Книга Сквозь наваждение - читать онлайн бесплатно, автор Сергей Алексеевич Минский
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Сквозь наваждение
Сквозь наваждение
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Сквозь наваждение

Сергей Минский

Сквозь наваждение

ЧАСТЬ I

1.

Безмятежность, пришедшая на смену дневным треволнениям, завладела всем его существом. Здесь – в конце сада, где через ветви яблонь даже в эту лунную ночь были видны звезды, появилось ощущение неразделенности со всем, что окружало: и с этими черными ветвями на темном в редких звездах небе, и с домом, выступавшим светлой оштукатуренной стеной второго этажа из садовых деревьев.

Максим оглянулся назад. На мгновение показалось – широкое течение реки в инертном лунном свете как-то неестественно застыло. Словно время дало сбой – остановилось. Разросшиеся за последние годы кусты ивняка на том берегу и блики света на воде выглядели неестественно красиво, как будто их выписал художник-фантаст, изображавший неземную природу. Легкая прохлада, пришедшая на смену дневному теплу, приятно окутала разгоряченное домашней баней тело. Было здорово после парилки ощутить каждой клеточкой обнаженной кожи легкое касание первой сентябрьской ночи, еще такой теплой, что напомнить сейчас об осени могла разве что бесчувственная логика.

Он прикатил домой, когда уже совсем стемнело. Выехал из города позже обычного – заговорился с Русланом. А тут еще по дороге спустило колесо. Пока ставил запаску, пока заезжал на шиномонтаж, где оказался не первым, банная эстафета уже закончилась, и потому мыться пришлось идти одному.

Родители с четой соседей и их дочерью Анютой, приглашенных на пар, ужинали. Со стороны дома – с террасы – доносились голоса. Иногда совсем тихие, они почти не были слышны. А иногда становились громче. Периодически перерастали в смех, словно пытаясь оспорить легкую грусть одного из последних теплых вечеров.

В принципе, он и не торопился сегодня домой – не любил одних и тех же разговоров ни о чем, когда приходили соседи. Вопросов старших, что больше раздражали, чем стимулировали к ответам, и от которых всегда хотелось отмахнуться односложными фразами. А потому был доволен, что после суеты бестолково сложившейся субботы, остался один на один с умиротворяющей картиной дня, уходившего на покой. Периодически пытались прорваться в эту безмятежную благодать воспоминания недавних часов. И особенно последнего, когда столкнулся в дверях, выходя из дома на террасу, с розоволицей после парилки Анютой. Чуть ли не нос к носу. Она всегда старалась при удобном случае, как будто случайно, прикоснуться к нему выдающейся нескромно частью тела. Вот и сегодня произошло то же самое. И от этого прикосновения, и от дурманящего запаха, исходившего от нее – от всего ее нескромного вида, которым баня наделяет женщину, в нем, чутко дремавший, проснулся полюс притяжения. Попытался затуманить сознание. Завладеть им.

– Привет, Ань, – Максим, как смог, постарался абстрагироваться от наваждения.

– Привет, – проговорила она тихо и опустила глаза, словно в чем-то была виновата. И это мгновение пробудило в Максиме ощущение вечности. Ее такой простой, и одновременно такой сложной игры, для которой не найдется ни одного подходящего слова, ни одной фразы в человеческом языке. Потому что это – чудо. А чудо невозможно описать словами.

– С легким паром! – продолжил он, осознав с легкой грустью, что Жар-Птица, только что осветившая истинную природу его психики, улетела, оставив в ней лишь сияющее перышко изначальной чувственности. Максим чуть отодвинулся. И чтобы дистанция оказалась некомфортной для его взбунтовавшихся эмоций. И чтобы тактично выглядеть в глазах посмотревшей на него с нежностью Анюты.

– Спасибо, Макс.

– Как день? – спросил первое, что пришло в голову.

– Нормально, – ответила она.

Обжигающее мгновение, только что владевшее чувствами, осталось в прошлом. И от пришедшего ему на смену оно отличалось, как солнце может отличаться от самой яркой на земле лампы, подчеркивая контраст между самой жизнью и тем, как ее пытаются представлять.

– Ну, ладно, – Максим забросил на плечо полотенце, – Пойду… А то камни остынут…


Воспоминания толкались у порога сознания, по очереди выпячивая себя. Он отгонял их. Говорил себе – «мысль!» Словно обрезал эту самую мысль, прерывая на полуслове, пока не разрослась, пока не поглотила все внимание. Уже больше полугода пользовался таким незамысловатым приемчиком. Где-то с середины февраля. Когда узнал о нем от Руслана – друга и по совместительству соседа по комнате в университетском общежитии.

– Да ну, Руслан? – недоверчиво улыбнулся тогда, – Неужели, работает?

– Работает, – улыбнулся тот в ответ.

– Разводишь?

– Даже и в мыслях не было. Просто потренироваться нужно. Не все сразу.

Вспомнилось, как это вызвало тогда в нем любопытство, и какое-то время почти непрерывно напоминало о себе, превратившись в идею фикс. Казалось, возникшее в душе противоречие есть результат борьбы желания стать духовно более сильным человеком и неверия в собственные силы. И это задевало самолюбие. Не сказать, чтобы классически – «здесь мент проходил – сказал, что с этого моста прыгать нельзя». Но приходилось признавать, что некая доля глупости все же здесь присутствовала. Сначала, когда стал осваивать прием практически, такое издевательство над собой особых результатов не приносило. Иногда спонтанное мышление разворачивало в сознании такие баталии, что сладить с ним, сколько ни талдычил «мысль», не удавалось. Но потом он неожиданно ощутил его влияние. Количество преобразовалось в качество. «Мысль!» – и мысли нет. Опять появляется – опять «мысль!», и опять она исчезает. Дает возможность войти в сознание другим, ждущим своего часа…

Потянул ветерок. Ночная нега сменилась бодрящей свежестью. Баня позвала предвкушением березового веника.

