С думой о России

В чем каяться?

Некоторое время назад видный русский эколог Ф. Я. Шипунов на основании фактов и теоретических расчётов прогнозировал экологический коллапс земной биосферы, который может наступить уже в ближайшие годы. Биосфера больна, потому что болен человек и в беззаботной своей гордыне думает, что и завтра, и послезавтра всё так же будет тешить свою никчемность, и так же послушно будут крутиться колёса его фортуны. Изобретено множество проектов по спасению биосферы. Но проекты проектами, а жизнь идёт всё туда же… Кто ждёт готовых рецептов спасения – пусть не ждёт. Их нет! О чём же тогда толковать? Да вот о том, что нам самое время каяться и замаливать свои грехи. Искренне, серьёзно, истово! Да, да, все повинны в тяжком экологическом грехе, и придётся его искупать – всем поголовно. Сейчас, когда экологическое неблагополучие, будь то в виде волн сотовых радиотелефонов, химизации или смрада от машин, пронизывает каждую клеточку нашего тела, для каждого пришло время покаяния. Покаяния – перед живыми существами, что вокруг нас, перед собратьями-людьми, перед Творцом.

Отступление о смысле покаяния

Некто, когда был ребёнком, совершил убийство: подгоняя отставшего утёнка, он резким ударом прутика в недетском гневе, неожиданно для себя убил его. Много ли надо крошечному, пекающему существу? Ребёнок не рефлексировал, какова доля его вины – в этом ли дело, когда беду не поправишь и жизнь не вернёшь. Но раскаяние, и жалость, и отчаяние от непоправимости совершённого подступают неотвратимо: если б можно было вернуть, оживить!.. Сокрушение в душе его и поднесь вопиет – и требует покаяния.

Что есть покаяние? Страх перед наказанием? Формальный ритуал в храме? Принудительное самоосуждение? Боже мой! Да разве такими крохами откупиться от истинной боли пронзившей сердце?! Боль исчезает от ещё большей боли, от всеохватной боли за всё живое, от любви к нему. Любовь и боль всегда рядом. Может быть оттого, что тайна любви – в бесконечной боли-сострадании за всё существующее, в бесконечном сострадании тому единственному, что полюбил. Значит, истинное покаяние идёт от милосердия, от сострадания, от любви. Оттого, что душу живу имеешь и всему живому сочувствуешь, ощущая своё родство с ним. Покаяние – это пульс жизни, это свидетельство того, что ты жив и, значит, способен стряхнуть смертное с себя, исправиться и возродиться для новой, чистой и цельной жизни, более совместимой с её Началом. И русские святые понимали покаяние как живительный поток, струящийся через душу всю жизнь и смывающий мертвенное с неё. Так, например, святитель Тихон Задонский учил, что надо «…создать в душе христианина постоянное покаянное настроение, ибо истинное покаяние есть… целожизненный подвиг, постоянная душевная настроенность…»

Осознание экологической беды просто так не приходит, для этого недостаточно ни опыта, ни разъяснений, ни увещеваний. Необходимо чувство вины (а не только беды) и ответственности, которое ведёт к подвижничеству, к жертвенному самоотречению от моды, комфорта, и к признанию права на жизнь других существ: от бабочки до купальницы. Невиновных людей нет, но как много людей с гордыней (что де все виноваты, кроме меня) и людей с мёртвой душой. Каяться способна только живая душа. Каяться – это осознавать свою личную сопричастность к совершаемому в мире бедствию. Всем необходимо прийти к осознанию того, что природа – не вещь, не материал, а нечто живое, чувствующее, субъектно-значащее.

Однако важно знать, в чём каяться. Нет смысла каяться вообще – покаяние конкретно. И в случае экологического покаяния следует уразуметь круг своих прегрешений. О, это не так просто, как кажется: часто проступки бывают не в том, в чём мы их видим! Где же, в чём они? Необозримо море экологических проблем, лавинообразно нарастающих: мы виноваты перед лесами и реками, перед морями и землёй, перед небом и околоземным космосом. Не объять всего! Но в чём же наш главный экологический грех?

