Пути Господни

Собираться оказалось проще простого: то немногое из вещей, что еще оставалось, Вера Исаевна помаленьку выменяла на базаре на продукты – пшено, муку, постное масло. Особенно обидно было, когда за зимнее пальто, совсем еще не старое, с модным недавно котиковым воротником, дали стакан сметаны – это когда Эмиль еще был в городе и заболел брюшным тифом, а потом нуждался в усиленном питании. И Вера Исаевна несла ему в училище этот стаканчик сметаны, а у самых дверей поскользнулась – и все вдребезги.

В общем, собрались мигом, на вокзал тоже попали без труда – хозяин их жилья там и работал, на железной дороге, там он их и подобрал, когда приехали в дощатой теплушке-телятнике, а теперь показал, как туда проще добраться. А вот дальше оказалось все круто.

Поезда ходили без всякого расписания, иди лови. А и билетов никак не получишь, кассирша в окошке насмешливо отвечает всем одно и то же:

– Нет и неизвестно.

Ночевать негде. Так и протоптались на улицах до рассвета, промерзли и есть-пить хочется.

Ожидать у входа в здание вокзала тоже не разрешают – милиционер уже несколько раз прошел мимо грустной семейки с узелком у ног.

– Знаешь, мама, я думаю, так мы не уедем. Надо идти к начальнику вокзала, у нас же документы есть. И наш папа на фронте, нам должны помочь! – Лина в свои неполные пятнадцать лет ведет себя совсем как взрослая, но ее настойчивость не слишком действует на мать. Вера Исаевна вспоминает, как ходила по разным учреждениям в поисках работы.

– Гражданочка, – отвечали ей, – у вас же нет прописки. А по закону военного времени без прописки мы вас трудоустроить не можем, не имеем права. Наоборот, должны привлечь, выяснить, кто такая, откуда, зачем.

И она снова шла на базар с какой-нибудь своей одежкой или безделушкой.

А когда пыталась получить прописку, хотя бы временную, получала совсем иной ответ:

– Гражданочка, вы ведь нигде не работаете! А на что вы живете? Да нет, вас не прописывать надо, а выселить из города за тунеядство, – и добавляли магическую формулу: – по закону военного времени…

Потому комсомольский энтузиазм дочери отклика не находит. Но что-то ведь делать надо, и Вера Исаевна подхватывает с земли свой узел с вещами, взмахивает головой так, что платок сбивается на затылок, командует своим девочкам совсем по-военному:

– За мной, не отставать! – и широким шагом решительно направляется к вокзальным дверям. Девочки за ней едва поспевают. Она уже потянулась к ручке двери, а в этот момент дверь распахивается, какой-то человек с горкой картонных коробок в руках резко выходит навстречу Вере Исаевне, они сталкиваются чуть ли не лбами, несколько коробок падают на землю.

– Ну, что стоишь, помогай давай, – довольно бесцеремонно, чтоб не сказать грубо, командует он, и Вера Исаевна послушно подбирает с земли упавшие коробки, сколько вмещают руки, и протягивает незнакомцу.

– Дамочка, помоги донести до вагона, – просит он.

Вера Исаевна, нагруженная чужими коробками, устремляется вслед за ним, только успевает бросить дочерям:

– Ждите меня здесь, никуда ни шагу!

Она несет свою нетяжелую, но довольно неудобную поклажу за незнакомцем, рассматривает его со спины – высокий, темноволосый, судя по походке, не старый. Ловко перескакивает через рельсы к какому-то дальнему то ли пути, то ли тупику, она следом. Подходят к одинокому, без паровоза вагону, мужчина достает из кармана нечто наподобие ключа, отпирает двойную, нестандартную, похожую на ворота дверь, ловко вспрыгивает на ступеньку и оборачивается к ней:

– Спасибо, что помогла. Если есть время, не бойся, поднимайся.

– Нет, что вы! Вы же видели, у меня там дети, нам надо ехать, а никак не попадем на поезд. Вот, шла к начальнику вокзала.

