Русский бой на любки

Глава 4. Мастерство

Вот теперь появляется возможность поговорить о том, как достигается мастерство вообще и в боевых искусствах в частности, так сказать, о самой природе мастерства.

Для боевых искусств обычное понимание таково: мастер – это тот, кто может побеждать других. Вопрос, за счет чего, – в сущности, не задается. Точнее, он присутствует лишь скрыто, потому что перекрывается готовым ответом. Ответ же этот обладает силой очевидности: надо делать так, как делают победители, которых ты видел. Этому же учат и тренеры.

Верный ли это подход? Конечно. Чтобы побеждать противников, их нужно знать, нужно изучать их сильные стороны. Но это нужно тем, кто выходит на соответствующий уровень мастерства.

Начинающим закладывают основы в виде, условно говоря, «азов школы».

Что это такое?

Это отдельные приемы, соединяющиеся в боевые связки всё большей сложности. И так, пока уровень твоей сложности в бою не станет таким, что ни один противник не сможет тебя «прочитать», то есть понять, как ты ведёшь бой.

В сущности, это все искусство хитрости, позволяющей обыгрывать других. И это все верно, как понимание мастерства, но поверхностно. Поверхностно именно потому, что направлено наружу, на других, и не идет вглубь тебя, не занято тобой. Мастерство бойца есть искусство укутывания себя во множественные слои хитросплетенных образов, из-за чего оно становится непреодолимой ловушкой для Я.

Не могу сказать, что другие подходы будут успешней, и что они позволят легче побеждать, возможно, как раз побеждать-то и станет трудней. Но пока мне важно лишь то, что другие пути возможны. По крайней мере, один путь. И это не путь победителя.

Это путь самопознания. Для бойцов могу сказать в оправдание этого пути одно: даже если он не облегчит ваши победы, он никак и не отменяет прежнего пути к мастерству через хитрость. Скорее, наоборот. Начав чуточку лучше понимать себя, вы будете лучше понимать и человека вообще, а значит, и противника в частности.

Впрочем, возможно, что самопознанием вы всё испортите себе, потому что пропадет само желание побеждать… Но это уж никак не признак потери мастерства.

Итак, путь к мастерству описан и пройден множеством мастеров, и поэтому он есть путь подражания. Его обучающая суть в предписании: делай, как я.

Но путь к мастерству лежит и через другие двери – за ними возможность увидеть, понять и подумать. Увидеть истинную природу себя, противников и мастерства, и овладеть ею. Почему этим путем не идут? Только потому, что путь подражания проще, как кажется.

В действительности, это далеко не так. Мастер, по которому ты делаешь жизнь, мог обладать таким телом, личностью и способностями, что ему было легко делать то, что позволяло побеждать. Ты же подражаешь, то есть пытаешься повторить его с твоими возможностями, и это может потребовать колоссального труда. И все же, так проще. Потому что не требует думать…

По своему опыту могу сказать: самые красивые вещи в Любках получались у меня тогда, когда я прекращал тренироваться, переставал преподавать, садился за книги и думал об устройстве мира, жизни и себе… После этого получались удивительные вещи, такие, каких я никогда бы не смог достичь, идя путем тренировок и усилий. Думать, все-таки надо, потому что это сокращает путь к победе. Но что мы увидим, если задумаемся про природу мастерства?

Первое и очевидное, что «мастерство» есть понятие, с помощью которого мы понимаем множество разных и одновременно сходных явлений. Иначе говоря, мастерство – это обобщающее имя для множества «мастерств», соответствующих разным делам. Это значит, что мастерства можно достичь в любом деле, а дел может быть бесконечно много.

Значит, и мастерств тоже бесконечно много, но имя «мастерство» выделяет в них нечто общее и дает ему имя. Поэтому мы можем считать, что слово «мастерство» означает некую суть, присутствующую в разных мастерствах, которые назовем видами мастерства. Если появляется понятие «вид», значит, речь пошла о чем-то скрытом, что лишь показывает себя, являет, делает видимым, оставаясь скрытым. Это есть признак обобщающего понятия.

Обобщающие понятия – это образы, имеющие особое устройство, а самое главное, созданные из более легкого сознания, чем обычные образы. В силу этого, понятия всплывают над образами, а обобщающие понятия над понятиями. Но тонкое правит грубым, а легкое тяжелым. Вот беда! Нас учили обратному, и все естественнонаучное мировоззрение убеждает: бетон, камень, железо тяжелее мысли и ей не подвластны!