Когда-то Христос сказал, что в человека входит всё чистое и лишь выходит из него нечистое, и, прежде всего, скверные слова – от плохого сердца. И действительно, биосфера загрязнена человеческим эгоизмом, его тлетворным и разрушительным духом. И уже нечистое и входит в человека, и выходит из него, отравляя его и плоть, и душу – потоки нечистот встретились, сомкнулись (выйдя из человека, и осквернив природу, они к человеку же и вернулись). Именно так: корень необозримых человеческих бесчинств в его бездуховности, ведущей к самоистреблению, в невежественной гордыне, попирающей и природу, и людей, и самого Творца.

Но вот в чём соль: дух человеческий действует через слово, облекается словом и живёт в нём – дух и слово тесно связаны. Духовное выправление невозможно в искалеченном, обезображенном языковом теле. Поэтому прежде всего человек должен покаяться в искажении, разрушении слова, данного ему Творцом.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это величайшая тайна. И вместе с тем указание на то, что всякое слово исходит от этого Слова, и по мере удаления от Него всё более умаляется, разбавляется и искажается, даже до противоположности, до неузнаваемости. Слово вездесуще. Оно входит в человека, в живые существа, в природу. Становясь плотью, слово живёт полной жизнью вкупе с материей, всё более и более овладевая ею.

Мы живём в удивительном мире, мире слов. Нам дана языковая среда, которая для нас не менее важна, чем воздух для всего живого. Но что есть слово? Что-то невидимое, неуловимое, эфемерное, почти нереальное, как призрак, как сон? И да, и нет: слово – реальность нашего земного мира и мира иного. Оно – «предмет» смыслового, духовного мира. Слово – не просто некая единица информации, оно числом неисчислимо. Слова – это единицы смысла, кванты разума, духовные средоточия, многослойный смысл которых способен уразумевать, прочитывать, декодировать и претворять только человек, ибо слова неотъемлемы от человека, продолжение сути его, плоть от духа его.

Дух проникает всюду. Слово – тоже. Оно словно слепок духа, словно ипостась его: оно более, чем другие виды человеческой информации, господствует над материалом, над веществом. Чтобы удержать его, не нужен громоздкий материал, оно слетает с кончика языка и «укладывается» в любой записи: иероглифами, буквами, магнитными лентами, плёнками и т. д. Иные виды творческой деятельности, такие, например, как живопись, ваяние, зодчество требуют много материала, труднее поддаются записи. Но самое главное – они не могут заменить слово, ибо слово первично: соборы и симфонии суть продолжения сказаний и поэм. Недаром у древних греков главной музой считалась Каллиопа – муза эпического слова.

Господь Иисус Христос имел небывалую силу слова. Он творил множество самых поразительных чудес: ходил по морю, исцелял, воскрешал – и всё это словом. Словом и учил. Каждое слово Его, как полноценное зерно, ложится в душу, словно в приготовленную почву.

Слово обладает творческой энергией. Человек произносит слово, – и идут в смертный бой войска; говорит другое – и друг протягивает тебе руку; волнуясь, выговаривает третье – и расцветает любовь; ребёнок впервые лепечет его – и мать наполняется счастьем! И всё это творит сила, красота, правда Слова! Удивителен его мир, непроста его «материя».

Благодаря гениальным, божественным словам обрели бессмертие сказки и песни, поэмы Гомера, Веды, пережившие тысячелетия. Где Вавилон, где Мемфис? Где созданные тысячелетия назад шедевры зодчества, ваяния, живописи? Их стёрло время. Слово остаётся! И прав Шекспир:

Слово, благодаря поэтам, становится главным героем. Но что есть слово в метафизическом, духовном отношении? Слово – не самая очевидная вещь, хотя и на виду. Оно – тайна. Как писал наш современник, священник Роберт Слесинский: «Слово в себе и от себя… Оно является «несводимым данным», попытки свести его или к чистой деятельности, или к вещности не могут не потерпеть поражения». А Павел Флоренский уточняет: «Слово есть синергия познающего и вещи, особенно при познании Бога». Но ещё удивительнее то, что слово, видимо, единственное, что может быть и в сознании и вне его, входить и выходить из него, и вновь входить в другие сознания: быть снаружи и внутри: быть в человеке, воздействуя на него, – и покоиться отчужденно и мертвенно в книгах, дискетах, и других кристаллизаторах слова. Слово через человеческое сознание беспрерывно воплощается, пронизывая всё большие и большие слои материи, всё более окультуривая и одухотворяя её.