– А тебе куда? – интересуется тот, и Вера Исаевна тут же достает из сумочки свои документы, полученные из госпиталя, показывает ему, что-то объясняет и молитвенно смотрит на него снизу вверх:

– Помогите, пожалуйста! Совсем силы кончились, пропаду тут и детей не вытащу. Помогите!

Человек внимательно, даже, можно сказать, пронзительно рассматривает невысокую фигурку, замечает выбившиеся из-под платка роскошные каштановые волосы, аккуратный носик и жгучие карие глаза. А может, потертое пальто, стоптанные туфли не по сезону, усталые тени на лице. Впрочем, как знать, что он замечает, может, вообще думает о своем. Только после паузы будничным тоном говорит:

– Ну, давайте, полчаса еще есть, приводи свое потомство, возьму вас, у меня все равно вагон пустой, вот остатки груза переносил, сейчас меня подцепят и покатим с ветерком. У меня литерный груз, домчим без задержек. Считай, тебе повезло!

– Только я лучше сразу признаюсь: денег у меня нет. Совсем нет.

– Ладно, разберемся, торопись.

И она бежит к детям, через пути, не разбирая дороги, напрямую.

– Девочки, бегом за мной, кажется, вырвались! Лина, возьми вещи! Лиза, давай руку. Вперед! – и они пускаются в обратный путь, тоже бегом.

Вагон на месте, мужчина в дверях, даже помогает подняться, маленькую на руках заносит.

– Ну вот, осматривайтесь.

Вера Исаевна находит какой-то ящик, садится – ноги трясутся от напряжения и усталости. Маленькая Лиза прислонилась к ее коленке, обняла, застыла. Лина вертит головой, осматривается. Вагон скорее товарный, чем пассажирский, но без нар, какие-то большие конструкции, перекрытые брезентом, стоят не густо, делят пространство как бы на отсеки. А пол вагона выстлан толстым слоем привядшей травы, то ли мха, ходишь, словно по ковру. Места много и никого нет. Непривычно. Удивительно. Тревожно.

– На этом даже спать можно, – сообщает Лина, поднимая с пола клок привядшей подстилки. У этой девчушки уже недетский опыт, она и степь знает, и поле – навидалась за время войны.

– Ладно, располагайтесь, а я к себе, чайник поставлю. Во-он туда, за загородку приходите через полчаса, кипятком напою, у меня там «буржуйка» стоит. – И он уходит, неслышно ступая по траве.

Вера Исаевна, не поднимая ног, передвигается между этими странными конструкциями, ищет угол поукромнее, бросает там свой узелок с вещами и уже собирается прямо здесь, на траве прилечь, но Лина останавливает:

– Мама, нас же обещали кипятком напоить, пойдем, очень пить хочется и погреться!

И они тащатся из последних сил к загородке, там навешена занавеска, а за ней довольно уютное пространство: стол, на нем пузатый чайник и к нему чашки с блюдцами, не кружки, настоящие чашки, фаянсовые, красные в белых горохах, и еще коробка картонная, а в ней бублики! А на блюдечке несколько маленьких кусочков колотого сахара. Вокруг стола – скамья и еще какие-то ящики вместо табуреток. И хозяин сидит, улыбается. И «буржуйка» раскаленная докрасна, а на ней котелок с кипятком.

– Ну, теперь можно и знакомиться. Меня зовут Виктор Витальевич. А тебя?

– Я Вера Исаевна, – почти без запинки отвечает она и отстраненно, как о другом человеке, думает: «Фирочка бы так не смогла!». – А это мои дочери Лина и Лиза. Их папа на фронте, – сообщает она, и пронзает мысль – почему я не сказала «муж», а только «папа»? Как бы ни было, он пока муж мне!

Но так давно не была она в тепле, не ела бублика, не пила кипяток из фаянсовой чашки, не испытывала реальной надежды на спасение, что мысль эта тут же гаснет, как не имеющая значения. Зато наплывает другая. Для чего мы нужны этому человеку? Расплачиваться же придется! Боже, дай силы, помоги уберечь детей и самой уберечься!

Это, пожалуй, впервые в жизни Вера Исаевна обратилась к молитве, никогда ее этому не учили, никогда она не видела мать молящейся. Да и молитв настоящих не слышала, ее юность была уже комсомольской, с митингами и маевками.