Разве неподвластны? Разве это не очевидность, что мысль двигает горами из бетона и стали? Они возникают, только будучи задумками.

Вот так же и легкие образы управляют тяжелыми. Вы говорите имя, и множество образов откликаются на него. Вы говорите: стакан, и множество образов стаканов, которые вы видели за свою жизнь, подпрыгивают и звякают в готовности служить. Вы говорите: друг, и лица друзей выстраиваются в ряд, чтобы напомнить о вашей жизни, о долгах, о битвах, где вместе сражалися вы. Вы говорите: измена, и не только воспоминания болезненных измен всплывают в памяти, но и сами эти состояния обрушиваются на вас, мешая телу дышать легко и свободно… Разум решает задачи нашего выживания с помощью образов. Для этого он думает, но думает он понятиями, потому что понимание достигается только с их помощью.

Когда мы говорим: виды мастерства, мы говорим о тех способах, какими эта странная вещь являет нам себя в разных делах. Но чтобы научиться мастерству, а не этим делам, надо достичь понимания, надо понять, то есть создать себе ясное и четкое понятие о мастерстве.

Понятия создаются разумом, разум умеет только думать, значит, понятия создаются думанием. Одно из средств думания – рассуждение. Попробуем порассуждать о мастерстве. Что это такое?

Очевидно, что мастерство – это некая человеческая способность, а именно способность делать что-то лучше других. Откуда мы это знаем? Из жизненного опыта: про того, кто делает что-то лучше других, говорят, что он мастер. И это повторяется из разу в раз. То, что повторяется, вызывает ощущение закономерности, а значит, истинности. Но тут может скрываться ловушка.

Судите сами: если я сто раз перегибаю проволоку, и она не ломается, может сложиться ощущение, что она вечная, и перегибание её не ломает. Но на сто первый раз она сломается. Значит, длительный ряд повторений не означает закона, он лишь живучая случайность. Вот и то, что лучшего называют мастером выглядит законом, но нет ли из него исключений? И да, и нет. С одной стороны, на уровне языка люди всегда лучшего будут называть мастером. Но при этом мы точно знаем, что сам он может сказать про себя: какой я мастер! Вот такой-то был мастер! Я ему в подметки не гожусь…

Что же выходит? Что понятие «мастерство» предполагает две части: оценку людей и нечто за этим. А именно, действительное владение делом. А ведь любое дело можно понять до такой степени, чтобы действительно мочь сделать все, что возможно в этом деле, и сделать так, чтобы ни в одном из твоих действий не было ни ошибки, ни погрешности.

Овладев делом до такой степени, ты можешь и не стать мастером, поскольку это звание дают люди, оценивая тебя. Это возможно, если некому оценить. Единственный в племени, умеющий читать вслух, никогда не будет оценен как мастер, потому что его не с кем сравнивать. Племя скажет про него просто: еще у нас есть такой, который читает.

Но если есть кому оценивать, умеющего делать дело в совершенстве однажды обязательно объявят мастером. Это умение – суть и основа мастерства.

Оценки же, по сравнению с другими, есть лишь способы использовать это понятие для целей общества. Но что же такое умение делать дело в совершенстве? Если вы вдумаетесь – это вовсе не умение ковать, ткать или сражаться. Оно не имеет никакого отношения к железу, молоткам, нитям или мечам. Совсем никакого!

Оно относится только к образам, только к понятиям и пониманию того, как использовать эти тряпки, железяки или отношения между людьми.

Мастерство – это действительное понимание. Но не понимание вещи или мира, а понимание того, как с ними обращаться и как их использовать. Мастерство – это наличие образов действий, целостно вписанных в образ мира или дела, которым ты живешь. И мастерство в боевых искусствах – это понимание, всего лишь действительное понимание того, что и как надо сделать, чтобы победить противника.

Но кто твой противник? Он человек, он личность, он тело, и он душа. Если не понять этого, можно побеждать, ведь и кирпич убивает, сорвавшись с крыши, но мастером не стать.

Глава 5. Понятие движения

Освоение любого дела, но особенно боевых искусств, позволяет очень глубоко заглянуть в себя. Особенно, если дойти в нем до мастерства.

Мастерство для человека самопознания – не самоцель, но прекрасное средство погружения в собственные глубины. Думаю, из предыдущих глав уже ясно, какого рода это погружение, и какие ступени удается преодолеть с его помощью. Боевые искусства, в частности Любки, позволяют пройти от мышления, через разум и тело, до стихийного состояния сознания. И мышление, и разум воплощены в разные «тела», составленные из образов, но задача пройти за них, чтобы открылось видение.