Слово существует от века. Рассеянное в мире, оно дано человеку, чтобы через слово человек узнал Бога. Русский философ А.Ф. Лосев утверждал, что «язык – это онтологически-коммуникационное отражение личностного стержня бытия, связующего Абсолютную Личность Творца с тварной личностью человека» (цит. по Гоготишвили). Далее речь пойдёт о взаимодействии слова и природы, слова и народа, слова и личности.

О взаимодействии слова и природы

Эта двойственная природа слова, позволяющая слову быть плотью и вместе с тем бесплотной духовной сущностью, даёт основание предполагать словесную предназначенность природы. Живая природа безсловесна, но она пронизана системой биологических языков (начиная от генов и кончая иммунной и нейронной памятью) и благодаря этому потенциально готова к восприятию слова. Природа жаждет свободного Божьего слова, ибо ей необходимо завершение и полнота в слове. Биосфера научается слову. По мере вкоренения слова в твари, Бог взывает к ней. Как невозможна тварь без Слова (Логоса), так, видимо, и слово невозможно без её потенциальной готовности к нему. Становясь плотью, слово живёт полной жизнью вкупе с материей, всё более овладевая ею.

Что может значить слово для природы? И тут же контрвопрос: а в чём суть всякой экологической проблематики? А суть эта в формировании субъектного отношения к природе, признания в ней младшего собрата, имеющего своё «я» и выступающего как субъект. Можно ли этого добиться без словесного обращения к ней? Нет! Там, где природа и человек стоят друг перед другом, как два субъекта, где возникают субъект-субъектные отношения, там без слова, без диалога не обойтись.

Языковое отношение к природе состоит в том, чтобы научиться прислушиваться к голосам природы, находить с ней общий язык взаимопонимания и, наконец, – иметь слова, которые бы действовали на природу, как действовал на неё Христос. Экологию слова интересует взаимодействие слова с природой. Аналогично, в центре внимания традиционной экологии – взаимодействие живого организма с окружающей средой. Колоссально действие энергии жизни на неживую материю: эта энергия способна приводить в движение материки. Энергия слова ещё более могуча: она способна действовать уже и на сверхвещество, находящееся в недрах атомов, в глубинах звёзд.

О словесном пространстве, или О семиосфере Лотмана

Не менее глубокая проблема для традиционной и нетрадиционной экологии – проблема созидания пространства, точнее новых пространств. Эту фундаментальнейшую проблему поставил и успешно решал основатель биосфероведения В.И. Вернадский: он постулировал созидание «живым веществом» особого биологического пространства, которое отличается от евклидова и имеет ряд уникальных особенностей. Оно, например, допускает и обуславливает существование пятерной симметрии, которая разнообразно представлена исключительно в живой природе. То, что живая материя действительно образует своё особое пространство, показали недавние эксперименты, проведённые в Петербургском университете.

А при чём здесь экология слова? Дело в том, что слово – это, так сказать, особая форма жизни, жизни более концентрированной. Слово заряжается от человека (человек же от Бога) особой силой, благодаря которой, как и биологическое существо, оно способно создавать своё словесное пространство. Подобно тому, как живая природа образует биологическое пространство биосферы, слово формирует своё планетарное пространство. Таким образом, появилось представление о планетарной семиосфере, сфере знаков и слов.

