Апрель в Белграде

Почему мы молчим?

– Я же сказала, я не могу дежурить! – наконец-то эта крыса повысила голос в спину Алены Лариной. Она очень медленно закрыла глаза и втянула в себя воздух сквозь сжатые губы. Ларина же ведь почти развернулась и ушла от этого балагана! – У меня хор. В чем проблема? Я буду дежурной на следующей неделе.

– А у меня контрольная по физике, – как юла, с легкостью разворачивается Ларина и разводит руками. Это была середина мая. И ее типичность разбила типичная сцена, к которым Алена никак не привыкла. Она каждый год ходила по этим непрочным деревянным мостам и уже перестала смотреть под ноги; только в самом конце мост прогнил и затрещал, а Алене остается балансировать и держаться за поручни. Кто угодно, окей? Но Алена не ссорится с людьми. Как бы, она вообще не умеет! Она может запнуться, потратить все аргументы или встать в идиотскую позу. Срачки, крики, прямые и гневные взгляды – не по Алениной части. Нужно позвонить Насте, это точно. А у Насти было шесть уроков… Она давно спала в ее мягкой и теплой постели, после горячей ванны и просмотра ютуба. Неисправимая задротка. Видите? Алена думала о летних ночевках у Насти! А еще эти хрустящие нагетсы… Она не умела спорить.

– Ну, потом ее сделаешь, Господи, – Камилла так же закатывает глаза, как Алена, но быстро возвращает ленивый взгляд к ней. Камилла – профессиональный игрок. Заядлая спорщица. Величайший враг учителей. Знаете этих выскочек, которые не боялись говорить первое, что придет в голову? И спорить с учителями? Алена боялась и сторонилась таких. Они же безбашенные. И как она умудрилась стоять перед кабинетом философии и спорить с самой знаменитой спорщицей в классе?

Некоторые слушали их, некоторые делали вид, что не слышат, а совершенно левые люди – в наглую косились. Короче, это было плохой идеей. Алена хотела убежать в туалет и спрятаться в кабинке, пока из Камиллы не выйдет весь пар. Нашла с кем спорить. То же самое, что выйти на поле боя с Тайсоном.

– Ну, и ты пропусти репетицию. Еще будет, – тише произносит Алена, скрещивая руки на груди мол «я не знаю, какими еще аргументами тебя прибить, отстань».

– Я не могу пропустить хор.

– Ничего супер-охринительного не случится без тебя, – а Алена чувствует, что вошла во вкус. Даже не запинается и не путает слова, как в тот раз, когда вместо «твои оценки» сказала «твои гренки», потому что спор с Настей ее сильно завел и она тарахтела, как старые жигули. – И вообще там никогда ничего веселого не происходит, вы сами говорили. И не только они говорили, но и Алена сама думает, что хор – скукота смертная. Все эти старинные песни на латыни и на русском… Она как бы случайно окинула взглядом еще двух хористок, которые стояли за спиной Камиллы. Лучшие подруги. Все эти популярные хористки держались вместе. А за ее спиной – никого не было, никаких язвительных морд. Мария и Милена решили прогуляться до туалета.

Такую веселуху пропускают…

– При чем тут это? Травкин убьет меня… – Камилла смотрит на Алену с отвращением, будто она только что съела шоколад с майонезом.

– У-у-у, прям убьет.

– … а у тебя ничего не отвалится, если ты не сделаешь эту, – а теперь Камилла смотрела так, будто к шоколаду и майонезу Алена добавила перца, – физику.

– Я хочу ее сделать. Представляешь?

И вообще знаешь – что? Знаешь, какая я дерзкая? Я прям возьму и скажу тебе в лицо: я хочу ее сделать. Ну, что? Страшно? Сделай вид, что страшно, короче.

Будь тут Настя, она бы ударила свое лицо рукой, потому что лет в двенадцать она умела качественнее обливать людей грязью, чем это делает в свои семнадцать Ларина. Ну, не злая она и не мстительная. Она не умела язвить и не хотела, но иногда… блять, иногда это необходимо. Когда из тихой девочки ты превращаешься в коврик на входе, об который все вытирают ноги. Когда твое дежурство на следующей неделе, а Камилла пишет в групповой диалог вконтакте:

«Ален, подежурь за меня завтра. У меня хор)»

«У меня контрольная по физике, не хочу пропускать))»

«Ну, пропусти)))»

«Попроси другого))))»

Так началась неприязнь Камиллы и Алены, которые на протяжении двух лет друг друга не касались. Популярные и непопулярные друг с другом не сталкиваются, только если в таких вынужденных ситуациях. Алене нужно было всего лишь согласиться, а не начинать апокалипсис. Если бы в будущем Алене предложили вернуться и сделать выбор снова, она бы с легкостью согласилась заменить Камиллу.