Видение – вот то орудие, что поведет нас дальше, в стихе существует лишь оно. Но чтобы к нему дойти, надо освоить первую ступень самопознания, которая ведется с помощью понимания, то есть разума. Поэтому, пока мы познаем себя как мышление и разум, мы изучаем не действительный мир, а собственные понятия о нем. Так же мы поступим и с движением. Именно оно открывается нам в боевых искусствах и через себя показывает душу. Мы начнем с понятия о движении.

Что такое понятие? Все знают: это то, с помощью чего мы знаем что-то или о чем-то. Нет понятия – и ты не имеешь даже представления о вещи или явлении. Чтобы освоить движение, надо понять его, надо обрести понятие движения. Это абсолютно верно, и это абсолютная ловушка. Вдумайтесь. А лучше всмотритесь.

Понятие – это всего лишь образ созданный нашим разумом. Это всего лишь лестница, которую перекинули через неведомое. Вот только что было нечто стремительное и неуловимое, для чего мы придумали имя Движение. Раз имя придумано, значит, в действительности, нет никакого движения, потому что слово «движение» лишь имя, а вещь не может быть равна своему имени. Имя обозначает нечто, но именно в силу своей способности быть знаком, оно никак не может соответствовать вещи, оно может лишь указывать на неё.

И значит, то, что мы называем движением, не есть движение, потому что «движение» – не больше, чем восемь букв и примерно столько же звуков. Мы могли бы назвать его как угодно, скажем movement, Bewegung. Movement и Bewegung не есть движение, даже если они обозначают одинаковое нечто. Следовательно, нет никакого movement, и нет никакого движения, и есть нечто, которое мы можем называть по-разному хоть до посинения.

Оно за именем, и оно за понятием о себе. Понятие во мне, вещь снаружи, они не могут быть едины. Вещь никогда не соответствует понятию, понятие не передает вещи. Оно позволяет нам понимать, о чем идет речь, в сущности, подсказывает, куда глядеть. Но при этом именно это, на что надо глядеть, понятие и закрывает от нас. Мы глядим туда, куда указывает понятие, и видим лишь его, потому что для того, чтобы понять, что мы видим именно то, о чем говорим, его надо узнать. А узнать мы можем только одним способом – накинуть на вещь узнавание, то есть имеющийся у нас образ этой вещи.

В итоге, мы глядим на вещь лишь миг, затем мы рассматриваем её сквозь образ, а значит, видим его…

Чтобы понять движение надо суметь пройти за понятие о движении. А откуда мы знаем, что есть движение? Из жизненного опыта. Мы договорились некие узнаваемые явления называть движением. И теперь, когда обнаруживаем признаки, соответствующие нашему понятию о движении, мы узнаем, что перед нами движение. Но каковы эти признаки?

Главный, если не единственный из них – вещь перемещается в пространстве. Вот по этому мы и судим, решая, что в наличии есть движение. Но где оно? Разве движение скрывается внутри перемещения?

Нет, перемещение вполне самодостаточно, это самостоятельное явление, лишь сопутствующее движению. Почему я могу это утверждать? Да потому что, если вспомнить физику, предмет физической вселенной не может начать самостоятельного движения. Он либо будет бесконечно пребывать в покое, либо его нужно вывести из покоя внешним воздействием, толчком. Но это значит, что в самом предмете движения не было, оно не было ему свойственно. А если оно не свойственно ему, то его нет и когда покой утерян.

Движение могло быть в том, что вывело предмет из покоя, и оно могло передаться предмету во время воздействия. Однако, после воздействия предметы лишь перемещаются строго в соответствии с законами механики из точки покоя в точку покоя. Изменить скорость или направление этого перемещения они не могут, что свидетельствует, что в них нет собственного источника движения.

Это всё становится очевидно при сравнении с живыми существами. Одушевленные существа с очевидностью обладают источниками движения. Они могут его начинать, менять и прекращать. На то они и одушевленные. Иначе говоря, этим источником в человеке является душа, которая и отличает его от предметов ньютоновской механической вселенной.

Но как увидеть движение в себе самом? Оно тоже не на поверхности. На поверхности тело, которое, если убрать душу, есть лишь вещь, предмет. И значит, предметом является каждая его часть. Поэтому, если приглядеться к собственным движениям, можно увидеть, что тело совершает множественные перемещения. Поведите рукой. Сначала вам покажется, что рука движется, но скоро вы поймете, что это перемещается вещь-рука. Пошевелите ногой, и увидите тоже самое. Даже когда вы пойдете, это будет всего лишь перемещение вещи-тела. Движение было где-то раньше, там, где вещь получила толчок, пустивший её в перемещение сквозь пространство. Чтобы его рассмотреть, надо вспомнить выражение: родилось движение.