Концепцию о семиосфере, опираясь на двадцатилетий опыт исследований, в 80-х годах ввёл знаменитый филолог Ю.М. Лотман. Знаменательно, что основные понятия этой концепции совпадают с главными понятиями учения о биосфере Вернадского. Лотман так характеризовал реальное пространство слов и других смысловых знаков: «в этом смысле семиосфера современного мира, которая неуклонно расширяясь в пространстве на протяжении веков, приняла ныне глобальный характер, включает в себя и позывные спутников, и стихи поэтов, и крики животных. Взаимосвязь этих элементов семиотического пространства не метафора, а реальность». Семиосфера определяет языки народов, без неё не может существовать никакая культура, никакая человеческая информация. Она, как и биосфера, целостна, глобальна, имеет память и род «самосознания». Экология слова призвана заниматься этим словесным пространством.

О связи слова с характером народа

Важнейший принцип существования семиосферы – непременное разнообразие элементов (языков, культур, цивилизаций), составляющих её. Унифицирование культур – её гибель. Этот же принцип действует и в биосфере! Его ещё в прошлом веке открыл выдающийся православный мыслитель Константин Леонтьев. Затем его открыли и экологи. Из этого принципа между прочим следует, что Китаю подобает быть Китаем, а Германии Германией. Но как обеспечивается это воспроизводство национально-культурной индивидуальности? Неужели от слов, символов и мифов зависит судьба народа? Неужели так важно, называемся ли мы Россией, или Советским Союзом, или «этой страной»? Оказывается, «мифические» вещи могут быть серьёзнее серьёзного. Символ по Флоренскому – «реальность, которая больше самой себя». Ему вторит Лотман: «именно «простые» символы (крест, круг, пентаграмма) образуют символическое ядро культуры…» И далее: «Обобщая можно сказать, что структура символов той или иной культуры образует систему изоморфную и изофункциональную генетической памяти индивида». И это не случайно, ибо именно родной язык, вероисповедание и символика составляют особый культурно-духовный геном того или иного народа, благодаря которому и воспроизводится из века в век индивидуальность этого народа.

К слову сказать, разрушение генома народа в экологическом отношении гораздо более тяжкое бедствие, нежели уничтожение биологических видов, ибо народ и его культура составляют единое целое со своей природой. И уничтожение природы начинается с разрушения и гибели родного языка.

Несколько слов о геноме русского народа. Не секрет, что русский геном связан с православием и особым типом славянской культуры. Уже близость русского языка с древнегреческим, флексивный тип этих языков с вытекающим отсюда свободным построением фраз (в отличие от английского, французского и других языков), как показал К.М. Петров, неизбежно отразилось на чертах национально-культурного характера русского народа.

Важную роль сыграла Кирилловская азбука, которая по провидению была дарована русскому народу вместе с православием и книжностью. То, что это особенная азбука, сейчас начинают признавать даже западные исследователи. Так Ф. Винке (Бельгия) исследуя азбуку церковно-славянского языка, сделал вывод, что «каждая новая буква хранит первичный замысел своего создателя, содержит глубокий священный смысл и отражает религиозное мироощущение, мистическую интерпретацию каждого символа». Это перекликается с учением сербского богослова и лингвиста Костенечского (XV век) констатировавшего, что «все явленные в Отроковении знаки, включая графические знаки Писания, становились не только символами истины, но и её составными частями».

Ядро русского православного генома включает церковно-славянский язык, в отношении которого отечественные филологи, и прежде всего Н.И. Толстой показали, что без него у нас не было бы той великой художественной литературы, которой восхищается мир, не было бы в целом удивительной русской культуры. Церковно-славянский язык – не просто богослужебный предмет в наших православных храмах, а фундамент всей русской культуры, важнейший пласт русского языка, потому что в нём сосредоточена духовность, строгость и чистота нашего языка. Отказаться от церковно-славянского языка также невозможно, как, скажем, вынуть из толщи земной коры кембрийский пласт. Именно в теперешней нашей жизни мы пожинаем плоды попыток изъятия из монолита русской культуры – православия, исконного языка нашей словесности. Потому и буйствует на запущенном поле чертополох жаргонов, сквернословия, чужеземных сорняков.

