Владек Шейбал
В середине октября пленников отвели в другой край леса для расчистки земли и копания траншей. Ни свет ни заря поляки строем выходили из бараков, держа в руках лопаты, и отправлялись на работу. Было трудно, тяжело, но все старались держаться. Те же, кто падал на земь, немцы просто погружали в телегу и отвозили за стену, выбрасывая тела в глубокую яму словно мусор. Владиславу становилось страшно и глухие сомнения вновь закрадывались в душу, у него появлялось одно-единственное желание: убежать, вырваться на свободу – к свету.
Один из пленников при рытье траншеи вдруг откинул лопату в сторону и зашел громким долгим кашлем. Остальные прекратили работы, с жалостью и недовольством поглядели на него. А тот все продолжал и продолжал кашлять, покуда по губам не потекла кровь. Все ринулись в рассыпную: никто не хотел заразиться туберкулезом. К больному подошел офицер гестапо, схватил несчастного за волосы, приподнял и, убедившись, что тот не врет, проговорил:
– Собака! Того гляди и других заразишь, – затем призвал других немцев и вместе они повели больного в другую сторону: там, как известно, оставались зараженные туберкулезом в полной изоляции.
Глядя им вслед, Влад наклонился к уху Стаса, молвил шепотом:
– Опасаюсь я, как бы мы все не полегли от болезни раньше, чем кончится война.
– О чем ты, тут же кругом немцы, а они параноики по поводу болезней, особенно туберкулеза. Вот увидишь, нас еще врачи осмотрят.
Мужчина принялся вычищать лопатой яму, рассказывая при этом, как уберечь себя от смертельных болезней, а Владислав думал о чем-то другом и в голове его родился новый план, в который он еще и сам не верил.
Одним из серых, дождливых дней – типичный для октября, в барак к полякам зашли высшие офицеры из штаба. Они глядели с презрением на пленников: худых, грязных, в изорванной одежде, у многих отсутствовало половина зубов и волос. Для чистых сытых немцев в военных мундирах пленные не являлись людьми, а лишь жалкими существами неарийской крови.
– Поднимите головы и слушайте, скоты! – парировал главный офицер. – Многие из вас больны туберкулезом и чтобы те из вас, кто еще здоров и способен работать, не подохли бы раньше времени, было приказано отвезти вас в баню и смыть ваши грязь и вшей.
По команде поляки встали в ряд и направились вслед за гестаповцами к выходу, где их ждали два грузовика. Усадив пленников в кузовы, машины направились из лагеря по направлению к деревне, и пока они ехали, тучи рассеялись, небо вновь стало голубым и на землю спустились лучи яркого солнца.
Владислав наблюдал из кузова на открытый-свободный мир. Вон вдалеке, средь холмов, раскинулись домики, утопающие во фруктовых садах; крестьяне – мужчины и женщины собирали урожай с полей, они никуда не спешили – счастливые. И стало на душе юноши тяжко, обидно. Он задавался в себе вопросом: отчего все они – немцы, поляки, русские, армяне, татары – люди – та же кровь, те же кости, мозг, сердце, но одни свободны, а другие пленники, обреченные на погибель? Отчего так? Кто придумал, что одни лучше других? Для чего? Он хотел было поделиться своими мыслями со Стасом и Фрадеком, но передумал: они и так работают в тяжелых условиях, им не до философии ныне.
Грузовики остановились возле большой общественной бани. Немцы с криком «шнеле, шнеле» втолкнули поляков в двери и ушли. В предбаннике их встретили четыре женщины: высокие, тучные, в белых халатах. Они приказали всем быстро раздеться до нога и идти в парилку. Обнаженных мужчин женщины хватали за различные места, что-то говорили непотребное на немецком. Поляки вошли в соседнюю комнату, там было нестерпимо жарко, с пола до потолка окутано пространство белым паром. И какое блаженство! Впервые за долгое время пленники смывали грязь с тела не холодной водой. Они сидели на скамьях, чувствуя, как открываются поры и нечистоты вместе с потом стекают вниз.
Немки принесли ведра с прохладной водой, плескались ею в мужчин, палками трогали их гениталии, желая как можно сильнее унизить. Две женщины посматривали на Владислава. Обладая необычной для европейцев яркой красотой, он привлекал их внимание, а глаза – большие, синие, манили какой-то тайной, неизвестной силой. Немки подсели к нему, каждая старалась коснуться его, поцеловать в щеку.