Движение рождается где-то в глубине меня. Родившись, оно бурлит и клокочет, пока я не создам образ, по которому хочу пустить свое тело в перемещение. Но как только он рождается, тело перемещается по образу до тех пор, пока не исчерпается. Не исчерпается что? Отнюдь не движение. Его уже нет. Пока не исчерпается образ.

Тогда нужно создать новый и сделать еще один выплеск движения, который и даст новый толчок вещи. Если толчки будут частыми, а образы малыми, перемещения станут точней. Внешне такой человек будет казаться мастером движения. У него будут учиться.

Но, даже считаясь мастером, он не будет хозяином собственному движению. За него кто-то будет управлять им. Кто-то в нем, кто-то, кого не найти без самопознания.

Как увидеть движение? Надо научиться получать наслаждение от того, что не выпускаешь его. Лучшим упражнением является русская пляска, когда от звучания песни и ударов ног, что-то вдруг начинает гулять и играть в теле, и ноги, как это называется, рвутся в пляс.

Вот именно такое состояние и надо поймать своим созерцанием и не выпускать его из себя, пока не станет уж совсем невмоготу. Именно на овладении им строились чародейские приемы вроде гусель-самогудов. С их помощью движение отрывается от одного человека и передается другому. В определенной мере этим чародейством владеют все. Но чтобы сделать его по-настоящему, надо стать хозяином собственному движению. И начать надо с того, чтобы научиться его видеть.

Глава 6. Устойчивость

Через движение можно познать собственную душу. Но чтобы понять движение, начать надо с того основания, без которого вообще нельзя было бы понять, что оно существует. В бесконечно текучем мире невозможно осознать, что всё находится в движении, просто потому, что не с чем сравнить, ведь ничего иного и не существует. Это как с воздухом, который мы замечаем лишь тогда, когда его не хватает.

Конечно, наблюдательный человек мог бы заметить движение и по каким-то косвенным признакам, но начать лучше с самого простого и очевидного. С нашей способности стоять. Всё течет, всё изменяется, всё вокруг – лишь сетка узнавания, наброшенная нашим разумом на клубящееся нечто, текущее в бесконечность. И посреди этого моря изменений человек вдруг обнаруживает себя стоящим…

Как это возможно? Что это за чудо такое – человек, способный утвердить себя посреди безтвердия?!

У меня нет определенных и однозначных ответов. Я всего лишь познаю себя и исследую, исходя из подсказок, что давали мазыки. Когда-то я безоговорочно верил им, сейчас хочу видеть и понимать. Даже если их учение было верным, я не могу быть уверен, что понял их, а не узнал что-то своё. Поэтому я буду думать, смотреть и рассуждать. Хорошо бы уже иметь некую исходную теорию, позволяющую рассуждать верно, но я не могу создать её до того, как наберу необходимый объем наблюдений над действительностью и опишу достаточно большую часть мира, относящуюся к моему собственному устройству. Таким образом, именно в этом исследовании я собираю исходный материал для создания теории прикладной культурно-исторической психологии.

Итак, я умею двигаться. Это чудо. Но я умею стоять, я могу не просто останавливаться в пространстве, но и быть устойчивым. И это не меньшее чудо. Ни один «объект механической вселенной» не может быть устойчивым. У него есть масса инерции, но даже крошечное воздействие извне перемещает его. Пусть чуть-чуть, но неизбежно. Я же могу выдерживать очень большие воздействия и оставаться на месте, гася их.

Как возможна устойчивость?

Не думаю, что многие из бойцов задумывались над этим, но при этом все они не только умом, но и самим телом знают, как она важна. Этим люди боевых искусств отличаются от остального человечества – их частенько считают не очень далекими, даже туповатыми, поскольку они плохо осваивают сложные понятия, вроде научных или культурных. Но при этом они в своем развитии доходят до того, что недоступно сложным людям современной цивилизации. Они доходят до простого, а в силу этого философского.

Боец, как и ребенок – не человек культуры или технологии, он философ. Даже если с трудом может сложить пару слов о философии. Он философ-прикладник. То, что он осваивает – так трудно и так велико, что он вынужден отдать его пониманию все силы своей души, для чего отымает их у других способностей. В итоге многое проходит мимо. Но если в боевом искусстве удается достичь мастерства, прорвавшись сквозь начальные сложности, все наверстывается, поскольку обретается понимание мира большей глубины, чем доступно обычному человеку, то есть человеку, идущему обычными путями, созданными для него обществом.