Слово и личность

Может ли слово быть личностью, а личность словом? Здесь переплетаются представления о глубокой тайне личности и о не менее глубокой тайне слова. Преподобный Серафим Саровский видел великую мудрость праотца Адама в том, что ему был дан дар давать имена всякой твари. Получить имя – быть приобщённым к высшему бытию. Из всего живущего на земле только люди имеют настоящие имена, ибо именно люди приобщены к высшему существованию. «Некрещённый ребёнок подвергался большой опасности: у него не было имени, определяющего и связывавшего его с миром», – говорит народное поверие. Имена людей имеют большую силу воздействия на человека и его судьбу. Имя – как бы дополнительная личность, приставленная человеку либо в помощь ему, либо – при неудачном выборе имени – в помеху и даже в погибель. Не случайно высокородные фамилии в Европе имели гирлянды имён. Имя – это ведь защита, возвышение, тайна и великая наука. Как осторожны, как проницательны и мудры должны быть люди при выборе имени. Приходить к нему надо по молитвам, прислушиваясь к внутреннему голосу, либо по совету мудрого наставника-духовника.

О силе имени знали гениальные писатели, знали и угодники Божии. Об этом писали отец Павел Флоренский, А.Ф. Лосев, преподобный Амвросий Оптинский. А священник Феодосий Иерусалимский часто пользовался силой имени для того, чтобы поправить судьбу человека. Священник Павел Флоренский указал источник силы имени: это «заблуждение, – писал он в письме к архимандриту Давиду – что можно волховать именем Господним и именем Господа действовать против самого Господа. Но всё дело в том, что Имя неотделимо от Господа и (оно) сила не иная какая, как самого же Господа».

Таким образом, в этом взаимодействии человека с его именем, встречаются и как бы взаимодействуют две личности: словесно-духовной личности имени и природной, земной личности самого человека – происходит встреча языка природного с надприродным. Бог словом просвещает человека и через слово приводит его к Себе. Человек Словом то и создан!

Безымянность, безъязыкость

(О пагубности сквернословия)

Напрасно юные и не совсем уже юные мальчики (да и девочки) считают мат признаком силы, мужественности, удали, как говорят, «крутости». Большое зло скрывается в этих бессмысленных, примитивно-вульгарных «выражениях», кои и выражают лишь темноту и злобность. Напрасно считают некие учёные и прочие обыватели, что на Руси так заведено, что ей без «выражений» никак нельзя. Да ещё и гордятся тем, что порой иностранцы, ещё не зная русского языка, вовсю матерятся, предпочитая мат другим ругательствам. Существуют даже мастера «фигурного», «трехэтажного» и т. п. мата. А в наше время он проник уже и в художественную литературу, которая (в незначительной её части) решила, что без этого ей не выжить.

Зло всегда находит себе адвокатов, всегда оправдывается необходимостью, даже диссертации на эту тему пишутся. Но мы-то – свободно мыслящие люди – разве мы должны отдаваться в полон злоязычию? Зло не само кладёт себе предел – его устанавливают бесчисленные усилия добра, сопротивляющегося злу. И куда бы зло не затесалось, везде оно получает стойкий, спокойный, уверенный отпор. Поэтому-то зло и изобретает всё новые приёмы, надевает новые маски, стараясь уйти из-под разящего удара. Способов борьбы великое множество. И каждый сражается тем оружием, каким владеет.

Экология слова имеет свой арсенал. И ей есть за что сражаться: она обязана защищать здоровье, чистоту и целостность родного языка; предупреждать о тех бедах и несчастьях, какие влечёт за собой чернословье; и заботиться о предотвращении физических и духовных последствий для личности, культуры и народа в целом.

Снова и снова, как заклинание, твержу, что всё в нас и вокруг нас – живое: и леса, и воды, и каждая клеточка, и каждое слово. Мы не всегда это видим, не всегда понимаем. Экология и учит нас, что вокруг нас не пустая, мёртвая среда, а всё являет собой живой организм той или иной степени сложности. И язык наш – сложнейший живой организм. И он может быть отравлен, как и всё живое. И, прежде всего, матом.