Если бы она знала. Но она не знала.

В конце концов, она просто тихая, упрямая, занудливая девчонка. На любом уроке. Каникулы спокойнее. Намного спокойнее.

В школе ухудшалась или возвращалась прежняя дрянь, которую Алену глотала, как ядовитую таблетку по утрам. Привыкала. Ничего не начиналось заново. Это вечный водопад дерьма, но Алена не считала гимназию обязательно и исключительно плохой. Алена изучила каждого. Ей нравилось знать людей и держать информацию при себе. У каждого свои фетиши.

Камиллу она знала по бронзовой медали за популярность. По отличной успеваемости. По занятиям волейболом. По хору и хорошим отношениям с Травкиным. Так что ее аргумент «он меня убьет» преувеличен. Скорее всего, Камилла боялась разочаровать его и опуститься ниже двадцатого места в его списке важных хористов. Хор здесь, типа, очень круто. Сказал, что ты в хоре, и сразу получил пропуск в популярные компании, коробку никому не нужных слухов и пригласительные на дни рождения в дорогие клубы. Хор – единственный элитный кружок, в который берут только талантливых. Таким, как Алена, там делать нечего. В каждой школе есть один творческий и одинокий задрот, пишущий стихи, а здесь таких хоть жопой жуй. О, смотрите, я такая скромная и милая, и я пишу песни. Этот номер прошел бы в 2007. Сейчас популярно быть популярным.

А хор делал людей популярными. Точнее, Травкин.

Она ни о ком не знала слишком много, как и остальные дети, но ей кажется, что хористы знают его лучше. Возможность того, что она может чего-то не знать, ее раздражала.

Она знала, что он профессионал. Она видела сколько грамот за первые места хора в Сербии, на Балканах, в Европе висело на стенах коридоров. Она знала, как серьезно относятся девочки-хористки к репетициям и как сбегают с уроков, чтобы распечатать ноты. Она этого не понимала, но теперь понимает.

Она знала, ему за тридцать и что он женат. Это знали все.

Она знала, что с некоторыми учениками он в супер-хороших отношениях, и это хорошее отношение выражает тем, что он бьет конкретного человека журналом по башке, когда проходит мимо. С некоторыми хористами даже не здоровается.

Она знала, что он эмоциональный. Знала, что он один из тех «я постоянно шучу, говорю не по-учительски, я крутой, но не наглейте».

Она знала, хотя не говорила с ним на уроках. Вообще. Ни разу. Возможно, в начале учебы, в первом году, а потом она затихла. И она тихая уже два года. Травкин ни в коем случае не особенный: она всегда молчит. Ларина не поднимала руки ни на одном уроке, просто потому что любит делать все втихую: учить, интересоваться вещами, смотреть, писать стихи, делать домашку, делать контрольные.

Для молчания были разные причины.

Почему она молчала?

На философии она молчала, потому что этого учителя обожали. Ему так наскучил его предмет, что он превратился в клоуна и каждый урок начинал с того, что намотает шарф на голову или маркером напишет на лбу ученика «лох». Какая ирония. Алене такие вещи тоже наскучили. Такие учителя специально стараются быть смешными. Типаж «я смешной, любите меня». С ними любят разговаривать все. Поэтому Алена не разговаривает. На английском она молчала, потому что училка нудная. И если ты заговоришь с ней, она будет расспрашивать тебя пятнадцать минут и, не дай Бог, запомнит тебя и станет спрашивать постоянно. Типаж «я строгая и консервативная, почему у вас не убраны волосы». Вариант прятаться за сумкой и делать вид, что что-то пишешь, работал безотказно.

Она не помнила, из-за чего молчала на музыке.

* * *

Травкин редко появлялся в гимназии. Иногда он вихрем проносился по коридору и исчезал. Иногда он орал на кого-то в зале и его было слышно с первого этажа. Иногда он приходил с бумагами и разбирал их, пока ученики сидели в телефонах и тихо болтали. Чаще всего он не приходил на уроки, потому что был занят хором. Повсюду существовали его следы в виде хористов и семнадцатого кабинета, либо они летали звуком его имени в воздухе. Он был как школьный фантом, детская сказка, которой запугивают учеников. Травкин то, Травкин это, а на деле – его просто не было в гимназии.