Возрастная и детская психология внушает нам, что ребенок начинает с освоения самых простых понятий, которые постепенно складываются у него в сложные и все более сложные, которые однажды, путем такого усложнения, превращаются в философские категории. Детские психологи, похоже, никогда не наблюдали за детьми, о которых пишут. А если и наблюдали, то строго по методикам, созданным их незрячими предшественниками.

Дети начинают своё развитие с освоения самых сложных понятий, вроде плотности, движения, пространства, света и тьмы… Затем они осваивают телесность вообще и тело как орудие выживания на Земле. А потом они учатся превращать себя в существа, принадлежащие разным мирам, к примеру, людскому обществу или сообществам зверей. Не думаю, что кто-то из профессиональных философов в состоянии объяснить значение этого упражнения по превращению себя в существо определенного мира. Факт таков: всегда происходит превращение, но зачем, как, почему?

Профессиональные философы современности просто не в состоянии рассмотреть за этим движение духа, потому что они даже не заметили, как предали философию и сделали ее служанкой естествознания, когда-то выделившегося из философии. А естествознание утверждает: превращение человечка в человека – «естественный процесс», вроде биологического вызревания организма. Человек – существо общественное, следовательно, ему и свойственно превращаться не просто во взрослую особь, а именно в члена общества…

Дух же – понятие идеалистическое, значит, не то, чтобы отсутствующее или неверное, но нежелательное и даже запретное для приличных людей! Однако все люди воинских искусств живут ради обретения ратного духа, все они постоянно заняты воспитанием своего духа, он смысл их жизни, а при этом его нет… И нет его лишь потому, что кто-то решил его запретить и изгнать из нашей жизни!

Естественная наука отбросила слишком много важных философских вопросов. В итоге люди, вынужденные выживать в естественнонаучном обществе, теряют возможность говорить о том, что выходит за рамки дозволенного. И если они при этом заняты чем-то, вроде движения, устойчивости, ударов, взаимодействий, то выглядят неспособными связать двух слов, а остальные, кто предпочел подчиниться обществу, смеются над ними.

Однако отсутствие языка для описаний не означает отсутствие понятий и уж тем более видения. Я ощущаю себя именно таким уродом, которого общество, решив двигаться дорогой в ад цивилизации, лишило даже языка для рассуждения о том, что меня занимает. Я мычу, шевелю губами и пальцами и не могу высказать то, что вижу. Но я не сдамся и попытаюсь описать мир таким, как он открывается человеку, познающему себя через воинские искусства. В частности, через способность стоять на своих ногах, через устойчивость.

Пойду просто, как вижу. В бою устойчивость проявляется в нескольких видах. В борьбе она позволяет не попадаться на броски, в рукопашной – не падать от ударов. Но ещё важней устойчивость при перемещениях: переместился – утвердил себя, сделал боевое действие, опять переместился…

Пожалуй, я могу выделить три вида устойчивости: при перемещении я утверждаю себя, при ударе, когда я удерживаю себя от падения, и в броске, когда меня тянут или толкают. Это разные виды воздействий, а значит, я по-разному проявляю устойчивость. Но ими не исчерпываются все возможности для исследования устойчивости. Когда меня отрывают от земли при броске, а я не даюсь, – это уже не устойчивость, а нечто иное.

Скорее, способность воздействовать на противника, выводя из устойчивости его. Следовательно, я вижу устойчивость не только в себе, но и в другом. Кстати, как и тогда, когда поддерживаю кого-то – просто так или в пляске.

Что же я при этом такое вижу, что заставляет меня почти непроизвольно бросаться, подхватывая себя, либо другого? Очевиден ответ: тело. Я вижу, как падает тело. Ответ этот не просто очевиден, он излишне очевиден. И я бы не смог преодолеть этой очевидности, если бы однажды мой учитель любков Поханя не сказал мне, что я не умею стоять на ногах.

Это было, кажется, в мой первый или второй день в гостях у него. Я знал, что пришел к мастеру боевых искусств, но не верил, что русский деревенский дед может действительно знать что-то такое, что меня удивит. И я держал себя с внутренним самоуважением – все-таки за мной были бокс, самбо, карате!

– Ты меня не поймешь, – вдруг сказал он. – Ты на ногах не стоишь. У тебя устойчивости нет…