Пойди туда, не знаю куда. Книга 1
Дрова лежали рядом с печкой, растопка хранилась в печурке. Стрелок развел огонь, поставил горшок с водой греться и хотел сварить остатки тетерки, но что-то остановило его, словно он оказался на краю обрыва.
Он замер, затем попятился и отошел на то место, где появилась мысль варить тетерку, а затем отступил по своему следу еще на шаг. Мысль про тетерку исчезла, и снова вернулась мысль, что надо приготовить какую-нибудь еду. Он поискал по полкам возле печи и действительно нашел немного крупы. Соли не нашел, и потому не стал добавлять в похлебку свою соль.
Сварив, он взял хозяйскую ложку и принялся есть горячую кашу. Ел вкусно, дуя на ложку и нахваливая. А когда поел, то не стал доедать дочиста, а соскреб остатки в одну кучку и вывалил их в подпечку со словами:
– Благодарю, хозяин, а вот и ты покушай со мной кашки!
Хозяину нельзя говорить спасибо, ему надо желать блага.
Ответа не было, но пришло безмолвное дозволение. Охотник залез на прогревшуюся печку, положил шапку под голову и едва смежил веки, как у входа раздалась возня, и кто-то начал ломать дверь.
Сонная оторопь взяла охотника, он лежал и не мог пошевелить ни одним членом, и ужас обволакивал его со всех сторон, ища лазейку в сокровенное нутро. А дверь неумолимо распахнулась, и кто-то большой и лохматый полез в нее, громко пыхтя и взрыкивая.
Стрелок изо всех сил пытался отогнать от себя ужас и освободиться от оторопи, но никак не мог совладать с телом. Ужас стал его давить, и подумалось, что это его смерть пришла.
Но тут из-под печи вылез навстречу темному другой, похожий, и они сцепились.
– Пусти! – рычал первый. – Я его задавлю!
– Не пущу! – отвечал ему второй. – Он все как полагается делает: ночевать попросился, еду мою ел! Не дам!
Они выкатились за порог и скрылись в темноте, треща кустами.
Движение вернулось к охотнику, он вдруг резко успокоился, как будто ничего и не было, и понял, что пришла пора идти. Слез с печки и подошел к остову колдуна попрощаться. Остов вдруг рассыпался со звоном косточек, словно пропел какое-то звучное слово.
И охотник внезапно вспомнил, что успел не только смежить веки, но и видел сон. А в том сне колдун подошел и наклонился над ним, словно он и не на печке лежал. Наклонился и долго глядел в лицо, словно ожидая, когда Федот наберет достаточно силы, чтобы услышать. А потом сказал всего одно слово: «Стром!»
И пропал…
– Стром! – вот что прозвенел остов, рассыпавшись, понял охотник. – Что за стром?
Он взял ружье, поблагодарил за ночевку и вышел за порог.
Темнота смыла с земли его сегодняшний входной след, зато серебряно светился на ее поверхности след вчерашний и вел через прогалину на моховое болото…
Стром
Луна кружится вокруг Земли и не падает… И Солнце кружится вокруг Земли, и тоже не падает… А вот звезду можно сбить метким выстрелом, и она упадет на ладонь. Это не может быть случайностью. Либо там, высоко над Землей, есть твердь, по которой светила путешествуют, либо тверди нет, но есть среда, позволяющая существовать напряжениям, которые и удерживают светила от падения…
Если есть такая среда, в ней кто-то обязательно живет, кто-то приспособился и считает ее своим миром. Среда эта невидима, стало быть, такова ее природа. Природа тех, кто в ней живет, должна ей соответствовать. Поэтому мы не видим тех, кто живет в невидимой среде. Если кого-то не видно, мы вправе выбирать, считать ли их существующими…
Впрочем, про невидимую среду и ее обитателей все ясно. Их либо нет, либо они есть, но мы можем их не замечать. Хуже, когда невидимое буквально лезет нам в глаза, а мы их отводим. Не видеть невидимое легко, не видеть видимое – искусство и, быть может, дар. Зачем этот дар человеку?
Охотник тропил свой след в пяту. После ночи в избушке и ужаса от бессилия перед приближающейся опасностью его нутро раскалилось, и он легко видел, как след плыл почти над землей в некой колышущейся среде, подобной теплому воздуху.
