Владек Шейбал
– Не суйся, снаружи опасно. Нельзя, чтобы нас заметили.
Так они просидели полночи. Когда все стихло – стало так спокойно, будто весь мир исчез, оттого в душе поселился страх. Станислав сделал всем знак выходить наружу. Выбравшись из старого подвала, они заметили полуразрушенные ворота, сам дом остался цел, если не считать выбитых окон. Войдя внутрь, семья принялась подметать пол, выносить осколки стекла в конец сада. Никто не спал. Все боялись, чего-то выжидали.
Последующие дни взрывы и стрельба повторялись. Половина горожан оказались под завалами. И вот ночью раздались новые волны огня и пламени, всю улицу застилал удушливый смрадный дым. Шейбалы оставались в подвале – там хотя бы было безопасно. Что-то подсказало Владиславу – то ли внутренний голос, то ли какое-то чутье, что необходимо выбираться, скрыться где-нибудь в саду, вдали от дома, он уже собрался было вылезать наружу, как гневный голос отца, которого он боялся, остановил его:
– Куда ты направился, Владимир?
– Нам следует уходить и поскорее, – ответил тот торопливо.
– Мы никуда не пойдем, переждем здесь – в безопасности, и ты тоже.
– Но, отец, мне… я чувствую… – начал было Влад, но замолчал, не желая ругаться с родными.
– Я предупреждаю тебя, – Станислав погрозил пальцем у лица сына, сдерживаясь, дабы не закричать на него, -мне не нравится, когда ты…
Мужчина не успел договорить: взрыв произошел как раз подле дома. Словно рев дикого зверя над головой пронеслась волна как при землетрясении и все услышали звук падающих досок и кусков черепицы. Никто не проронил ни слова, лишь в ужасе ожидали, что будет дальше. Секунды растянулись в минуты – наступило безвременье. Вдруг где-то в саду раздались голоса, несколько человек, громко смеясь, переговаривались на немецком языке. Их шаги становились все ближе и ближе. Немцы вошли на крыльцо дома, что-то выломали, их голоса растворились где-то внутри дома. Все еще пребывая в ужасе и растерянности, Станислав приблизился к младшему сыну, схватил его за плечи, затряс:
– Ты предвидел это? Правда?
– Да, предвидел, а ты мне не верил, – в голосе юноши звучала досада, он из последних сил сдерживался не заплакать, – ты мне никогда не верил…
– Прости, сынок, – мужчина обнял его, чувствуя глубокую вину перед ним.
Казимеж приблизился было к выходу, дабы удостовериться в том – ушли враги или нет, как вдруг заметил прямо перед глазами ноги, обутые в черные высокие сапоги. Незнакомец откинул несколько досок, посветил во внутрь подвала: там, в страхе прижавшись друг к другу, сидели бледные от ужаса пять человек. Немец сплюнул, с издевательским смехом направив пистолет на них, сказал:
– Коме, коме. Шнеле, шнеле!
Шейбалы на одеревенелых ногах один за другим выбрались из подвала под присмотром вооруженного гестаповца. Взору их предстала страшная апокалиптическая картина: ворота были полностью выломаны, верхний этаж дома сильно накренился в сторону, готовый вот-вот рухнуть на земь, окна и двери выбиты. Из дома на крыльцо вышли еще двое, неся в руках самое ценное. Их товарищ указал на Шейбалов, проговорил:
– Прятались, проклятые.
– Ничего, скоро решим, что с ними делать, – ответил другой.
Станислав ждал своего часа, мозг его начал работать с удвоенной быстротой. Дабы спасти семью, за которую он был в ответе, художник проговорил:
– Отпустите нас, мы уйдем в Польшу, в Варшаву.
– Как так? – вопросил гестаповец, играя в руках пистолетом для устрашения. – А разве вы не армяне, ради которых мы и пришли сюда? Знаешь, что мы делаем в вашим народом, нет? Мы их сжигаем живьем, в газовых камерах!
Станислав побледнел. Он окинул взором семью – все они стояли словно приговоренные к смерти, ни сказать, ни сделать ничего не могли. Мужчина осознал, что есть последний способ – еще один шанс спасти родных, и тогда он проговорил низким голосом:
– Мы не армяне, а поляки. Фамилию Шейбал я унаследовал от предка-шотландца. Мы хотим вернуться домой.
– По-моему он врет, – проговорил один, – посмотри на их лица – какие они поляки?
– А если говорит правду? – возразил другой.