* * *

На сегодняшнюю музыку он пришел в светло-голубой рубашке.

– Всем привет, – протянул он, по-хозяйски садясь за свой стол и вздыхая, будто бы перед вкусным обедом. Ученики рассасывались по кабинету и так же садились на места, которые были их с начала первого года. – Ты покрасилась?

– Да, – игриво произносит Лена, покрутив головой и показав свои светлые локоны.

– Кошмар, – цокает он, словно комментирует подскочившие цены с бабой Светой по соседству, и открывает журнал.

Лена – хористка из первых парт, с серебряной медалью популярности и в десятке важных в его списке. Будь у нее бумажка под рукой, она бы в него кинула.

Все довольно ржут, особенно пацаны. Алена тихо и незаметно улыбается, разглядывая свои ногти и иногда поднимая взгляд к Травкину. И не говорите. Ей этот цвет вообще не идет. Дмитрий Травкин не особо старался быть смешным: это просто его манера разговаривать. Вести себя. Жить. Кажется, Алене и правда нечего делать на уроках музыки.

Дальше, он пытался включить Моцарта на большом белом экране, или как это приспособление называли – умная доска. Экран работал только после чьих-то касаний. Травкину всегда было лень вставать и вежливо работать с экраном: если он и дотрагивался до него, то лениво и небрежно, будто бы он его друг и он его однажды предал. Когда он брякнулся на свой стул и закинул ногу на ногу, он понял, что не развернул «Реквием» на весь экран, а ему важно, чтобы ученики видели лица поющих и инструменты в оркестре. Спрашивать случайного ученика, что за инструмент на видео – его любимое дело.

Он взял маленькую тетрадку со стола и бросил ее в дальний угол экрана. Тетрадка не заставила видео развернуться.

Алена не сдерживается и улыбается, сводя губы уточкой, чтобы не засмеяться.

– Никто не развернет, нет? – он обратился к смеющемуся классу. Тогда встала Лена, подтянув кожаные штаны на свои тощие бедра, подняла тетрадку, положила тетрадку и включила режим полного экрана. Конечно, Травкин не упустил момент замахнуться на нее тетрадкой и насладиться ее испуганным уворотом.

Когда Алена однажды сказала Марии и Милене о том, что он флиртует с каждой красивой девчонкой, они посмеялись. Никто не считал это флиртом. Просто его рутиной. В тот день Алена задумалась, почему она посчитала это флиртом, но быстро забыла.

– Знаете, сколько они репетировали? – внезапно перебивает он музыку, которую Алена, не дыша, слушала, поглаживая пальцы. Травкин говорил о хоре. – Полгода. Можете себе представить полгода петь снова и снова одну и ту же композицию?

Иногда он становился таким увлеченным своей работой. Алена не могла представить, каково это, потому что не поет.

– Они что, полгода пели про смерть и депрессию? – усмехается высокий пацан с последних парт.

– Не в этом суть, – Дмитрий Владимирович устало, с полузакрытыми глазами поворачивается на стуле к классу и складывает руки так же, как это сделала Алена. Она замечает его позу и смотрит на него, зная, что за тремя затылками он все равно не заметит, – я говорю, что это сложно. Нужно много терпения и желания.

Иногда он становился настоящим учителем и не только музыки. Иногда ей казалось, что он хочет преподавать предмет жизни, а не музыки. Он умный, настолько умный, что иногда хотелось отвернуться и дерзко усмехнуться. Он даже добрый, но такие качества вообще не показывает. Он поднял брови, убеждаясь, что Сергей с последней парты понял. Ученик якобы улыбнулся и перестал смотреть на Травкина, потеряв интерес. Травкин хотел продолжить тему о том, как сложно петь в хоре и столько труда туда вкладывается.

– А Алена так не думает, – решительно вставляет Камилла.