Жар норовил выплеснуться из него, булькая, точно во вскипевшем медном чайнике, и охотнику стоило труда перехватывать эти всплески, одновременно удерживая осознавание среды, в которой хранился след. Каждый раз, когда он ловил выплеск и заправлял его обратно, в свое нутро, его видение на мгновение блекло, а затем разгоралось еще сильнее, и он начинал видеть то ли струны, то ли морщины, ползущие от его следа куда-то за пределы свечения.
На какой-то миг они так заинтересовали его, что он упустил крошечную капельку внутреннего огня, и она упала почти на след, мгновенно пролившись по одной из морщин за пределы видимого. И там полыхнуло видением воспоминание, как волки загнали его зимней ночью на дерево, и один, подпрыгнув, ухватил за подметку сапога, прокусив кожу на ступне…
Эти морщины уходили то ли в его память, то ли в прошлое и были его переживаниями. Вглядевшись в ту боль, которая жила в прокушенной ступне, он нашел след, который пришелся на лежащий на тропе сучок. Сучок выступом вонзился в рану и вызвал боль. Охотник вспомнил, как поморщился от боли, когда наступал, и как перехватил какое-то метание сознания, возникшее при этом. Сейчас он видел, что это и была вспышка переживания. Тогда он ее не осознал, тогда все было слишком быстрым.
И он подумал, что видит сейчас не колебания воздуха вокруг следа, а само время…
Эту мысль он погнал прочь, поскольку не смог сообразить, что с нею делать. Она обиделась и улетела, оставляя за собой тонкие завихрения среды, словно следы крыльев, которые быстро таяли в воздухе. И охотник вдруг понял, что все пространство вокруг его следа заполнено не только морщинами, но и такими невидимыми завихрениями, которые почему-то не растаяли со временем.
Он остановился и стал вглядываться в одно из них, которое показалось ему мрачным. Усилием удерживая осознавание, он не позволял себе отвлечься, и завихрения отчетливо превратились в след, тянущийся куда-то прочь, в сумрак, словно уходили вглубь воды. Он протянул к нему руку, рука двигалась медленно, словно во сне, а его палец все не мог дотронуться до буруна, который оставило неведомое крыло…
А когда палец все же преодолел бесконечное это расстояние и коснулся крошечного вихря, поверхность пальца словно распахнулась, и они слились – след крыла и оболочка, бывшая его телом. И это было плохо, потому что внутрь тела рванулась волна ужаса, который испытывал охотник, когда шел прошлой ночью к избушке и слышал за спиной сопение.
А в следующее мгновение он шел по ночной тропинке, а за спиной приближалось сопение, и ужас вливался в его сокровенное тело!
– Это же только мое воспоминание! – воскликнул мысленно охотник. – Эти морщины и завихрения – это все следы моих переживаний! Они в прошлом! Они не могут быть страшными!
Но это было не воспоминание. Все повторялось, и он снова шел той же дорогой, повторяя все, что уже проделал. Как в дурном сне, который никак не кончается. И очень не захотелось охотнику повторять весь пройденный путь еще раз. Но при этом появилось искушение попробовать и посмотреть, что же получится, если пережить уже произошедшее заново. И он бы, пожалуй, пошел на это, но тут новая мысль завладела им: «А как я сюда попал?»
Он повернулся, оглядываясь: прямо за ним стоял огромный, мохнатый, больше медведя и страшней, и тянул к нему когтистую лапу! Охотник готов был испугаться, и даже увидел, как вспышка всполоха зарождается в его груди, как копящийся разряд молнии, чтобы отогнать этот ужас, но тут в пространстве справа от себя он заметил след из завихрений, которые отличались от всех остальных.
Это были какие-то живые завихрения. Непонятно было, чем они отличаются, но они отличались. Он потянулся к ним, и мохнатый начал блекнуть, словно таял.
– Я просто не хочу его видеть, – смутно подумалось у охотника, но живой след все больше овладевал его вниманием, и он не придал значения своей мысли. А когда он коснулся завихрения, тело снова взорвалось, впуская его в себя, и он перенесся обратно, туда, где все еще тянулся к следу своего переживания. Это был след его собственного перемещения в переживание!