– Правда или нет, все без разницы. В любом случае им не жить, скоро от Польши камня на камне не останется.
– Что делать тогда?
– Пусть собирают свои вещи и убираются.
Один из немцев повернулся к Станиславу, глаза его были злы и жестоки.
– Послушай, – сказал он, – правду ты говоришь или лжешь, не наша забота. Собирай вещи и уходи куда хочешь, но только без шуток.
Станислав в душе возблагодарил Бога, они были спасены. Хотя бы на некоторое время. Собрав лишь одежду и несколько книг, Шейбалы покинули Кременец. Когда они выходили на крыльцо с котомками за спиной, тот немец вновь приблизился к Станиславу, пригрозил:
– Ты будешь вместе с остальными переходить границу как открытый заложник. Если кто-либо из вас обернется назад или опустит руки, мы будем стрелять.
– Если не согласишься на такие условия, мы убьем одного из вас. Ну, скажем, вот этого мальчишку, – гестаповец подошел к Владиславу и, схватив его за волосы, резко потянул назад, приставив к кадыку нож.
Ноги Владислава подкосились, он затаил дыхание, боясь сделать хоть одно движение. Бронислава истошно закричала: не могли вынести материнские глаза такого. Чуть ли не падая на колени перед немцами, обезумевшая от горя и страха за сына, женщина протянула руки, с мольбой просила:
– Убейте лучше меня, но только не моего мальчика! Он же еще ребенок.
– Молчи, женщина, иначе мы убьем на твоих глазах всех ваших выродков! – закричал гестаповец, но юношу отпустил.
Бронислава, плача от радости, притянула сына к себе, прижала к груди. Станислав глянул на родных, его лицо посерело от перенесенного потрясения, не меньше жены он испугался за жизнь сына, но не признался в том никому, даже виду не подал. Чужим, словно из далекой пещеры голосом – низким, глухим, он проговорил по-русски:
– Покуда мы не достигнем Варшавы, то ни одно армянское слово не должно быть произнесено из ваших уст, даже между собой, – взглянул на Влада, добавил, – особенно это касается тебя. Только так мы останемся в живых.
Они вышли за ворота, вернее то, что осталось от них. И вдруг за их спинами с ревом вспыхнул дом, в пламени пожара затрещали стены и кровля, с грохотом на землю посыпались кирпичи и обгорелые доски. Адская заря опалила жаром их лица, когда они обернулись, дабы убедиться, что происходящий кошмар – не сон. Владиславу стало тяжко, слезы застилали его глаза, все расплывалось словно в тумане. Горел их дом – их родной дом, где он провел детство и юность, где был счастлив. Давно ли он бежал вот по этой самой траве, по этой улице? Давно ли по вечерам смотрел из окна на звезды, мечтая о чем-то своем тайном? А как часто он ранним утром ступал босиком по влажной траве, покрытой росой, устремляя свой ход на холм, с которого любил созерцать долину, прорезанную тонкой линией реки? Ныне не осталось ничего из прошлой – такой счастливой, беззаботной жизни. Владу хотелось упасть на землю и так замереть, сжигая в душе невыплаканное горе. Но позади бушевало пламя, с ревом пожирало росшие вокруг дома деревья и он в отчаянии слышал их плач.
Шейбалы шли по улице, по черной точно уголь земле, а по обочинам обгорелые, полуразрушенные дома глядели на путников пустыми глазницами выбитых окон. Не было слышно ничего, кроме шагов и биения собственного сердца. Владислав шел за матерью, он так боялся потерять ее. В его ушах до сих пор раздавался ее истошный крик, молящий о пощаде, и в тот миг сильно екнуло его сердце. Сейчас Владислав видел перед собой дорогу, и свет на нее не падал. Его глаза узрели нечто иное: они шли по углям, а вокруг разрывалось-колыхалось жаркое пламя. Это был ад.
Глава вторая
Шейбалы выбрались из-под пристальных взоров вооруженных немцев, когда с поднятыми руками, неся тяжелые котомки за спиной, перешли границу Украины и Польши. Владиславу все время хотелось обернуться, в последний раз взглянуть на оставленный-потерянный рай своего детства. Там, за спиной, осталась и Катаржина, а он из-за войны даже не смог попрощаться с ней, увидеть ее. Он не знал, где она и что с ней: может, ни девушки, ни ее родных и в живых уже нет? В этой буйной волне человеческая жизнь ничего не стоит: как трава, которую топчут ногами, как песчинка пыли, кою убирают одним взмахом руки.