Девочки доели свои бублики и уже уснули прямо тут, у стола, на траве, разомлев от тепла «буржуйки». Вера Исаевна обреченно смотрит на своего спасителя и уже уговаривает сама себя: Ради спасения жизни детей и не на такое пойдешь. И вообще, я теперь, можно сказать, никому ничем не обязана. Если ему было можно в доброе время для забавы… ради детей, ради жизни – переживу, – она даже мысленно уже не называет мужа по имени.

А Виктор Витальевич долго и многозначительно смотрит на нее и в конце концов произносит совсем не то, что она ожидала:

– Да не трясись ты так, не насильник же я, в конце концов. Не хочешь – не заставляю… Хотя правда твоя, понадеялся. Но – вольному воля. Может, мне на том свете зачтется, – и он укладывается на свой топчан носом к вагонной стенке. Вера Исаевна пробует растолкать своих девочек, но они только руками машут, так и остаются на полу. И она над ними на своем ящике-табуретке. Так и переночевали.

Ехали действительно довольно споро как для военного времени, долгих стоянок не было. Не было больше и неловких моментов, да и бубликов никто не предлагал. Хозяин на глаза почти не показывался, и когда прибыли в заснеженный, застывший уральский город, где и ждал госпиталь, Виктор Витальевич только дверь вагонную отпер, а сам даже на перрон не соскочил – ему было ехать дальше. Так и растаял во времени, больше никогда не встречались.

Уже потом, когда вся эта история стала воспоминанием, Вера Исаевна иногда говорила себе: кому-нибудь рассказать – не поверят! Да и кому расскажешь, это ведь надо сначала в своей жизни пережить нашу беду, чтобы понять и не поглумиться.

Вся эта история не прошла бесследно. Вера Исаевна снова и снова вспоминала мельчайшие подробности, иногда ругала себя за безоглядность, иногда хвалила за стойкость. Порой даже представляла себе, как могла обернуться жизнь, если бы она вдруг позволила себе… На этом месте ее мысли всякий раз меняли направление: себе? Не кому-то, себе? И тут она неожиданно для себя самой начинала собой гордиться: значит, могла, но не позволила. Значит, она сильнее обстоятельств. Значит, она сильнее своего мужа – он-то не устоял. И Вера Исаевна начинала любить себя чуть-чуть больше и думать об Адаме более снисходительно. У каждого свой запас сил – физических и нравственных тоже.

А жизнь не скупилась на трудности. С самого начала войны Вера Исаевна неустанно разыскивала мать и сестру, все надеялась найти их и как-нибудь с ними воссоединиться. Обращалась в Красный Крест, в город Бугуруслан, где было справочное бюро по розыску эвакуированных. Адрес давала, ясное дело, госпитальной полевой почты. Вернувшись в госпиталь, получила целую пачку ответов из всех инстанций, куда писала. И только из эвакуированного киевского бюро розыска пропавших ответили, что «разыскиваемые выбыли из города до первого июля 1941 года». Все остальные сообщения были, как под копирку: «Разыскиваемые лица не обнаружены».

Их так никогда и не нашли, войны пожирают не тех, кто их затевает.

Кто ж мог знать, что те же два лихих комиссара Василь и Дмитро, сыновья Галы, подружки Мали из Махновки, снова сменили обличье, бродили по городу в надежде поживиться чем-нибудь ценным, а нашли и узнали старую подругу своей покойной матери. Да и она их узнала, как забыть убийц? Тут все и решилось. Замкнулся страшный кровавый круг. А Вера Исаевна все продолжала искать и надеяться, и печалиться. И до конца своей жизни она винила себя: она-то ведь осталась жива.

Между тем все те же военные будни, все те же переезды и невыносимая неизвестность, бомбежки и вой сирен, все та же одинокая постель и порой пустая тарелка – все это не просто сопровождало жизнь, это и было самой жизнью. И превращалось в то бесценное знание, которое принято называть жизненным опытом. Это и способность вжиться в свое новое имя – вместе с отчеством, она никогда бы не могла назвать себя просто Верой, даже мысленно, только Верой Исаевной. Это и умение понимать людей, видеть не только их поступки, но и мотивы: в прежней жизни, предложи ей кто-нибудь отдать свое дитя, она бы ужаснулась, а теперь поняла, что квартирная хозяйка, когда они уезжали к фронту, предложила ей оставить младшенькую, просто чтобы уберечь ребенка. Не оставила, но осталась благодарна. Она вообще на всю жизнь осталась благодарна этой женщине и всегда восхищалась ею.