– Учили меня старые охотники не оставлять следов… – подумал охотник, вспоминая, как убирал мусор на каждой стоянке и затаптывал костер. – А я ведь их совсем не понимал…
Он опустил руку и пошел по следу, недовольно хмыкая, когда видел, сколько же мыслей наплодил, пока шел той ночью к избушке. Почему-то ему хотелось почистить эти следы, словно прибраться на стоянке, чтобы в лесу все было чисто. Мысль эта была странной, потому что он не понимал, нужно ли это и возможно ли. Но то, что надо научиться не оставлять после себя следов, он понял точно: «Если я могу их видеть, сколько же людей может меня выследить? И прочитать меня!» – вдруг добавилось словно само.
Но вслед за этим пришло удивление от того, что ему так важно быть невидимым, и пока он его разглядывал, появилась поляна, на которой день назад шишки водили хоровод.
Поляна была пуста, если не считать огромного дерева, которое стояло посредине. Этого дерева определенно не было здесь раньше, но как может появиться дерево?! – усомнился в себе охотник, подозревая, что что-то путает. Однако сомнение осталось и усилилось, когда он подошел ближе: след уходил под дерево!
– Началось! – понял он и, не приближаясь, обошел дерево кругом. След шел под него и не выходил…Поляна была пуста и тиха, словно никакой живности не осталось в округе. Охотник снял ружье и обвел всю поляну, глядя через мушку, но и ружье не шевельнулось ни разу, и даже словно зевнуло со скуки.
Однако, когда он, продолжая круговое движение, подвел его к дереву, ружье вдруг ожило и словно заметалось. Оно чуяло что-то, но что и где, разглядеть не могло: то приближало ствол, то искало в кроне, то пыталось заглянуть под комель и ничего не находило.
– Эге! – подумал охотник. – Да ты не простое деревцо!
Он забросил ружье на плечо, подошел ближе и стал разглядывать дерево. По мере того, как он удерживал созерцание, дерево становилось ярче и даже начало светиться. Но ничего, кроме нарастающего ощущения, что за ним наблюдают, охотник почувствовать не смог. Он оглянулся, подозревая, что это мохнатый стоит где-нибудь на опушке и следит за ним. От этого ощущение наблюдения ослабло. И усилилось, когда он снова повернулся к дереву.
Слабое воспоминание начало стучаться в его сознание. Он прикоснулся к нему и вдруг оказался в далеком прошлом. Они с дедом шли в лес по грибы, он был еще совсем маленьким.
– Никогда не называй лесины деревьями! – услышал он наставление деда.
– Почему?
– Стадо видишь? Овцам и коровам понравилось бы, если бы их называли мясом?
– Нет! Но они же не умеют думать!
– Откуда ты знаешь, что они умеют?
– А дерево – это мясо?
– Дерево – это то, что остается от лесины, когда с него сдирают кожу. Дерево – это то, что ободрано. Хочешь жить в лесу – зови их лесинами.
Он вернулся к дереву и разглядывал его, ища имя. Это не дерево и не лесина… Нет, это не лесина! Это имя совсем не подходило тому, что стояло перед ним.
– Стром! – вдруг произнес он, сам удивляясь тому, что вырвалось. И в тот же миг заметил, что у дерева есть глаза, и оно наблюдает за ним. Давно наблюдает. Он давно это видел. И не видел…
– Стром, пропусти меня! – попросил охотник, снял шапку и поклонился, коснувшись шапкой земли.
Дерево вздохнуло, заскрипело и… шагнуло в сторону. И охотник увидел, что в глубине его древесины, когда оно движется, светятся четыре ядра, а глаза смотрят на него из верхнего, как у тех, что играл шишкам гудьбу…
– Как бы я хотел с тобой поговорить, – подумал охотник и почувствовал, что по коре старого дерева словно проскользнула улыбка.
Но там, где только что стояло дерево, светился путь, и охотнику ничего не оставалось, кроме как ступить на него, посылая Строму всю благодарность своего сердца.