– Самый молодой и самый красивый, – проговорила одна из них, проведя ладонью по его выпирающим ключицам.
Третья женщина, до сей поры находящаяся в тени, уселась подле Стаса, коснулась его висков, щеки, шеи, наклонившись к его плечу, она больно укусила его и на том месте остались следы ее крепких зубов. Но мужчина терпел, сохраняя спокойствие, ни один мускул не дрогнул на его челе.
– А мне по вкусу вот этот. Он такой мужественный, серьезный. Признаться, славяне не хуже наших мужчин.
Она провела ладонью по его ногам и хотела было потрогать срамные места, как Стас, до этого погруженный в воспоминания о супруге, резко встал и вышел в предбанник, унося в душе тугой комок горя и злости. Владислав, окруженный с двух сторон женщинами, глядел другу вслед, завидуя ему. Он тоже хотел освободиться от грубых навязчивых объятий немецких женщин, но боялся показаться перед ними трусом, несмышленым мальчишкой. Гордая армянская кровь только сейчас вышла наружу из тайниках сердца, заструилась-забежала по жилам.
«Не забывай, кто ты такой, – услышал он в памяти слова тети Ванды, – помни о своем народе, знай, что ты армянин».
В предбаннике пленники одевались – грязная одежда на чистое тело, а женщины продолжали предавать их унижению, указывали пальцами на срамные места, приговаривали: «А у тебя больше. А у тебя меньше» и громко смеялись. Широкие двери были распахнуты настежь, с улицы дул холодный ветер. А дальше, за воротами простирался волнистый пейзаж, сменяющийся на горизонте покрытыми сосновым лесом горами. Владислав смотрел, вглядывался в убегающие волны зеленых холмов под голубым небом, и хотелось ему убежать отсюда туда, куда манили далекие горизонты, остаться одному, побыть в тишине под прохладным ветром, лечь на траву и вдыхать ее горьковато-приторный запах. Но и этого, даже самую толику, ему не позволено было сделать. Вместо свободы он вновь сидел в кузове грузовика, с болью в сердце расставаясь с раскинувшимися полями. Машины повернули на север и направились в лагерь – в Альтварп.
Глава тринадцатая
Работы продолжались. Днем еще было тепло под лучами солнца, но долгими вечерами становилось нестерпимо холодно. Пленники усаживались вокруг самодельной печки, грели руки над огнем, общались. В бараки иной раз забредали крысы, мыши. Люди их ловили, если оставалось сил, а Владислав со Стасом их освежевали и бросали в воду, готовя вполне сносную похлебку.
Ночами Влад просыпался, уходил в уборную и там простужено подолгу кашлял, боясь разбудить остальных. С грустью он вспоминал теплые заботы матери, по которой постоянно скучал. В памяти всплывало, как Бронислава, если слышала его кашель, тут же отправляла сына в кровать, укрывала теплым одеялом и поила горячим молоком с медом, лимоном и чесноком. Тогда, будучи ребенком, он не осознавал ее бескрайнюю доброту, ныне в плену понял, как сильно ему не хватает заботливой материнской руки.
Своими переживаниями Владислав делился лишь со Стасом. Бывало, между работами они отправлялись в лес якобы по нужде, а сами шли к тому месту, где меж камнями и корнями деревьев бежал ручей. Присев на бревно, они в молчании глядели на поток воды, так мирно успокаивающего все существо. Было за счастье сидеть вот так просто в мире и тишине, наслаждаться покоем, вдыхать соленый морской воздух.
– Знаешь, Стас, – говорил Влад, – мне нужен план побега, мне необходимо вырваться из этого проклятого места куда-нибудь, хоть на край света, иначе я не доживу до весны.
– Как убежишь? – вопрошал мужчина.
– Любым путем и пускай они станут стрелять, мне все равно. Лучше умереть сразу, чем гнить в этом лагере.
Бывало, Владислав проходил вдоль стены, обнесенной колючей проволокой. Он сжимался при виде этой стены, чувство страха сковывало его тело. Но когда он сворачивал в сторону, то вновь начинались деревья, колючая проволока оставалась позади. Юноша поднимал голову вверх, глядел на кроны сосен и небо, ощущая, что летит вместе с облаками. В эти мгновения он чувствовал себя свободным и счастливым, стена уже далеко и более она не покажется на пути. Это был душевный разрыв между пленом и свободой, иллюзия раздолья зарождалась внутри него и перед ним – это-то и спасало от полного безумия.
