Глава III
Площадь Почти Всех Звезд
Доктор Гаспарян возвращался домой. Он ехал по широчайшим асфальтовым улицам, которые были ярко освещены, и цепь фонарей бежала над ним высоко в небе. Фонари походили на шары, наполненные ослепительным кипящим серебром и золотом. Вокруг фонарей кружилась в танцевальном трансе и гибла на рейве мошкара. Серж ехал по набережным, вдоль каменных оград. Там бронзовые львы, чью милоту не убавляли даже острые когти и клыки, держали в лапах щиты и высовывали длинные языки. Внизу медленно и густо шла черная вода, похожая на ночное августовское небо из-за созвездий плавающего в ней мусора. Город опрокидывался в воду, тонул, уплывал и не мог уплыть. Он искажался и расплывался в отражении, как в глазах одурманенного торчка. Доктор ехал мостами, изогнутыми в виде арок. Снизу или с другого берега они казались кошками, выгибающими перед прыжком железные спины. Здесь, у въезда, на каждом мосту располагалась охрана. Полиция бдительно следила, чтобы кто-нибудь, перебрав дури, не упал в воду, или, паче того, не решился бы шагнуть навстречу холодным черным глубинам из самоубийственного малодушия.
Доктор Гаспарян ехал, смотрел и слушал.
С улицы, из домов, из раскрытых окон питейных, курительных и нюхательных заведений, из-за дверей ночных караоке-клубов неслись отдельные слова песенки:
Попал наш Сеткин в кресло
Массирует то чресла
Теперь, коль он расслаблен,
Толстухам неопасен
Молодой человек, на последние гроши купивший щепотку дури, подхватил мотив. У парня вчера родилась дочка – вторая, старшей было уже полтора года. Он не имел и не желал иметь никакой работы, зато обладал солидным количеством долгов и непогашенных кредитов. Поэтому он был, конечно, недоволен тем, что переворот не удался. Молодой человек не сомневался в том, что долги, накопленные при прежнем режиме, будут автоматически списаны новой властью, как антинародные.
В зоопарке шло большое представление. На сцене в свете софитов три панды в юбочках и с бантиками на головах изображали Трех Толстушек. Фокстерьер бренчал на гитаре, неторопливо беря блатные аккорды. Клоун в малиновом пиджаке, с золотыми перстнями на пальцах и с массивной золотой цепью якорного плетения на шее, в такт музыке декламировал стихи:
Как матушки родные мне
Толстушки три, базара нет!
У них важнее нет забот,
Чем улыбать всех прямо в рот
Надюха, Люба и Верок,
Мотайте вы подольше срок!
– Мотайте! Мотайте! И пусть мотают! И подольше! Как можно дольше! – кричали со всех сторон попугаи.
Шоу вышло невероятное. Звери в разных клетках начали подрыкивать, подпискивать, подщелкивать и подсвистывать настолько мелодично, насколько это вообще возможно.
Панды, кажущиеся ленивыми и неповоротливыми, демонстрировали чудеса акробатики и спортивной аэробики. Они в зажигательном танце подбрасывали друг друга в воздух, кувыркались и садились на шпагат, делали сальто и тройные тулупы с переворотом. При этом животные улыбались и приветливо помахивали зрителям пухлыми лапами.
Тем временем в публике произошел скандал. Особенно шумели те, кто был потолще. Толстяки с раскрасневшимися щеками, трясясь от злости, швыряли в клоуна пивные банки, ведерки с попкорном и чипсы начос. Толстая дама в крошечном топике, туго обтягивающем ее многоярусный стан, замахнулась, чтобы швырнуть на сцену недоеденный трехпалубный сэндвич с четырьмя сортами мяса, пятью видами сыра и майонезом. При этом ее длинные накладные ногти зацепили пышногрудую соседку, сорвав с нее верх миниатюрного купальника.
– Ах, ах, ах! – закудахтала соседка и воздела руки к груди – помимо ткани купальника ногти прорвали кожу, из-под которой потек силиконовый гель.
Панды, не обращая на творящееся под сценой безобразие ни малейшего внимания, продолжали кружиться в танце – легко и непринужденно.
– Это возмутительно! Совершенно неприемлемо! – визжали пухлые зрители. – Это дискриминация и издевательство! Ложь и провокация! Полные люди не могут так двигаться! Это противоестественно! Вы заставляете нас стесняться своих прекрасных тел, данных нам господом богом! Мы вас всех засудим! Вам не удастся сломить наш дух, уничтожить нашу индивидуальность и растоптать наше достоинство! Мы против демонстрации того, чего не можем повторить сами! ЖИРНЫХ ПАНД НА МЫЛО!
– Ха-ха-ха! – заливалась другая часть публики, потоньше на вид и явно предпочитающая еде наркотические средства различной степени тяжести. – Браво! Браво! Карликов бы еще! И других уродов! Уродов хотим! Вот придет к власти артист Канатов, он все как надо сделает! К черту Трех Толстух! Кайф для всех!
В это время раздался чей-то очень громкий крик:
– Пожар! Город горит!
Люди, и толстые и тощие, позабыв о своих оскобленных чувствах и жажде посмотреть на уродов, давя друг друга и опрокидывая скамейки, побежали к выходам. Работники зоопарка просили их соблюдать спокойствие и пропускать вперед детей, женщин и стариков, но тщетно.