Чего? Кто это? Камилла…

Алене будто дают внезапный подзатыльник, и она выпрямляется. Вот это задница. Только представьте, что всю жизнь вы провели по принципу «дом-школа-дом», всегда занося сдачу продавщицам, придерживая соседям дверь в подъезде, фоткая домашки всем и вся, – короче, были тошнотворной доброй девочкой, чтобы в конце давно изученной дороги вас столкнули вниз. А за спиной, смех, смех… низкий смех Камиллы, раздающийся эхом у Алены в голове. Пока ты летишь, у тебя есть время подумать – почему. У Алены не было времени думать. Она быстро отыскала темно-коричневые волосы и впилась в них взглядом, представляя, как хватает их, наматывает на руку, и…

– Она сказала, что хор скучный.

Травкин не даст ей жить. Ей немного плохо (много). Глаза Лариной широко раскрыты, словно ими она пыталась придушить Камиллу, но ничего не получалось, потому что ее глаза не злые, а дико напуганные. Она по инерции переводит взгляд на Травкина, но ей словно дают еще один подзатыльник, и она возвращает взгляд к ногтям. Его красивый профиль не для нее. Остается надеяться, что учитель не воспримет информацию слишком близко к сердцу. Дмитрий Владимирович присматривается к Камилле, пока та пожимает плечами мол «так и было, я тут не при чем». Остальные начинают гудеть, как на стычке чернокожих в бедных районах Америки. Мария и Милена по бокам подруги не шевелились. Лицо Лариной заливается краской, и она быстро дышит, готовая в любую секунду рвануть в коридор. Нет, конечно не рванет. Глупости. Травкин находит ее лицо через несколько секунд, заставляя уголки ее губ дернуться в нервной улыбке. Он поднимает брови, не может не улыбнуться, и слегка открывает рот. Пока она летит вниз, у Алены есть время задуматься, почему он все еще помнит ее имя и помнит ее саму.

– Скучный? – как вопрос не звучит. Скорее, как попытка спародировать Ларину; попытка воссоздать когда-то сказанное ею, но она так не говорила. Сказала что-то похожее… блять, зачем она вообще это тогда сказала? Как он вообще мог пародировать, если не знал ее голоса? А она знала его. Его голос не низкий. Он никогда не был низким. Он даже выше, чем у большинства мужчин. И он прямой, гладкий, гипнотизирующий; его голос хочется слушать, но не сейчас, ладно? Ей даже нельзя закрыть глаза и осознать. Приходится смотреть на него, ведь она культурная. И он тоже дохера культурный. В любой другой ситуации он бы сказал: «У каждого свое мнение, и это нормально», но нет, нет. Это же его хор, его работа.

Ответа ждут от Алены Лариной. Она не умеет врать. Не хочет врать. Реквием на фоне продолжает создавать драматическую атмосферу.

– Ну, песни, – начинает она, сглатывая и улыбаясь туда-сюда по сторонам. Травкин внимательно слушал ее, и она могла увидеть нотки сарказма в его взгляде, но больше всего – недовольство и готовность прибить ее к стене. Фигурально, она надеется, – песни мне кажутся скучными, – она делает акцент на «мне», ведь каждый имеет право на свое мнение, так? Так? Он же сам говорил.

Она вызывает еще большее гудение в классе. Сначала было «о-о-о», но сейчас крики превратились в низкое «у-у-у». Травкин никогда не останавливает подобные реакции. У него на уроках свобода слова, так почему же он докопался? Он должен переспросить: «песни скучные?», но он не спрашивает. Молчит, незаметно улыбаясь и не сводя взгляда с Алены. Этот тот самый его ужасный взгляд, под которым хочется съехать под стол. Самый обычный, понимаете? Не суженные глаза, голова без наклона, ничего такого. Обыкновенный взгляд, и он посвящен только ей; а с улыбкой, его взгляд превращается во фразу… в какую-то фразу, в какое-то его личное осознание. Такое выражение лица появляется после хорошей, но старой шутки.

Тишины в классе больше нет. Только между ними тишина, и именно эта тишина давит на уши. Разве они не всегда молчали? Сейчас это молчание какое-то не случайное.

Да скажи ты что-нибудь, твою мать.

Он спокойно поднимается, и, как обычно, неаккуратно стукает согнутым пальцем по умной доске. Свернул видео обратно, закрыл ютуб, браузер. Все-таки, он культурный и не станет давить на Ларину.

Очень смешная сказка. Конечно, станет. Он вдоволь наулыбался, повернулся и сунул руки в карманы.

– Жду тебя на прослушивании в следующем году.

От серьезности и твердости его голоса у Алены открывается рот.

– Что? – все вокруг умирают со смеху и от посвистываний. Ларина больше не поглаживает пальцы.