Владислав вышел на протоптанную дорогу и остановился. Справа от него, по другую сторону забора, сидели советские узники. Юноша повернулся к ним и встрепенулся от ужаса: грязные, почти голые, с запавшими глазами русские пленники напоминали более скелеты, обтянутые кожей, нежели людей. В основном они сидели или лежали на грязной земле, стоять у них не было сил. Немцы не давали им никакой еды, от голода – невыносимого, страшного, они жевали траву, листья, стебли, кору дерева, кто-то брал в рот комья земли, но через несколько минут сворачивался вдвое и катался по земле от боли, умирая в муках. От их нечеловеческого горя, от несправедливости у Владислава выступали на глазах слезы, такими незначительными казались собственные заботы и запреты. А он-то жаловался на жизнь: поляков хотя бы кормили, да и сам он с друзьями искали в лесу пропитание. И тут Влад вспомнил, что в кармане его штанов лежит припрятанный кусочек хлеба – на всякий случай, если во время работы захочется поесть. Не долго думая, юноша украдкой подошел к колючему забору, отделяющего его от них, осмотрелся – офицеров нигде не было, и бросил русским хлеб. Те продолжали глядеть на него какими-то страшно непонятными, пустыми глазами, не осознавая, зачем и почему этот человек угостил.
– Ешьте, это хлеб, он вкусный, – проговорил Владислав на русском, хотя и с акцентом. Он начал жестикулировать, указывая то на хлеб, то на рот.
Русские пленники как будто стали понимать. Один из них подкрался и, взяв хлеб, начал медленно жевать, по его впалым щекам текли слезы. Влад улыбнулся, он был рад хоть чем-то помочь горемыкам. И не заметил, как к нему сзади подкрался немец. Властным движением тот резко развернул к себе юношу, проговорил:
– Ты что делаешь, негодник? Подкармливаешь их, да? А добавки им не дашь?! – ударом кулака офицер повалил растерянного Влада на землю, стал бить ногами, плеваться, кричать бранные слова.
– Я же забью тебя до смерти, щенок, – приговаривал немец, нанося раз за разом удары по корчившемуся от боли пленнику, – а вы, русские собаки, – отозвался гестаповец на других пленных, – глядите, смотрите, что с ним будет.
Владислав закрывался руками от ударов, но это мало помогало, невыносимая боль ломила все тело, из разбитых носа и губы текла кровь, а удары не кончались. Русские видели, горестно вздыхали, отворачиваясь от жестокой сцены, и каждый крик несчастного больно отзывался в их ушах.
Немец оставил избитого Влада, погрозил русским пистолетом, угрожая скорой расправой, и ушел. Немного отлежавшись, Владислав постарался подняться, но не мог: живот и спина болели, к горлу подступила кровавая тошнота. Он сел на колени, отплевываясь кровью, перед глазами все кружилось. Вдруг расслышал шаги, к нему бежал один из охранников, что видел всю сцену избиения. Незнакомец помог юноше приподняться, с жалостью всматриваясь в лицо. Немец был молод – не старше двадцати пяти лет, статен, светловолос, с белым чистым лицом. Он заботливо довел Владислава до барака, сказал:
– Вы хорошо знаете немецкий?
Владу не хотелось сейчас ни с кем общаться: боль в теле, усталость, слабость отнимали последние силы, но вопреки всему от ответил, ибо молчать не мог:
– Да, моя матушка научила меня говорить на нем, так как она сама родилась и выросла в Вене.
– Получается, ваша мама австрийка?
– Нет, ее родина Польша.
– О, ваша мать мудрая женщина, что учила вас иностранному языку. Это должно вам помочь, ведь к вам относятся все же лучше, чем к остальным пленникам. Я видел, как вы часто выступаете здесь переводчиком.
– Нет, вы не правы, – со вздохом проговорил Влад, унимая боль, – ко мне относятся также, как и к остальным, немцам все равно, сколько языков я знаю.
– Но вы отличаетесь ото всех, ибо производите впечатление умного и образованного человека. Можно поинтересоваться: кто был ваш отец?
– Мой отец, если, дай Бог, еще жив, профессор искусств, фотограф и художник.
Немец немного задумался, собираясь с мыслями, словно имел какую-то тайну, в которую хотел посвятить юношу. Наконец, после затяжного молчания он сказал:
– А знаете, ведь я тоже художник. Если желаете, я покажу вам, что я рисую в свободное время.
– Но как я увижу ваши картины?