Сам по себе, вне языка мат ничего не значит, он лишь паразитирует на языке, который отлично обходится без него: в «Войне и мире», например, есть всё, но нет мата; то же и в «Тихом Доне». Являясь суррогатом языка, его безликой подменой и уподобляясь собачьему лаю, он, прежде всего, обличает языковое убожество его рабов. Они пытаются возместить им личностную несостоятельность и неполноценность, на деле лишь усугубляют её.

От мата идёт мертвенность – и умерщвляет окружающее. Дети, вырастающие в такой среде, развиваются ущербными психически, умственно, культурно. Взрослея, они становятся невменяемыми в своей агрессивности и сквернословие становится для них привычной средой обитания. Словесный смрад, исходящий от них, поражает окружающих. Порой от этого у людей происходят стрессы, подскакивает давление, увеличиваются сердечные боли, портится настроение – наносится огромный вред здоровью.

В диком поле словесного чертополоха культура не может нормально развиваться и деградирует. Распространяется безъязыкость, резко снижается коммуникативность людей, особенно на культурном и духовном уровнях. Её вытесняет пошлость, хамство, грубость – атрибуты зоны, лагеря, вырождения. Отсюда рукой подать, как замечают филологи Ремнева и Комлев, до языкового зомбирования: «Примитивность языкового мышления создаёт благоприятную почву для примитивизации логического мышления, этакой формы языкового зомбирования»[1]. Сквернословие прежде всего разрушает личность. Теряется оригинальное, выдающееся. Оно настроено на заурядность и всех стремится подогнать под неё, сделать серой массой. Лишает мысль полёта.

Но самое ужасное зло – сквернословие порождает безымянность. Для сквернословов не требуется знать и величать по имени-отчеству. Какое отчество, когда даже имя заменяется кличкой, а то и вовсе человек никак не называется, он уже «эй-ты». Что может быть горше – стать безымянной чуркой. Безымянность сродни безликости. Безликое стадо, безликая масса, безликая тьма… И как имя связано с ликом, светом, созиданием – именами ткётся полотно бытия, – так безымянность раздирает ткань бытия, обрекая её на погибель. Матерщина именно насаждает безымянность.

Насколько имя созидает язык, собирая и сгущая его собой, делая его целостным, настолько безымянность и безликость в языке, вторгающиеся в него через разрывы, производимые сквернословием, губят его. Происходит разрушение языка. Языковой нигилизм сквернословия аннигилирует, отрицает сам язык. Язык как бы проваливается в пустоту, как сквозь дыры уходит в небытие. Один московский филолог так и определил: мат – это чёрные дыры языка, которые затягивают в провал небытия всё языком созданное.

Не зря русская художественная литература избегала мата, как чумы; всегда изгоняла его из своих пределов, начиная от Иллариона с его «Словом о законе и благодати», от «Слова о полку Игореве» до Пушкина, Толстого, Чехова. Высокая, истинная литература и чёрное низкое слово не могут сосуществовать – они из разных миров.

И поистине, сквернословие ведёт в антимир ада. Об этом свидетельствуют праведники, старцы, святые, об этом предупреждает Православная Церковь. Вот увещевание из послания преподобного Кирилла Белозерского сыну Дмитрия Донского, князю Андрею Дмитриевичу: «Тако же, господине, уймай под собою люди от скверных слов и от лаяния, понеже то всё прогневляет Бога»[2].

Трудно улавливать молниеносную связь между вылетевшим смердящим словом и неотразимым последствием этого. Тем более – в посмертии. И всё же такие свидетельства есть. Удивительные свидетельства о связи нашей жизни с посмертной участью собраны архимандритом Пантелеймоном[3]. Приведём несколько примеров. Послушница Фёкла видела людей мучимых бесами в печах. Она рассказывает: «Когда мы отошли, я спросила у него (Ангела-провожатого – авт.) за что эти люди посажены в эти страшные печи? Юноша ответил мне: «Сюда попадают все христиане, которые только по имени были христианами, а дела творили неподобные: не почитали праздники, бранились скверными словами, пировали рано утром»».