Это был как раз почти полный год жизни в глубоком тылу, на Урале, куда госпиталь прибыл на переформирование, а Вера Исаевна с дочерьми прибыла туда из голодного и страшного казахстанского тыла.

Вокзальная платформа, стылая февральская ночь, куда идти? Одинокая кургузая фигура утиной походкой приближается к ним, и чего ждать – неизвестно. Оказалось – к добру. Женщина подходит, ставит на землю две тяжелые корзины, долго и внимательно рассматривает всех троих.

– Откуда вы, болезные? – певуче спрашивает она. – Ночевать-то есть где?

– Нет, – обреченно отвечает Вера Исаевна. – Мы из Казахстана, нас вызвали в госпиталь.

Она спешит объяснить, что имеет право здесь быть, по закону военного времени, но женщина не особо вслушивается.

– Ну, значит, так. Меня зовут Катерина Федосеевна, жить будете у меня, у нас дом просторный, теплый, справный, всем места хватит. И муж у меня работящий, добытчик, и дети, слава Богу, золотые. Только дойти надо, не близко. Но помаленьку доберемся. Вы пока в вокзале отдышитесь, я еду раздам и пойдем. В здании вокзала немало людей, все новоприбывшие. Катерина Федосеевна идет по рядам, внимательно смотрит. Возле самых усталых или старых или многодетных останавливается, достает из своих корзин то несколько ломтей хлеба, то пару яиц, то просто мисочку каши, отдает и идет дальше. Когда корзины пустеют, она возвращается к своим найденышам.

– Ну, ноги в руки.

И они долго идут по пустым и безлюдным заснеженным улицам.

Позже Вера Исаевна узнала, что хозяйка ходит на станцию каждую неделю, накануне печет хлеб, яйца в печи запекает, сколько-то масла, меду набирает в туески, сала и соленой рыбы – и все это раздает тем, кто, на ее глаз, больше оголодал и больше нуждается в помощи. А пока, добравшись к утру до дома, они обретают семью. Об этих людях можно рассказывать долго, но это другая история.

А на дорогах Веры Исаевны – все те же гигантские котлы госпитальной незамысловатой стряпни, те же бомбежки, долгие переезды в товарных вагонах в хвосте санитарного поезда с красными крестами на крыше, которые, впрочем, от бомб не спасали. А между переездами – все новые хозяева краткосрочного жилья, все они разные, как города или станицы, в которые приводят дороги войны. И это повторяется вновь и вновь.

До самого того майского дня, когда невидимый Юрий Левитан из черной бумажной тарелки сообщает, что победа – это уже настоящее, ее больше не надо ждать, она уже сегодняшний день, реальность.

Победа. Слово это звенит долго-долго, звук его перекрывает слезы и проклятия, оно надолго становится главным словом и главным состоянием умов и сердец.

Дом разрушен, жить негде – но ведь победа!

Голод, хлеба нет и купить негде и не на что – но ведь победа!

Работы на гражданке не найти – вот только в училище ФЗО за гроши, от темна до темна в сыром подвале без окон – но ведь победа!