– О том не беспокойтесь. Вы станете приходить ко мне в комнату убирать – ведь это легче, нежели капать траншеи и носить кирпичи, а уж я награжу вас. Вы согласны?
– Да, – с неуверенностью ответил Владислав, но рассуждать о том у него не было сил.
Вечером перед сном он поделился историей знакомства со Стасом. Мужчина, сняв тяжелую куртку, какое-то время сидел молча, уставившись в пол: уставший, похудевший, с запавшими щеками, он был не похож на себя прежнего, совсем другой человек.
– Не верю я этому немцу, все они одинаковые, – проговорил Стас.
– Почему? Ведь он помог мне. Скорее всего, он даже не офицер, а простой охранник.
– Делай как знаешь, но я предупреждаю тебя, что он за свою доброту потребует что-то взамен.
Спорить Влад не стал, в душе он надеялся на лучшее, верил, думал, что немец просто стебель, за который нужно держаться в бурном водовороте жизни. Пойманный в плен, кинутый вдали от дома и родных, претерпевая столько унижений, издевательств, горя, что готов был поверить любому, пойти за тем, кто хотя бы считает его человеком, таким же человеком – из плоти и крови.
Ранним утром, еще до рассвета, в темноте поляки строем шли на работы в лес, немец-охранник приблизился к Владиславу и знаком показал следовать за ним. Он привел его в свою комнату на втором этаже, сказал:
– Это моя комната, ты уберешь ее. Я оставлю тебя одного, к вечеру вернусь.
Охранник ушел, заперев дверь на ключ с внешней стороны, а Влад стоял посреди квартиры, не веря в происходящее, но радуясь тому, что остался один, в полной тишине. Он осмотрелся. Комната как комната, ничего лишнего: кровать с металлической спинкой, шкаф, письменный стол, на котором стояли в рамках фотографии женщин и детей, седовласого мужчины с большими усами – семья немца. Влад так и смотрел на его многочисленную родню, но перед взором своим видел не их, а свою любимую мать, строго отца, ласковую сестру-красавицу Янку с яркой восточной внешностью, брата Казимежа, что тоже воевал в Движении Сопротивления, однако о судьбе его ничего не было известно. По щекам юноши текли слезы. Он так хотел вновь вернуться домой, что, позабыв об уборке, сел на стул, прикрыл глаза, предавшись мечтам. В углу тихо звучало радио, за окном чирикали птички, а вокруг не было никого. Владислав не заметил, как сон накрыл его пеленой и там он вновь был в родном доме – в Кременце, в саду, где росли розы, а рядом находились родные, горячо любимые люди: отец, мать, брат и сестра. Они были с ним, они обнимали его, держали за руки. Все вместе шли по саду, любовались зеленью природы, общались, смеялись и Влад тоже смеялся, ему было хорошо. Резко пробудившись от непонятного неведомого толчка, юноша блуждающим взором оглядел, где находится. Своих родных рядом не оказалось, а с фотографий на него смотрели другие люди – чужие, незнакомые. Какая-то непонятная странная тоска легла на его сердце, он вдруг почувствовал себя обманутым, покинутым. С тяжелой горечью Влад принялся за работу. После стольких дней на стройке уборка небольшой комнаты показалась ему столь легкой, незначительной. Он подметал, мыл, вытирал пыль, а в углу играло радио – там звучала какая-то симфония. Под тихую мелодию, под тишину собственной души Влад не заметил, как все убрал, теперь комната вновь стала чистой и уютной. Вдруг он заметил на полке кусок немецкой колбасы. С вечера у него во рту не было ни крошки. Нестерпимый голод вновь контролировал его как тогда на кухне. Не долго думая, юноша схватил колбасу и тут же съел. Немного насытившись, Владислав осознал, что натворил – он украл, он вор. С тяжким томительным ожиданием он сидел в комнате, боясь наказания. И когда немец вернулся и, осмотрев комнату, остался доволен, Влад ожидал, что тот скажет на счет пропажи колбасы, но охранник как будто ничего не заметил. Он проводил пленника до барака, обещая вернуться за ним утром.
Всю ночь Владислав не сомкнул глаз, он волновался, боялся наступления завтрашнего утра, боялся встречи с охранником, который, если обнаружит пропажу, непременно накажет его за воровство. Но ни на следующий день, ни в последующие молодой немец ничего не говорил, но зато Влад всякий раз обнаруживал на полке кусок колбасы с хлебом и понял, что то есть плата за его работу. Юноша больше не боялся, зато подозрение высказал Стас, не веря в искреннюю доброту охранника. И, как оказалось, опасения его было небеспочвенными.