Лесная деревня
Долгое время люди считают, что отличаются от животных наличием разума. Точнее, его отсутствием у животных. Но это лишь мнение, даже самомнение. Люди вырождаются, обладающих разумом среди них все меньше, почти перевелись и способные видеть животных, а уж понимающих звериный язык и совсем не осталось…
Поэтому можно искать целый день или даже два и не найти такого, который видел животного. При этом люди постоянно рассказывают друг другу какие-то странные сказки про животных, с которыми они якобы знакомы, мол, животные – это такие милые, неразумные существа, которые постоянно ходят на четвереньках…
Те редкие люди, которые еще не совсем разучились видеть, видят и то, что животные не только разумны, но и умны. Но видеть-то они видят, да что с того! Глаза видят одно, а человек – другое. Глаза видят разумность, а человек видит то, что велит видеть мнение, даже если оно самомнение.
Чтобы видеть, надо не только смотреть, но еще и трясти головой и чесать задней лапой за ушами, чтобы стряхнуть с себя всех кровососов, которые разносят мнения. Что вы увидите, если посмотрите на свою кошку или собаку после этого? То, что она отличается от вас не разумом, а отсутствием мировоззрения!
Простой разум животных и древних людей видел мир, как видели глаза, без прикрас и лишнего. Мир был местом, где приходилось бороться за выживание. И поэтому разум постоянно улучшал способность видеть опасности, потому что от этого зависело выживание. Человек уничтожал драконов и великанов, и жить становилось все легче, а опасностей все меньше. Но человек не может без опасностей, поэтому он научился придумывать их себе.
Придуманная опасность требует неопределенно много силы, как большая цель, выходящая за рамки этого мира. Ведь неизвестно, как трудно тебе придется в тех мирах. И разум принялся собирать силы. А где их взять? Конечно же, забрать из тех задач, которые обычно решаешь. Но как можно забрать силу из задачи?
Да просто убрав ее из числа своих задач. К примеру, была задача почитать множество богов. Сокращаем их число до одного, и сразу становится многократно легче. Но как убрать задачу, которая стоит перед тобой и постоянно лезет в глаза? Перестать ее видеть! Все так просто! И разум людей научился не видеть ничего лишнего.
Так и родилось мировоззрение. Все думают, что мировоззрение – это способ видеть мир. А оно – способ, как его не видеть! Как не видеть ничего лишнего!
Все на свете чего-то стоит. Возможность иметь больше силы оплачивается частичной слепотой, глухотой и потерей памяти. Как ты можешь помнить то, чего не видел, даже когда смотрел на него?!
Охотник шел по своему следу и не узнавал те места, по которым вел его след. Он должен был подвести его к опушке той большой поляны на моховом болоте, где водили хороводы шишки. А вместо этого все петлял и петлял по какому-то незнакомому лесу, который становился все выше и древнее. Никогда охотник не видел таких удивительных лесин, хотя исходил всю эту местность…
А в завершение неожиданностей лес распахнулся, и показалась лесная деревня. Деревня как деревня, вот только не было в этих местах никаких деревень! И лес был странным, и деревня была странной, и все-то в ней было не так, не по-людски! И дома-то стояли тесно и криво, будто их ставил человек с глазом, ничего не знающим о прямом. И срублены они были не так и крыты не тем!
Но пока охотник рассматривал деревню, его заметили деревенские дети, сначала насторожились, а потом вдруг с криками: «Дедушка! Дедушка!» – окружили, облепили со всех сторон и потащили к крайнему дому.
На крики вышла из дома девица невиданной красоты. Вышла, встала на крыльце и смотрела на него огромными глазами, прижав руки ко рту, словно сдерживая крик…
Охотник засмущался от ее взгляда и хотел остановиться, но дети потащили его прямо к ней. Она сделала несколько шагов ему навстречу, произнесла: «Ты вернулся!» – и зарыдала, обхватив за шею…
Недоумение его росло, переполняя до самого горла, так что некуда стало вдыхать. Но он ничего не мог с этим поделать, поскольку чувствовал себя все глупее, подозревая, что его приняли за другого. Он было уже собрался отодвинуть ее от себя, но она сама отстранилась, взяла за руку и повела в дом. И так была она ему мила, что слова про ошибку замерзали, срываясь с его губ, и падали ледяными цветами на землю…
Дети тут же, кто юркнул вперед них в избу, кто разбежался по деревне с криками: «Дедушка вернулся!»
Она ввела его в горницу. Убранство дома было богатым. Повесила его ружье на крюк у двери и повела к глиняному урыльнику, висевшему над расписанным цветами тазом, чтобы он мог умыться, и держала вышитый рушник на вытянутых руках, пока он плескался. Потом усадила в красный угол и принялась собирать на стол, все время глядя на него так, что у него перехватывало дыхание и разбегались слова.