– Не придешь – поставлю единицу, – последнее слово он растягивает по слогам, и Алена проглатывает острый камень в горле, ожидая чьей-то поддержки со стороны, но ее нет. Этот голос и недовольный взгляд всегда предназначались для шумных учеников, которые его достали. Когда она успела насолить Травкину? Иногда он умел быть такой скотиной.

Он на нее упорно смотрит, давая знать, что она ему не нравится. И он не шутит. Чудесно.

– В четвертом году нет музыки, – лихорадочно выдыхает она, прогуливаясь взглядом по спинам одноклассников. Третий год средней школы – одиннадцатый, по русским меркам последний, а в сербской гимназии учатся четыре года. Двенадцать, соответственно.

Да как у нее вообще в горле еще есть силы разговаривать?

– Я придумаю, как поставить единицу по другому предмету, – тут же соображает он и садится обратно в свое кресло, согнувшись над столом.

Только не единица в начале года… А ведь он поставит.

На лице Алены больше не было ни одной эмоции, которой бы Травкин мог насладиться.

– Что, если я не умею петь? – она опять прерывисто выдыхает, усмехается. Якобы ситуация забавная. Нет-нет, ничего тут нет забавного, Алена сейчас выйдет и повесится.

– Хотя бы не будет скучно, – вставляет свои пять копеек Камилла, оглядываясь на Алену через плечо. Ее компания подружек фыркает и смеется в ладошку. Дмитрий Владимирович перевел взгляд на Камиллу как на привычный, раздражающий источник звука и даже не оценил шутку.

– Это я решаю, а не ты, – ответил он Алене.

***

Так началось ее падение.

Если бы не Камилла Крылова, Алена бы продолжала изучать учителей и людей вокруг, и Дмитрия Владимировича, мило улыбаться себе и двум подружкам, иногда хватать золотой толстый ежедневник из рюкзака и записывать строчки, которые приходили в голову, а потом стесняться и не показывать. Как давно это было. Как она могла не ценить спокойствие? Скучную жизнь?

Надо было согласиться быть входным ковриком…

Вечером она звонит Насте и начинает злиться, ненавидеть, мысленно душить Камиллу.

– Она просто взяла! – Алена активно жестикулировала, приседала, строила гримасы, ходя по своей маленькой комнате. – И на весь класс сказала: «А Алена думает, что хор скучный», – ее голос превращается в противный голос плачущего мужика. – Я никого еще так не ненавидела, – глубокий выдох.

– Я тоже ее терпеть не могу. И что Травкин?

И что Травкин? Алена еще тогда поняла, что ей сложно говорить на тему «И что Травкин?». Что у нее органы падают куда-то вниз под действием силы гравитации, стоит услышать его имя. Фамилию. Имя и отчество, как угодно. Ей сразу хотелось отмахнуться, как от назойливой мухи, и выдохнуть эту дрянь из легких: воздух, с помощью которого она бы ответила на «И что Травкин?». Нет. Что-то было не так с этим предстоящим прослушиванием. Ее будто подставляют. Сбрасывают с ее непрочного мостика. А каникулы успешно просираются.

Сериалы и разбросанные чипсы на Алениной и Настиной кроватях. Немытые кружки из-под колы и чая на всех горизонтальных поверхностях в комнате. Иногда сматывались родители одной, иногда другой. Иногда Алена проводила время на гулянках с Марией и Миленой. Но вчетвером они никогда не тусили, потому что Настя не любила этих сиамских близняшек. Для Насти – они лицемерки. Для Алены – они способ не остаться в полном одиночестве, хотя она стремилась к нему и наслаждалась им.

Каникулы проходят, как обычно, а значит – по двум правилам:

1. Никаких разговоров о школе.

2. Ложиться спать после четырех утра.

Иногда Алена падала лицом в подушку и говорила что-то Насте про Травкина, про хор и прослушивание, а Настя сидела рядом и говорила что-то типа: «научимся основам, это не страшно», либо «хватит ныть».

И иногда Алена решительно отказывалась. Иногда она заваливалась вечером в квартиру Насти и с порога говорила: «Давай, буду петь». А потом опять лицо в подушке…

Двадцать девятого августа Алена и Настя не говорили о школе. Смотрели Glee1, кто в какой позе: сначала они обе лежали на спине, а ноутбук лежал на животе Насти. Потом у Алены. Потом шея начала отваливаться, и они легли на животы, но в такой позе шея начинает отваливаться быстрее. Через три с половиной часа ноутбук лежал на краю кровати, Настя – на боку подпирала голову рукой; Алена – на спине, закинув ноги на стенку и нарушая правило номер два, по которому засыпать раньше четырех – предательство.