Однажды немец пришел на час раньше обычного, Владислав еще не успел до конца убрать в комнате. Кинув ключи на табурет, он положил на стол хлеб с колбасой, спросил:
– Ты голоден?
– Да, – молвил Влад, – но я поем позже, когда закончу с уборкой.
Немец засопел, глаза его стали непонятными пустыми – злыми, он приблизился к юноше, усадил за стол, проговорил:
– Ты будешь есть сейчас, – руки его тряслись, неистово в ярости он схватил колбасу, стал с силой заталкивать Владиславу ее в рот, кричал, – нет, подлец, ты будешь есть сейчас, сию минуту!
Боясь за свою жизнь, впервые видя охранника таким, Влад принялся за еду, он ел быстро, глотая большие куски. А немец, усевшись напротив, глядел на него, в злобе кричал:
– Ешь быстрее, как собака! Ты – не человек, ты собака. Жри как собака! – в неистовости он расстегнул штаны и стал сам себя удовлетворять, вперив взор на Владислава. И чем быстрее тот ел, тем чаще немец делал это рукой. Когда с бутербродом было покончено, охранник выдохнул облегчено и вытер руку о кусок газеты, отпустив юношу восвояси.
Следуя к бараку в полном одиночестве, Влад не верил в то, что произошло. Нет, это сон, всего лишь кошмар, стоит только ущипнуть себя. Он больно ущипнул ногу, но картина созерцания оставалась неизменной. Юноша вспомнил немца, его действия и от сего хотелось просто убежать куда-нибудь, раствориться, стать невидимым. К горлу подступила тошнота, его вырвало и в желудке вновь стало пусто.
Охранник приходил к нему еще целую неделю и каждый раз заставлял пленника есть как собака, и при этом облегчая себя непотребством. Возможно, то было из-за отсутствия женщин или еще чего, но именно это и спасло Владиславу жизнь. Он долго не решался рассказать о том Стасу, но у него не хватило сил держать все внутри себя. Юноша поведал другу обо всем, как сильно он переживал. Тот ответил:
– Я же предупреждал, что помощь давалась не просто так. Тебе еще повезло, что тебе сохранили жизнь. Здесь, в Германии, в среде гестаповцев много таких, они проходят специальную психологическую подготовку, после которой у них полностью пропадает всякая брезгливость. Будь осторожен, Влад, и не ходи к нему больше.
Владиславу повезло: молодого немца отправили в другой лагерь, к другим пленным, и больше он его не видел в Альтварпе. Судьба сама расставила все точки над i.
Глава четырнадцатая
Каждый день: ветреный, холодный был похож на предыдущий. Нужно было рыть траншеи, таскать кирпичи, месить цемент. Еды не хватало и голод был постоянный. Ото всего этого – скудной еды, грязи, тяжелой работы многие замертво падали на каторге и их тела просто скидывали в яму за дюнами – как мусор; у большинства выпадали зубы и волосы, крошились ногти, трескалась кожа. Не обошла сия участь и Яна. Осунувшийся, без передних зубов, с запавшими глазами, он уже не говорил о драке, а только с насмешкой наблюдал за Владиславом. Однажды им предстояло таскать в ведрах песок. Это было очень тяжело, пальцы рук натирались до крови, а немцы понукали работать быстрее.
– Шнеле, шнеле! – торопили пленников надсмотрщики, избивая палками нерадивых.
Влад в это время сыпал лопатой песок в ведро, которое ему потом следовало отнести на стройку. От голода тряслись руки, кружилась голова, но он терпел, боясь вновь отведать палок по пяткам. Он более не говорил о своих планах, даже Стасу. Друг потерял всякую надежду на спасение и не понимал рвения юноши вернуться домой. Мысли как стая птиц проносились в голове, а натруженные руки без устали капали, таскали, месили.
Ян наблюдал издали, то и дело донимая Владислава едкими, обидными смешками.
– Ты, – поговаривал мужчина, улыбаясь беззубым ртом, – все равно что покойник. Живой тебе отсюда не выбраться. Ха-ха!
Юноша украдкой бросал на него равнодушно-жалостливый взгляд, после чего продолжал работать.
– И не заносись, интеллигентишка! – продолжал Ян, все озлобляясь и озлобляясь. – Ты еврей, а я вас ненавижу. Жаль, что твой народ не истребили до конца. Стас глупец. Защищая тебя, он становится таким же как и ты. Когда ты умрешь, я буду только рад.