С этим звоном победы в сердце возвращается Вера Исаевна, в свой городок на Черниговщине. И снова становится Фирочкой – или верит, что становится. И начинает ждать мужа. Потому что после всего за эти годы пережитого и передуманного такой мелкой показалась ей обида, таким невозможным расставание и такой немыслимой сама мысль, что может найтись сила, которая разрушит их любовь, их семью, заставит его бросить ее и детей! Эта вера во все хорошее не покидает ее ни на миг. Городок маленький, все знают всех, не пересечься на улице невозможно. Случается, что Фирочка видит Нину Алексеевну, чаще всего с маленькой дочкой. Только однажды удалось рассмотреть ребенка, и Фирочка мысленно ахнула: как похожа на Лину в таком возрасте, такая же красавица! Чаще всего Фирочка в таких случаях спешит свернуть в переулок или даже заскочить в подворотню. Докторша, наоборот, уверенно идет своей дорогой, как бы глядя внутрь себя. Эту ее уверенность Фирочка про себя называет наглостью, саму соперницу даже в мыслях не поминает по имени, найдя раз и навсегда для нее уничижительное обозначение – Она. Фирочка сама не замечает, что это нейтральное, в сущности, слово стало в ее устах как бы ругательным, она и сама понимает, как мелко это смешанное чувство вражды, ревности, жалости и даже презрения. Порой оно переполняет ее болью и гневом, но все же не может растворить, уничтожить веру Фирочки во все хорошее, в то, что впереди ждет свет, тепло и добро, честная и уверенная судьба.

И когда ночью – уже зимой, больше полугода прошло в ожидании! – когда ночью раздался стук в окно и она, откинув занавеску, увидела неузнаваемое, но все же родное лицо в серой военной шапке-ушанке, Фирочка даже не удивилась, она просто набросила одеяло на плечи и босиком бросилась к двери – а как же, муж вернулся домой с войны…

Темнота под потолком сгустилась, как черничный кисель, кажется, сейчас забьет нос, рот, уши, не даст дышать, заклеит глаза. Фирочка пытается разглядеть сквозь эту плотную гущу хоть что-то. Конечно, не завтрашнее утро, пожалуй, свое обозримое будущее. Адам вот он, рядом. Лежит, уткнувшись лицом в подушку, на их узенькой, самодельной, как стало привычным в войну, кровати, он всегда спал в этой позе. Фирочка чувствует его, как себя, даже больше, чем себя. Всегда так было, ничего не изменилось… Нет, изменилось, не надо себя обманывать. Все по-другому. Он здесь, рядом, он пришел.

Пришел, но вернулся ли?

И утро не спешит рассеять, растворить этот кисель под потолком, дает возможность еще немного побыть наедине с неизвестностью, а значит, хоть и со страхами, но и с верой в хорошее.

– Как дальше жить будем? – нет, Фирочка не произносит этих слов, слишком трудно и страшно. Но вся она – глаза, руки, наклон головы, классическая линия губ, даже милый завиток на шее, тот, что снился Адаму всю войну, – вся она переполнена этим вопросом. Да и как иначе? Он пришел, он здесь, он так же горяч и нежен в любви, как в прежние времена, но ведь за день и ночь, что он здесь, ни слова не было сказано о том, что тогда случилось. А причина рядом, на соседней улице, и глупо делать вид, что ее не было и нет.

Под потолком все еще черно, но окно уже немного светлее стены вокруг него, и Фирочка понимает, что пора выбираться из теплой постели, готовить мужу и детям завтрак, затопить печку-«буржуйку», нагреть воды, чтобы Адам мог побриться. А потом мыть посуду и прикидывать, что еще срочно нужно сделать. Господи, какое счастье, какое забытое счастье! Как сделать, чтобы так было всегда?

Но первое же ее легкое движение будит Адама – или это он так тихо ждал, пока она шевельнется? – и он обнимает ее с той же своей неизбывной застенчивой нежностью, прижимает к себе каждой клеточкой, словно хочет слить их двоих воедино, и горячо шепчет в ухо, как раз над любимым завитком:

– Мы же снова вместе, да? Ни о чем не тревожься, я здесь, я с тобой, так будет всегда, войны уже нет, беды уже нет. Ничего нет, а мы есть…

А потом Фирочка, набросив халат, бежит готовить завтрак – оладьи с варенцом и чай. Даже достает откуда-то старый металлический, почерневший от времени подстаканник, успевает начистить его до блеска зубным порошком – Адам всегда любил пить чай из стакана с подстаканником, и Фирочка сама не помнит, откуда он взялся, но знает, что есть. И, боясь вернуться к ночным своим тревожным думам, она, как может, растягивает утренние привычные пустяковые занятия – начищает подстаканник, печет оладьи на постном масле, ставит на стол глиняную кринку с варенцом, заваривает чай, раскладывает еду по тарелкам, а потом еще с особым старанием посуду моет и вытирает насухо, хотя давно уже приспособила к этой работе дочерей.

