вроде бы – не похоже. Но что-то явно случилось, причём такое, чего не предугадаешь, не просчитаешь, даже будь ты семи пядей во лбу! Но мало ли что…
– Танюша, в общем, ты как-то изменилась: и смотришься не ахти как, может, стоит показаться Коляну? – резко сменив тему, с ложным смирением спросил Лысый, тихо уповая, что Татьяна не станет выяснять, точнее, не помнит, какая именно врачебная специальность у Коли Весёлкина: не все настоящие психиатры носят кличку Психиатр.
– У меня, Сережа, как с психикой, так и с мозгами – всё в полном порядке, правда! – так же спокойно и тихо ответила Татьяна. – Возможно, выгляжу я, действительно, для тебя – непривычно, но это исключительно потому, что ты остался таким же, а я – очень сильно изменилась. Теперь я – настолько другая, что тебе, возможно, придется заново знакомиться со мной. Как, в общем-то, и всем остальным, кто меня знает. Знал, – поправилась она. И продолжила:
– Я, конечно же, на твоём месте подумала бы то же самое, увидь я в тебе, после всего лишь трёхмесячного расставания, столь разительные перемены. Но, поверь мне, перемены эти – положительные, в хорошую сторону. А выгляжу я так устало, потому что пришлось очень много работать – причём не только в редакции, но и вне её. Сотрудничая с моими новыми знакомыми. Но, чтобы тебе всё о них рассказать, придётся издали, очень издали, так сказать, заезжать. Чтобы ты действительно понял. А на это будет полно времени в поезде…
– Ты долго будешь надо мной издеваться? – опять до небес взвился Лысый. – Ну-ка, кончай секретничать и выкладывай поживее, кто эти знакомые, где ты их подцепила, чем они занимаются, чего они хотят от тебя – всё выкладывай! И имей в виду, что пока не расскажешь, я отсюда не уйду: лагерем стану в твоём коридоре, так что и ты не покинешь квартиры, пока не выдашь – детально и подробно – ответов на все мои вопросы! Ответы эти я, на правах твоего старого друга, получить хочу непременно!
Лысый видел, что Татьяна-то и рада бы что-то ему объяснить, ответить, поделиться с ним, всё рассказать, но что-то мучит её, останавливает. То ли она не знает, с какого конца подступиться к этому рассказу, то ли ищет слова, чтобы рассказ – о чём-то очень странном и трудно объяснимом – был принят им, Лысым, сразу, без дополнительных вопросов и объяснений, то ли эти новые знакомые пока не дали ей разрешения о них кому бы то ни было, включая даже Лысого, рассказывать… Но, с другой стороны, почему тогда она зовёт его в поездку, предпринимаемую как раз по их то ли просьбе, то ли приказу? Если же они о Сергее знают и согласились, чтобы он ехал с Татьяной, то должны же они были понять, что Татьяне-то в этом случае придётся выдать Лысому хотя бы какую-нибудь информацию.
Татьяна молчала, думала, собиралась с духом и Лысый, воспользовавшись этим, словно ожидая ответа, её рассматривал. При более детальном и внимательном изучении вид Татьяны оказался ещё хуже, чем при беглом первом взгляде. Лысый внезапно обнаружил, что изменения в Татьяне носят не просто физический, физиологический характер, но какой-то интеллектуально-душевно-духовный. Никогда, мягко говоря, не бывшая красавицей – и это ещё очень мягко сказано! – Татьяна стала излучать какой-то внутренний свет.