Таксист, который вез доктора, повернулся и сказал, указывая впереди себя искусственным фаллосом:
– Ну и делишки, сахарок! Похоже, что наркоманы поджигают спальные районы. Они думают, что артист Канатов ныкается где-то там. Хотят его выкурить, чтобы он поскорее навалял Толстухам.
Над городом, над подпирающими небо массивами многоэтажных домов дрожало розовое зарево.
Такси доехало до городской площади Почти Всех Звезд, но оказалось, что проехать через нее невозможно. При въезде столпилась масса автомобилей, автобусов, коммунальной спецтехники и других транспортных средств.
– Что такое? – спросил доктор Гаспарян.
Никто ничего не ответил, потому что все были заняты тем, что происходило на площади. Таксист по пояс высунулся из окна автомобиля и стал тоже глядеть туда, открыв Сержу роскошный вид на его «дерзкую попку» невероятных размеров.
Площадь была окружена огромными, одинаковой высоты и формы домами и покрыта стеклянным куполом, что делало ее похожей на колоссальный цирк. В середине купола, на страшной высоте, горел ярчайший в мире фонарь. Это был удивительной величины шар, висящий на мощных тросах и напоминающий звезду по имени Солнце. Ни на площади, ни в домах, ни на улицах поблизости не требовалось больше никакого света. Звезда освещала все закоулки, все уголки и даже нужники во всех домах, окружавших площадь каменным кольцом. За счет искусственной звезды, горящей круглые сутки, люди, к недовольству торговцев электроэнергией, обходились без ламп (недовольство же самих жителей вызывала невозможность заснуть при таком ярком свете). Но называли эту площадь площадью Почти Всех Звезд по совершенно другой причине. Однажды на ней состоялся гала-концерт с участием почти что всех звезд здешней эстрады. Не выступил только артист Канатов. В день концерта он на пару с наркоторговцем Сеткиным снюхал столько дорожек, что едва не умер – какое уж тут выступление.
Таксист смотрел поверх крыш автомобилей и людских голов – лысых и прикрытых париками, испещренных татуировками и несущих гребни ирокезов, увенчанных вавилонскими башнями из волос и всевозможными головными уборами из ткани, перьев, меха, пластика, коровьих и козьих рогов, рыбьей чешуи, свежего мяса и материалов, названия которых были мало кому известны.
– Что вы видите? Что там происходит? – волновался доктор Гаспарян, выглядывая из-за задницы таксиста как можно осторожнее, чтобы в случае внезапной перестрелки не поймать шальную пулю. Но Серж ничего не мог увидеть, так как был близорук, а контактные линзы остались где-то среди развалин старой башни.
В обмен на обещание Гаспаряна оплатить показания счетчика в полуторном размере, таксист принялся передавать ему все, что видел сам:
– Господь наш плешивый, скорбящий на колченогой лестнице! О, папик, ты бы это только видел! Ваще улет, изюминка ты моя сморщенная! Тут такое творится – писюнами сушеными продристаться можно! О-хо-хо, любите меня семеро смелых! Ставлю жопу на район, что ты, ковбойчик, такого за всю свою никчемную жизнь не видал! Это просто что-то, уж поверь мне, ушлепочек мой дряхленький! Я таких видов видывал, да с проглотом, что тебе и при поллюциях не снилось!
– Простите, что перебиваю вас, уважаемый, но нельзя ли поподробнее описать то, что касается непосредственно событий, происходящих на площади, а не ваших, не спорю, весьма ценных, переживаний по их поводу?
– Так я ж тебе и говорю, дурилка ты неумная, волнение на площади такое большое, что прям ой мамочки мои. Людишки так и бегают, так и суетятся – у меня прям голова кругом, ой, как бы не стошнило. Ну, чисто не площадь, а каруселька. Все крутятся, скачут с одного места на другое, как блошки, да наверх поглядывают. А чего они там не видели-то, а? Божечки, кругом одни дебилы и уроды!
Чудовищный фонарь, пылавший на высоте, ослеплял глаза, как солнце. Люди задирали головы кверху и прикрывали глаза ладонями.
– Вот он! Вот он! – раздавались крики.
– Вот, смотрите! Там!
– Где? Где?
– Выше!
– Канатов! Канатов!
Тысячи указательных пальцев и почти столько же средних вытянулись влево. Там стоял обыкновенный дом. Но в каждом из двадцати пяти этажей были растворены все окна. Из каждого окна торчали головы. Они были разные по виду: некоторые в черных кожаных масках и с кляпами; другие в розовых чепцах и с густыми бородами; третьих отчаянно рвало. Наверху, где жила молодежь, из густых облаков едкого травяного дыма выглядывали бледные лица с темными кругами под глазами. Этот дом с растворенными окошками и с высунутыми головами походил на соты гигантского осиного гнезда, заполненные ворочающимися белесыми личинками. Все головы, вывертываясь, как удобней, и рискуя вытащить за собой своих обладателей, что угрожало полетом с высоты на мостовую, старались увидеть нечто очень их интересующее, что происходило на крыше. Это было так же невозможно, как увидеть собственные уши без зеркала. Таким зеркалом для этих людей, хотевших увидеть собственную крышу из собственного дома, была толпа, бесновавшаяся на площади. Она видела все, кричала, размахивала руками: одни выражали восторг, другие яростно негодовали.
Там по крыше неуклюже двигалась круглая человеческая фигурка. Она медленно и неуверенно спускалась по склону треугольной верхушки дома. Железо гремело под ее ногами.
Она потешно махала толстыми руками, ловя равновесие, как будто пыталась то ли взлететь, то ли поплыть по невидимой реке.