И все-таки приходит момент, когда откладывать разговор больше невозможно. Фирочка отряхивает последние крошки со скатерти, присаживается у стола на край табуретки, подперев щеку ладошкой, и вся ее поза, весь облик – это ожидание каких-то драматических слов мужа. Она даже удивляется в душе, что с такой легкостью снова стала думать об Адаме как о муже. Она даже немножко на себя злится за свои ночные страхи и опасения. Ну конечно, все в порядке, он же вот, можно протянуть руку и дотронуться, не сходя с места, и только-только шептал ей на ухо все главные слова!

Но Адам заговорил совсем про другое.

– Жизнь распорядилась так, что мы с тобой теперь военные люди.

Фирочка взметнулась возразить, что она и в войну считалась лицом гражданским, но Адам нежно усаживает ее обратно на табурет, мимоходом дотрагивается губами до любимого завитка на шее и продолжает:

– Да, я знаю, что ФЗО, где ты теперь работаешь, – это не армия, знаю, что голодных подростков надо хорошо кормить, чтобы они выросли крепкими парнями, все знаю. Но я не просто врач, я – военный, офицер, я на посту, я отвечаю за жизни солдат. Да, теперь не стреляют, нет раненых, но это не значит, что не нужны врачи. Наоборот, если в войну обычных болезней никто не замечал, то сегодня у меня в госпитале даже с диареей солдатики лечатся. – Адам сам не замечает, как уходит мыслями от трудной задачи успокоить жену и уговорить ее принять как данность его готовность на такие простые и однозначные реалии госпитальной жизни и свою и ее роли в них. Он еще долго увлеченно и подробно рассказывает Фирочке, как лечить солдат от диареи при полном отсутствии лекарств, и она всем своим существом возвращается в те счастливые довоенные времена, когда муж читал ей за столом целые лекции на медицинские темы, а она слушала его в пол-уха и наслаждалась моментом общения. Вот и теперь, боясь рассмеяться или как-нибудь иначе обидеть его, терпеливо слушает про целебные свойства свежего лука при несварении желудка да про роль санитарии и гигиены в оздоровлении армии. В конце концов не выдерживает и перебивает мужа на самом интересном месте:

– Ну ладно, про понос я уже все поняла, а мы-то с тобой что дальше делать будем, что будет с нашей семьей? У нас ведь семья? – спросила и сама удивилась, как легко произнеслись эти самые трудные слова и как светло сразу стало в комнате, когда эти слова прозвучали.

Выходит, сам того не ожидая, Адам все делал правильно, отвлек жену от сложных мыслей, от страхов и переживаний, вернул к насущным заботам, даже как-то неожиданно разбудил совсем не свойственное ей чувство юмора.

– А нам, дорогая жена, план действий диктуется воинским уставом. Отпуск у меня короткий, больные ждут, так что собирайся.

– Как «собирайся»? – по-молодому ужасается Фирочка. – Учебный год только начался, дети учатся. Нельзя же их так резко сорвать с места.

– И отлично, пусть учатся. Они девочки большие и разумные, войну прошли. А учебный год кончится – заберем к себе. Мне там уже и квартиру дали, так что снимать не придется, жить есть где. Армия о людях заботится.

– Посмотрим, подумаем, – легко соглашается Фирочка. – Тебе ведь еще не сегодня возвращаться. А варианты есть?

Адам смотрит ей в глаза пристально и задумчиво, словно стремится проникнуть прямо в душу. И молчит так долго и так выразительно, что, пожалуй, уже и ответ не нужен, но он все-таки в конце концов отвечает:

– Я свой вариант сказал. У тебя есть другие?

И Фирочка понимает, что других вариантов у нее нет, никогда не было и быть не могло, она немо трясет головой и вдруг сквозь все ее страхи, сомнения, веру, надежду, отчаяние прорывается давно забытое – слезы, обыкновенные женские слезы. Она и не помнит, когда в последний раз плакала, и, кажется, чувствовать разучилась, как слезы облегчают душу.