Преодолев трудный путь, семья добралась до Варшавы – живы, и на том спасибо. Поселились они в квартире тети Софии – сестры Брониславы, в еврейском квартале. Евреи приняли их за своих, первое время помогли и с работой, и просто обосноваться на новом месте – теперь уже навсегда. Когда жизнь наладилась и пошла своим чередом, тут-то и произошло новое недопонимание между Станиславом и Владиславом. Отец желал направить стопы сына по собственному пути – стать архитектором либо художником; мать умоляла сына пойти учиться на врача, ибо тогда он везде найдет работу, всюду понадобится его помощь – особенно на пороге войны. Но Влад чувствовал, понимал, что не может так, нет сил у него пойти против самого себя. С детства – еще тогда, когда он впервые сыграл роль гриба в школьном спектакле, в него вселилась уверенность, что он нашел свое призвание, что он выучится на артиста. Вечером за чашкой кофе молодой человек поделился планами с родными:
– Папа, мама, я благодарен вам за все, что вы сделали для меня, но ныне я решил поступать в театральный вуз, мне хочется стать артистом.
Бронислава перестала размешивать чай, искоса взглянула на мужа. Тот в гневе бросил ложку на стол, стукнул кулаком так, что чашки подпрыгнули, вперив злой колючий взгляд на сына, проговорил:
– Я не позволю тебе этого. Не бывать тебе актером, таки не бывать! Ты, наверное, позабыл, из какой семьи и кто были твои предки; моя мать являлась урожденной дворянкой, отец мой занимал должность мэра, твой двоюродный дядя, коего ты так горячо любил, имел сан архиепископа. А ты, Влад, хочешь опозорить наш род?!
От гневного крика отца, от неимения поддержки в родной семье, молодой человек вспыхнул маковым цветом, все его тело колотила неистовая дрожь: он любил и почитал родителей, но и ломать себе жизнь в угоду их амбициям не желал. Как можно спокойнее молвил в ответ:
– Папа, я тебя очень сильно люблю и буду всегда тебя любить, но позволь мне – хотя бы единственный раз в жизни сделать то, что хочется именно мне. Ведь я тоже хочу быть счастливым.
– Если я сказал нет, значит, нет. И больше не будем говорить об этом.
– Но, отец, позволь мне…
Станислав побагровел от злости, вскочил с места – стул с грохотом упал на пол. Вперив взгляд – пронзительный, жестокий, мужчина сказал:
– Пока ты живешь в моем доме и за мой счет, будешь делать то, что скажу я или мама.
– Ты даже не хочешь выслушать меня… – проговорил Владислав, от обиды едва сдерживая слезы.
– Пошел вон из-за стола и не показывайся мне на глаза!
Юноша встал, стараясь держаться спокойным, и молча ушел в свою комнату. В столовой повисла тяжелая, гнетущая тишина. Бронислава отодвинула чашку с чаем, опустила глаза. Сейчас она почти ненавидела мужа и очень жалела сына. От жалости к нему у женщины подступил комок рыданий, она хотела было ринуться вслед за Владом, но остановилась, не желая еще сильнее злить супруга. Казимеж впервые в жизни испытал жалость к брату, ему стало несказанно стыдно за произошедшее – ведь именно он когда-то подбил Владислава стать актером, а ныне по его вине произошла ссора между отцом и братом. Дабы хоть как-то очистить совесть, Казимеж сказал Станиславу:
– Отец, зачем ты так? Влад ничего плохого не сделал.
– А ты не лезь, Казимеж, не в свое дело, – парировал мужчина, озлобленный теперь и на своего любимца, однако первая волна ярости сменилась на обычное негодование.
– Пусть Владислав попробует поступить туда, куда желает, а если не получится, то сделает, как хочешь ты или мама.
Одной фразой Казимеж отвел беду и в семье вновь наступил мир. Станислав осознал теперь, что имел ввиду старший сын, и как раньше он не догадался сам? Ведь если у Влада ничего не получится с поступлением в театральный, то ему ничего не останется, как подчиниться воли родителей до конца; а если не дать сыну пойти по выбранной дороге, то он впоследствии станет врагом – а отец стареет.
Бронислава, заметив перемену в муже, положила свою ладонь на его руку, тихо проговорила:
– Станислав, иди к Владу. Ты был не прав.