Его злило спокойствие и равнодушие Владислава. И чем меньше тот обращал внимания на оскорбления и проклятия, тем сильнее ненавидел его Ян. В конце охрипнув от гнусных богомерзких слов, мужчина с трудом приподнялся и подошел к Владу. Долго он разглядывал его, затем проговорил:
– Ты, собака живучая, но я позабочусь, чтобы все стало наоборот, – и с проклятием пнул ведро с песком. Песок, что с таким усердием собирал Владислав, рассыпался по земле.
Ян, довольный жестоким глупым поступком, ушел. Юноша глядел ему в спину уставшим бессмысленно-глупым взором. Он ничего не хотел, спорить тем более. Подняв ведро, он заново начал свою работу.
Вечером в тишине Владислав молился. В руках была маленькая ладанка святого Антонио – единственное сущее, что оставалось с ним от матери. Она, родимая, держала образ в своих руках, в своих теплых ладонях, и сейчас это тепло согревало юношу, отвращало-защищало от зла. По его щекам текли слезы. Он долгое время держал глубоко в сердце копившиеся обиды и лишь в святом молчании давал волю чувствам.
– Господи, Один Ты мой заступник. Прошу, отверни от меня козни людей, защити. Если то испытания, то я готов вынести все по воле Твоей. Но лишь об одном прошу, умоляю, Господи: позволь мне еще раз увидеться с моими родными, за это забери мою жизнь. Я готов отдать все, что у меня есть, лишь бы встретиться с моей семьей.
Он закрыл глаза, ощутив биение собственного сердца. В этом мире он один и всегда был один. Люди сами ставили преграды между собой и им, но Влад смирился, уповая лишь на Бога. И здесь, в плену, где жизнь человека не стоит ничего, он сам воздвигал стену, сторонясь и не доверяя остальным.
Вдруг над головой раздался какой-то слабый стук, потом шорох. Владислав медленно, с каким-то потаенным страхом глянул наверх и заметил на решетчатом окне белого голубя. Птица ходила взад-вперед, стуча клювом по решеткам и просовывая головку в комнату. Юноша приподнялся, протянул руку к голубю, желая дотронуться до него, но птица взмахнула крыльями и упорхнула. Влад еще долго вглядывался на улицу – туда, где скрылась птица. Тугой комок рыданий вновь подступил к его горлу.
На следующий день рано утром объявили, что всех пленников будет осматривать врач на наличие туберкулеза. Рентгеновского аппарата не было и потому каждому доктор выдавал кусочек стекла, на который стоило плюнуть, по слюне через микроскоп будут определять: больной или здоровый.
Владислав все еще был полон решимости вырваться на свободу, вернуться домой. Долгое время перед сном он придумывал то планы побега, то как можно договориться с немцами и они отпустят его восвояси. Но со временем он понял все безумство этим начинаниями: со вторым вариантом ничего не выйдет, первый же возможен, но крайне опасен – он бы и минуты не прожил, если бы неосторожно вышел за ворота. И вот прилет голубы – вестника мира, осмотр. Нужно действовать: судьба посылает ему шанс на спасение.
Группой в несколько человек поляков провели в медпункт. Перед входом на крыльце Владислав запрокинул голову и увидел, как над крышей на фоне голубого неба парил белый голубь: сделав круг, птица улетела на восток. Сердце юноши учащенно забилось, он вдруг почувствовал перемены в жизни – плохо то или хорошо, не знал. Он запустил руку в карман: там лежал образ святого Антонио и молитвы Господу, написанные материнской теплой рукой, в другом кармане в фантике из-под конфеты его единственное спасение – капелька слюны старого поляка, лежащего в отдельной комнате и умирающего от туберкулеза. Еще раним утром, когда большинство спали, Влад отправился к этому больному: он заранее выведал, что рентген им делать не будут. Зайдя в клетушку, юноша увидел лежащего старика. Тот хрипел, отплевывался кровью, сыпал проклятия на головы еще здоровых людей. Увидев человека подле своей кровати, больной плюнул в него, но попал на пол, как-то страшно бесновато рассмеялся, проговорил: «Скоро вы умрете. Вы все покойники. Да!» Владислав, уличив момент, наклонился и быстро подобрал с пола слюну, гордясь самим собой за выдуманный хитроумный план. Не обращая внимания на брань старика, он вышел с легким сердцем. Половина дела была сделана. Оставалось последнее – обмануть врача.