В избу начали собираться люди, здоровались и присаживались к столу. Охотник вставал и кланялся каждому входящему. Люди как люди, странные, под стать деревне. Но здесь трудно было бы представить других. Скорее, как раз такие, какие должны жить в таких домах. А что в них странного, и не скажешь, вроде, все как должно быть у людей…
Охотник поел, гости выпили за его здоровье и возвращение, он поблагодарил и выпил за их здоровье, поблагодарил хозяйку. Все это время она сидела, подперев голову кулаками и не сводя с него своего бездонного взгляда. Это смущало, поэтому он не поднимал глаз от еды, чтобы не встречаться с ней взглядом. И не мог придумать, что делать, когда закончит трапезу.
Но как только он завершил с едой, она протянула руку к его ладони и спросила:
– Пойдем, посмотрим сына?
Он совсем потерялся от этих слов, но задавать вопросы было бы глупо, как и объяснять, что это не его сын. «Потом объясню», – подумал он, поднялся и позволил повести себя в другую комнату. Что за сын его там может ждать, он не понимал, но предполагал, что увидит зыбку с младенцем, раз «сын» не вышел его встречать вместе с остальными детьми.
В этой спальне окна были завешены черными полотнами, а у стены стояла большая кровать, в которой лежал древний старик. Он явно был при смерти и уже не замечал вошедших.
– Как я тебе благодарна, что ты успел! – шепнула хозяйка, наклонилась и поцеловала старика в лоб. Охотник в недоумении смотрел на это прощание.
– Он так тебя ждал последние годы, – сказала она и прижалась к его плечу заплаканным лицом.
– Кто? – невольно спросил охотник.
– Твой сын…
– Вот, значит, как пролетела эта сотня лет, – вдруг подумал охотник не своим голосом.
– Почему он состарился? – спросил он, сглатывая комок.
– Он твой сын.
– Почему ты не состарилась?
– Я дочь лесного царя, ты забыл?
– Почему я не состарился?
– Ты ушел. Ты ушел, как только твое время потекло снова…
– Ты моя жена?
– Нет. Я лишь мать твоего сына… Но если ты захочешь, я стану твоей женой.
– Я хочу. Стань моей женой.
Она поглядела ему в душу, улыбнулась и сказала:
– Тебе придется научиться ждать.
– Я научусь.
– В таком случае ждать нельзя, нам надо отсюда бежать.
– Когда?
– Пока мой отец не позвал тебя к себе.
– Бежим сейчас, – воскликнул он, вспыхнув, и огонь брызнул из его глаз.
– Вот за это я тебя и полюбила, – впервые засмеялась она, и старик в постели улыбнулся, не открывая глаз.
Она обошла комнату и плюнула во все четыре угла. Слюнки с шипением впитались в стены, и в их шипении слышалась невнятная человеческая речь.
– Слюнки, слюнки, сторожите мой покой! – сказала она, взяла его за руку, шагнула к окну и отдернула полотно. Окно тут же превратилось в провал, в конце которого мерцала звездочка.
– Ты совсем ничего не помнишь? – замерла она на миг перед провалом.
Он молчал.
– Ты и меня забыл… – тихо произнесла она, и в голосе ее звучала такая боль, что он готов был сгореть, но не сгорел, а начал замерзать изнутри, словно его сердце от стыда студенело и хотело расколоться на мелкие льдинки. Но лед в его сердце лопнул со звоном замерзшего озера, и вместе с паром из его рта вылетело:
– Василиса!
Глаза ее вспыхнули светом, она поднялась на носочки и поцеловала его в губы, а потом решительно шагнула в провал.
Провал тут же закрылся у них за спиной, и снова появилось окно. Но звезда так же дышала впереди. Они шли и шли, а провал не кончался. А когда кончился, они оказались на берегу реки.
– Плыви! – сказала она ему, показывая рукой на другой берег. – Плыви гораздо, пока погони нет!
– Эх! – вдруг спохватился он. – Ружье забыл!
– Твое ружье никогда тебя не покинет, – улыбнулась она. – Его тебе забыть не удастся. Ты меня не забудь. Плыви!
– А ты?!