Подчинившись на сей раз жене, мужчина отправился в спальню младшего сына. Тот сидел на краю кровати и грустным взором глядел в окно, рассматривая бессмысленно крыши варшавских домов с красными черепицами, над которыми кружились воробьи. При звуке шагов Владислав обернулся, отец с виноватой улыбкой сел подле него, обнял, прижал его к своей груди. Как бы то не было, но Станислав любил Влада и ничего не жалел для него, однако властному главе семьи было не понять, не принять строптивый характер третьего ребенка.
– Прости меня, сынок, – прошептал мужчина, приглаживая темные волосы юноши, – я был не прав, погорячился. Поступай, куда хочешь, мы в любом случае примем твой выбор.
Владислав поднял полные слез глаза на отца, в них застыла боль.
– Спасибо, – ответил он и улыбнулся какой-то странной вымученной улыбкой.
Глава третья
Владислав шел по узким варшавским улицам домой. Он только что отсидел три лекции в подпольном театральном институте, куда поступил сам, правда, не с первого раза. Когда юноша пришел сдавать вступительный экзамен, он не справился, и профессор сказал, что экзамен провален. Боясь насмешек отца и помня и уговор – если в случае неудачи Влад потом будет во всем подчиняться родителям. Страх перед грозным отцом овладел всем им, едва сдерживая слезы, молодой человек просил комиссию дать ему еще один шанс – последний. Профессор с улыбкой поглядел на него из-под очков, поинтересовался о причине так фанатично настроенного на поступление юноши. Влад не стал скрывать ничего от него – доверие превыше всего, и выдал как на духу сделку с родителями и угрозы отца. Преподаватель, опытный в сим вопросе, ответил:
– Вы понимаете, молодой человек, что ваш папа оказался прав.
– Я… я осознаю это, но прошу вас, дайте мне еще шанс. Быть актером – мечта всей моей жизни. Я уверен, чувствую, что стане счастливым. Пожалуйста, прошу вас! – по его щекам текли слезы, в волнении и бессилии он сжимал, теребил в ладонях край своего пиджака.
– Ладно, юноша. Я пойду вам на уступку, но только один раз.
– Спасибо. Большое человеческое спасибо! – Владислав хотел было упасть перед профессором на колени, но сдержался, пообещав как следует подготовиться.
О своем провале Влад сообщил только матери. Бронислава горячо поддержала сына, ничего не сказав Станиславу. На следующей недели состоялось повторное прослушиванием, где Владислав показал себя с лучшей стороны, и комиссия единогласно поставила ему отлично, выдав документ студента вуза. Молодой человек гордился собой, был благодарен матери за поддержку: именно она – добрая, ласковая, нежная, была на его стороне, любя младшего сына больше всех на свете. Отец и брат немного растерялись, узнав об успехе Владислава, но потом Станислав признал строптивого сына победителем в споре и, наконец, предоставил ему свободу.
В один из сентябрьских дней Влад пришел домой с учебы. Бронислава готовила обед, Станислав сидел за столом, читал газету. Вдруг в дверь кто-то постучал. Влад пошел открывать незваному гостю. Он надеялся увидеть на пороге тетю Софию или ее подругу-еврейку Галину Дохоцкую, с которой семья Шейбалов состояли в дружеских отношениях, но, отворив входную дверь, юноша увидел смотрителя их дома – невысокого тучного поляка с небритым лицом, лысеющего. Смотритель водил красноватыми белками глаз, он был изрядно пьян. Ввалившись без приглашения в квартиру и даже не разувшись – как был в грязных сапогах, он протопал в столовую, с тяжким вздохом уселся на стул, заплетающимся языком проговорил:
– Ты, Станислав, делаешь ошибку, что позволяешь своей жене и ее сестре общаться с Дохоцкой – этой жидовкой. Скоро немцы будут газить всех евреев и пусть – земля чище станет.
Бронислава глянула из-за плеча на смотрителя, затем на мужа. Тот оставил газету, строго ответил:
– Пан должен знать несколько вещей. Первое, – он загнул один палец, – больше не напиваться и не приходить в наш дом в таком виде. Второе, – он загнул еще палец, – не угрожать нашим друзьям или нам, так как вы понимаете, что это опасно для вас… если наша подпольная армия узнает о ваших словах.
Не успел смотритель возразить, как Станислав вместе с Владом подхватили его с обеих сторон и, вытолкнув из квартиры, спустили по лестнице. Вдогонку ему молодой человек с задорным хохотом крикнул: «И больше не являйся к нам. Забудь сюда дорогу!» И дверь захлопнулась.