Алена любила слушать Настю, о чем бы она ни говорила, поэтому не засыпала окончательно. До нее доносились отрывки ее рассуждений.

– Вот эту песню я обожаю.

– Пипец, ты посмотри на эту радужную рубашку.

– Ах, это песня. Я знаю ее наизусть.

– А эту так и не выучила, прикинь?

– Мы в хоре не поем такие песни.

Мы в хоре не поем такие песни.

Алена медленно захлопала ресницами, посмотрев в горящий экран и ничего не увидев, кроме своего позора через неделю. Внезапным молчанием она привлекла внимание Насти. Этот глубокий и двусмысленный взгляд заставит волноваться кого-угодно.

Руки ударяются об лицо, как две лепешки, приземлившиеся на пол.

– Твою мать, – приглушенно прозвучало со стороны Лариной, как будто она кашу не прожевала.

– Что? – спокойно спрашивает Настя, больше не крутя взглядом от экрана к Алене: теперь взгляд изучал только две руки в темноте. Сериал поставлен на паузу. В тишине – только тяжелое дыхание Алены.

Так сломались ее розовые очки, в которых она проходила все лето. У нее есть два дня, чтобы довести свое пение до совершенства.

La

Bella

Rosa

У вас бывает это дурацкое веселое настроение, когда ты радуешься даже школе? Вот и у меня – нет.

Она стояла и смотрела на образовавшийся муравейник уставшими глазами и с приспущенной челюстью. Как на какашку, которую ей предстоит съесть за деньги. Ее деньги в этом случае – начало учебного года без плохих оценок в журнале. Алена – неисправимый ботаник, а она каждый день пытается не быть такой зубрилой и постоянно, постоянно пытается не беспокоиться и не нервничать из-за каких-то уроков.

Но тут прослушивание. Как не понервничаешь. Если бы она стояла спокойная, где-то в глубине зала загрустил бы один Травкин. Жалко, что она не может его разочаровать. Она ведет себя именно так, как он хотел.

– Три минуты и все, – слышится веселый и ободряющий голос Насти сбоку. У Алены голова начинает сильнее болеть.

Если бы Настя сказала, что не волнуется – она бы соврала, но ее волнение Алене не поможет. Так бы они вместе молча стояли и ждали неизбежного. Уже достаточно депрессивно.

– Три минуты? – пищит Алена и морщится, закрывая и сжимая глаза.

– Ну, две с половиной, я не знаю, – отмахивается подруга, со скрещенными руками наблюдая за движением толпы. Ее прослушивание проходило в такой же обстановке, только Алены еще и в помине не было в этой гимназии.

Конечно, Настя Симонова в хоре с первого года. Так и делают нормальные люди: они умеют петь, они идут в хор; либо они умеют чуть-чуть петь, а в хоре их навык развивается. Во втором и третьем году пойти на прослушивание можно, но типа… Где ты был в первом году, идиот? А Алена вообще выпускница.

Про список важности Ларина не была уверена: по рассказам и по молчанию подруги, Настя даже не в списке. А иногда казалось, что Настя в десятке лучших. Травкин давал смутные, недостоверные факты.

Сейчас важно не это, а то, повесится ли Ларина сразу или выберет день почернее?

– Ну, иди, – легко в лопатку толкает ее Настя, заметив, что толпа рассасывается.

Чем быстрее, тем быстрее. Логично же.

Да еще как рассасывается. У дверей стояли эмоциональные девчонки, даже мальчики, и трясли руками, вздыхали, либо вообще спокойно стояли, как на кассе в супермаркете, а выходили мертвые, выжатые, будто Травкин приказывал ложиться на пол, а сам садился за ледовой комбайн и ездил по овощам туда-сюда.

Либо он дементор под прикрытием.

– Что он там с ними делает? – все еще стоит в стороне Алена, несмотря на то, что осталось четыре человека у громадных деревянных дверей. Она то и дело наклоняется и поднимается на носочки, чтобы увидеть какой-нибудь хороший знак в щели открывающихся дверей, но кроме светло-желтой стены она ничего не видела.