– Я приду к тебе, если будешь ждать. Я приду, сумей меня узнать, когда забудешь.
– Как я могу не узнать такую красоту?!
– Ты человек, ты не знаешь, о чем говоришь! Пока будешь плыть, повторяй раз за разом: не убивай без нужды, не убивай без нужды! Не убьешь без нужды, и я буду с тобой. Быстрее!
Он бросился в воду и долго плыл по страшной ночной реке, повторяя: «Не убивай без нужды, не убивай без нужды!»
А река точно лечила его сердце, смывая горести и боль вместе с памятью…
А на берегу он увидел свое ружье висящим на ветке, и неожиданно всплыло: «Не убивай без нужды!»
Он взял ружье и обернулся. На том берегу что-то мелькнуло, словно девица махнула белым платком. Но это была лишь птица с белыми крыльями, которая скрылась в лесу…
– О, так это же наша Черная речка! – вспомнил охотник место, где оказался.
Возвращение
Человек глуп! Народ умен, народ знает! У народа на каждый возможный случай есть, что сказать! Не всегда скажет народ, иногда и промолчит, но уж скажет – мало не покажется! Умеет сказать русский народ. Вот сказал: «Знай себя, будет с тебя!» Я глуп, я пытаюсь понять и не понимаю.
Может, это «всяк сверчок знай свой шесток»? Или «выше головы не прыгнешь»? А может, «познай себя и станешь равен самому себе»? А так я, получается, ущербен и не полон? Вот он я, весь тут, и рубашка нараспашку! Но это тот я, который весь тут, а весь ли я тут? А что если я не полон и часть меня где-то гуляет? У нее, у этой части тоже рубашка нараспашку?
Или тот я, который еще не вернулся домой, совсем не так прост и хорош? А я хорош? Или я хорош, когда сплю?
А когда я сплю? Я сплю, когда вижу сны? Или я сплю, когда не сплю? «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» – это про когда спал или про когда не спал?..
Охотник развел костер под деревом, на котором висело ружье, разделся и развесил одежду на ветках вокруг костра. Воткнул два сучка и повесил на них сапоги, наклонив к костру. Обсушил тело жаром огня и присел под дерево, набросив на спину горячие портянки. Взошло солнце и начало пригревать.
Что-то важное переполняло сознание. Но большое. Слишком большое. Он силился его ухватить, но не хватало силы отстраниться и окинуть единым взглядом. Это усилие утомляло больше, чем ходьба по бурелому или плавание по быстрой реке. Утомление и тепло взяли свое, и он уснул, обхватив колени руками, ощущая, что еще мгновение, и сможет схватить эту свою муку…
Проснулся охотник, когда солнце было уже высоко. Одежда почти высохла, и он не стал ее досушивать, подумав, что на ходу она высохнет лучше. Оделся, забросил ружье за плечо и пошел в деревню. На душе было печально, словно от потери или какого-то предчувствия, но он не понимал, почему.
В деревне все было, как всегда. Вот только сама деревня показалась ему немножко странной, словно строившие ее обладали слишком прямоугольным умом. Все как всегда, но в этом был обман! Какой-то обман, который можно было рассмотреть, если сделать усилие… Но это быстро прошло, отвалилось, словно шелуха, и привычная жизнь втянула его.
Он шел к своему дому, здороваясь с соседями, махавшими ему из-за плетней. Девушки у колодца хихикали, глядя в его сторону. Они всегда так делали, и он привык, и привычно осмотрел себя внутренним взором – все ли в порядке у него в одежде.
Дома тоже все было привычно. Избушка одинокого мужчины, да еще и охотника – жилье простое и незатейливое. У него даже запора на дверях не было – чего у него воровать? Разве порох и пули? Ружье? Ну, ружье так просто не украсть, любой охотник узнает свое ружье, ружье – вещь приметная. Его все сразу узнают. Поэтому свои на ружье не позарятся.
Его старенькое ружье висело на месте…
А что тогда за ружье за плечом?
Он снял ружье, подсел на скамью к окну и принялся его с недоумением разглядывать.
– Здорово, Федот! Долго же тебя черти носили! – В избу ввалились приятели, заметившие, как он возвращался. И сразу же их руки потянулись к ружью.
– Ого! Не обманул колдун?! Отдал?! Дай посмотреть!