Через несколько дней после этого случая в квартиру Шейбалов заглянул брат Галины, Иосиф Дохоцкий. Он выразил благодарность за поддержку сестры и сообщил приглушенным голосом, что тот смотритель найден на пустыре неподалеку мертвым, а на его теле был лист бумаги, на котором написано: так будет с каждым, кто осудит еврейский народ. Когда Иосиф ушел, Бронислава посмотрела в лицо супруга, в ее взгляде читался упрек.
– Зачем ты сказал… сообщил армии о его словах? По твоей вине убит человек.
– А что мне оставалось делать? Никто здесь не знает, что мы армяне. Все думают, будто мы евреи. Если начнут убивать еврейский народ, нас в живых не оставят.
Ночью того же дня начался обстрел Варшавы. Немецкая артиллерия скидывала одни бомбы за другими. Со всех сторон раздавались рвущиеся шумы, похожие на мычание тысячи коров, потом следовали разрушения зданий. Улицы были завалены осколками стекол, кирпичей, досок. Утром на какое-то время бомбардировка прекратилась, стало тихо и страшно, будто весь мир исчез. Владислав вышел на балкон поглядеть, что происходит. Внизу, посреди улицы, его соседка именем Осчения – девушка из движения сопротивления, что-то кричала в сторону, указывая куда-то то вправо, то влево. Подняв голову, Осчения заметила Влада, сделала ему знак спуститься. Юноша направился к ней, спросил:
– Что происходит?
– Иди за мной, сам увидишь, – она уверенно схватила его за руку, потащила за собой.
Вместе они добрались через груды развалин в парк, где в мирное время любили отдыхать дети – там были карусели. Зато теперь немецкие солдаты с редкой жестокостью отнимали детей у матерей, под страхом смерти заставляя их кататься на каруселях без перерыва, а в это время потехи ради включали детские песни на немецком языке. Отчаяние охватило женщин; они плакали, молили немцев прекратить издевательства, но те смеялись в лица несчастных матерей, обещали в случае непокорности открыть огонь по детям.
Владислав глядел из-за укрытия на эту ужасающую картину, словно уже разверзлись врата ада и поглотили землю. Сдерживая дрожь во всем теле, он тихо спросил:
– Что нам делать? Они же убьют детей.
– Нам следует объединиться, защищаться от врагов, – умозаключительно ответила Осчения.
– Но как? У нас недостаточно оружия, запасы еды кончаются. Нам не устоять.
– Если боишься, так и скажи.
– Я не боюсь.
– Тогда вперед.
Владислав вступил в отряд Сопротивления, следуя за остальными молодыми людьми. В течении 63 дней Варшава бомбилась немцами с воздуха. 63 дня беспрерывных боев, отчаяния, смятения и страха: настоящий ад, устроенный людьми – обычными людьми из плоти и крови. Почти весь город лежал в руинах, дома были разрушены, сожжены. Горожане: поляки, евреи, армяне, татары – все держали баррикаду, отбивали наступления немцев, но не хватало оружия и свежих сил, а гестаповцы наступали и наступали – на танках, самолетах. Владислав взял с собой отца и мать, тетю Софию и сестру Янку, приказал им немедленно следовать за ним, спрятаться от артиллерии в каналах и сточных ямах Варшавы – в этом длинном, сплетающимся лабиринте под землей. Замерзшие, по колено в воде, люди не сдавались, шли к своей цели – просто выжить.
Чутье и провидение вновь помогли Владиславу. Когда ему становилось особенно тяжко, когда непонятное томление комом сдавливало горло, он говорил родным уходить в другое место, ибо здесь оставаться опасно. И как только они оставляли свой спасительный закуток, через несколько минут туда падала бомба. Бронислава крестилась, обнимала сына, а Станислав клал ладонь ему на плечо, говорил: «Спасибо». В такие страшные моменты они верили ему.
Глава четвертая
Был сентябрь 1944 года. Полуразрушенная Варшава. Дни стояли теплые, погожие – само продолжение лета. Природа была все еще благосклонна к живущим, не придавала значения деянию человеческому.
Владислав пришел с занятий: трудно было учиться во время войны, на целые полгода закрывался вуз и не все вернулись на учебу. Молодой человек устало разулся, сел на стул в коридоре. В голове все звенело, кружилось, нестерпимо хотелось есть. Бронислава помогла сыну дойти до кухни, налила ему в тарелку то, что смогла приготовить: похлебку с овощами без мяса, иного не было. И в этом заключалась вся ее любовь, вся материнская забота, которую нельзя выразить словами. Утолив хоть на немного голод, Владислав спросил:
– Мама, как папа? Ему не стало лучше?
Бронислава пожала плечами, глубоко вздохнула. Юноша понял все без слов. Выйдя из-за стола, он направился в спальню родителей, там под теплым одеялом лежал Станислав. Лицо мужчины совсем осунулось, побледнело, язык высунулся изо рта; он умирал – брюшной тиф не щадил никого. Владислав присел подле кровати, с сыновней заботой ласково коснулся иссохшей руки отца, промолвил:
– Папа, не умирай.
Станислав приоткрыл глаза, в полузабытье посмотрел на сына. Он силился что-то сказать в ответ, но не мог. Вместо этого больной сжал горячие пальцы Влада – и это означало: «сынок, я люблю тебя». У обоих по щекам текли слезы, и Владислав осознал, как сильно отец любит его, как всю жизнь боялся за него, оберегал. Ныне пришла пора отдать сыновний долг. Укрыв Станислава пледом, молодой человек подошел к матери, проговорил:
– Я иду к доктору за лекарством для отца.
– Погоди, сынок, – Бронислава схватила его за руку, стараясь удержать от рискованного шага, – не ходи, мой родной. На улице опасно, тебя могут схватить.
– Но отец умирает, а я не могу оставить его в таком состоянии. Я иду!
Женщина попросила его подождать. Она пошла в спальню и вскоре вернулась, держа в руках маленькую икону святого Антонио и несколько молитв из Святого Писания, написанные чистой рукой ее. Влад взял благословение матери, прижал их к сердцу, чувствуя, как невидимый теплый свет входит в его душу. Он обнял мать, прошептал на прощание:
– Я вернусь, вернусь. Обещаю.
Бронислава прижала сына к своей груди, поцеловала в щеку. Перед его уходом у дверей перекрестила, молвила:
– Пусть Господь тебя сохранит.
Владислав пошел по городу, заваленного руинами – все то, что осталось от домов. В кармане он сжимал образ святого Антонио, благословение материнское даже сейчас сохраняло тепло и умиротворение. Поднявшись на гору щебня, молодой человек наткнулся на что-то мягкое, присмотрелся – это был мертвец. Он перекрестился и собрался было идти дальше, но что-то остановило его. Он склонился над умершим и дрожь забила его тело: то был его лучший друг, еврей по имени Урик Зельфман, участвовавший в восстании. Глаза Урика были приоткрыты и в небо глядели они – остекленевшие, безжизненные. Влад закрыл его веки, по щекам текли слезы. Жаль было друга, себя, умирающего от брюшного тифа отца, мать, на которую свалились все заботы о семье.
Оставив друга, Владислав спустился в туннель, ныне ставший улицами, где там – под землей, жители установили указатели – как если бы то было на поверхности. Добравшись до дома, в котором жил доктор, Влад облегченно вздохнул: он возьмет лекарство, он сможет преодолеть путь назад и отец выздоровеет, мама не будет больше плакать. И только он впал в светлые грезы о будущем, как кто-то резко схватил его, дернул в сторону. Обернувшись, молодой человек увидел немца с нацеленным на него автоматом. Тот жестом указал куда-то вдаль и велел следовать за ним. Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Разбились мечты о светлом будущем, остались родители и не известно, что станется с ним в скором времени. Вместе с ним шли и другие жители Варшавы – порядком двести человек. Немцы окриками, потрясая винтовками и пистолетами, гнали пленников точно скот на бойню. Людские реки стекались с разных сторон, образовав море, а в небе ярко светило солнце.
Поляков привели на поле, к воротам большого студенческого дома, превратившегося в штаб-квартиру гестапо. Сотни людей расположились на еще зеленой траве, слышались стоны раненных и всхлипывания женщин. Вдруг резко все смолкло, будто разом исчез весь живой мир. Пленники повернулись и посмотрели на ворота, из которых с овчаркой на поводке вышел немец: высокий, плечистый, светловолосый. Взглядом, полным презрения, он окинул толпу, словно выискивая кого-то там одного. Пленникам объявили через громкоговоритель, чтобы те сидели смирно и не двигались, иначе будет открыт огонь. Поляки уселись, вперив взоры на землю. Воздух, трава, деревья – все пропиталось людским страхом.