На полке по всему телу выступила гусиная кожа. Усевшись удобнее, Максим зачерпнул немного горячей воды из бочки и плеснул на камни. От макушки вниз стало обволакивать сухим обжигающим паром, усиливая температурный контраст. На голове и руках зашевелились, стремясь вытянуться вверх, волосы. Тусклый зеленовато-желтый свет запрятанной в толстое стекло лампы и жар, поднимавшийся шевелящимся маревом от камней, создавали ощущение видимости воздуха, вводили в транс полусна-полуяви: ранний подъем и напряженный день исподволь напомнили о себе. И сознание поплыло.

Когда между бочкой с холодной водой и окошком, задернутым выцветшей занавеской, на фоне потемневших от времени бревен показалась полупрозрачная фигура, он даже не удивился. Фигура была нереальной, и потому эмоций поначалу не вызвала. Она продолжала собой его неясную мысль, спонтанно оформленную желанием, спровоцированным телесной негой и расслабленными чувствами. Словно возникший из всего этого статический образ прелестного женского тела находился в поле его сознания, а не там, где он его видел. Немного выждав, шутки ради произнес привычное – «мысль!» Но образ никуда не делся. Наоборот – стал терять прозрачность, словно концентрируя в себе насыщенный влагой плотный горячий воздух, пронизанный тусклым светом. Реакция не заставила себя ждать. По всей длине позвоночника возникло покалывание, а в желудке образовался вакуум. Не то чтобы это был страх, но в тело закралась противная слабость.

Привидение зашевелилось. Приподняло опущенную до сих пор голову и беззвучно засмеялось, не скрывая осознания власти над ним. И это стало шоком. Время, остановившись на мгновение, замерло. Будто маятник, качнувшись в одну сторону, вдруг завис в воздухе, вопреки силе гравитации, вопреки всему, на что опиралось здравомыслие. И стронулся он лишь тогда, когда ночная гостья, словно бы удивившись, спросила:

– Разве ты не хотел меня видеть? – она слегка подалась вперед, отчего ее грудь, реагируя на движение, отвлекла на миг внимание Максима от глаз. Разведя руки, и, бегло взглянув на себя, она снова удивилась, – Разве не такой ты меня представлял? А-а, – догадалась, словно для ее нечеловеческого ума это могло быть тайной, – ты испугался…

Она не то подошла, не то подплыла к Максиму и провела рукой по его щеке. Появилось странное ощущение: прикосновение оказалось совершенно обычным – теплым и ласкающим. Подушечки пальцев, задев мочку уха, как гребень, прошли по волосам на затылке, и рука легла на шею. После такой процедуры, словно именно она явилась спусковым механизмом, в Максиме что-то переключилось. Пустота под ложечкой рассосалась, а в голове появилось и стало быстро разрастаться ощущение огня. Оно, заполняя все и вся, выжигало, остатки мыслей, которые все еще пытались увязать возникновение тела, пугавшее своей необъяснимостью, и само тело – чарующее и зовущее. Наконец, сделав свое дело, огонь стремительно ушел в низ живота, сконцентрировался там и превратился в силу. Перед Максимом уже стояла просто женщина, природа которой предлагала оживляющую влагу его горящей огнем плоти.

– Кто ты? – прошептал.

Вопрос, глухо прозвучавший в тишине, странным образом растворился в горячем и плотном от мельчайших капелек воды воздухе.

– Ты бесцеремонен… – усмехнулась она и, взяв его за подбородок и приподняв голову, заглянула в глаза.

Максим ощутил – почти на физическом уровне, как непреодолимой силой его стало втягивать в бездонную глубину ее зрачков. Словно там была зона пониженного давления. Как будто, трансформируясь в бесплотное текучее нечто, он должен проникнуть туда, просочиться через острые колючие точки. «Странно, – подумал, – такие зрачки при таком свете… Что она ими видит?» Ему до безумия захотелось оказаться на той стороне, раствориться там, стать частью чего-то непонятного, но такого влекущего. Было и стыдно, и приятно, и жутко, и восхитительно одновременно.

– Не бойся, милый. Я пришла не за тобой. Я пришла к тебе, – голос показался не то журчащим, не то мурлычущим. В нем слышалось понятное подсознанию желание. Но одновременно с пониманием этого на макушке возникло знакомое ощущение зашевелившихся волос. И теперь уже не от разницы температур.

– Кто ты? – теряя остатки разума, снова спросил Максим. Он разрывался между вожделением и нараставшим ужасом: от догадки – кто перед ним.

– Я – то, что ты сейчас неосознанно пожелал, – голос до неузнаваемости изменился. Он пронизывал собой тело, заставляя его вибрировать, – Ты разве не узнал меня? Я – Смерть и Возрождение. Я – Любовь, – почти пропела она последнюю фразу и усмехнулась. На ее прелестном лице промелькнуло и исчезло знакомое снисходительное выражение, – Сегодня ты познаешь меня. И отныне будешь искать в каждой красивой женщине. И в каждой ты найдешь частичку меня, но никогда не обретешь в полной мере, – она замолчала. А он инстинктивно, по-детски, совершенно бездумно захотел спросить – «почему?» Но не успел, – Время бесед закончилось, милый, – снова замурлыкала она, и нетерпеливо, даже грубовато стала ласкать его, растворяя в себе, но наполняя в то же время все его существо неисчерпаемой силы необъяснимой радостью.

2.

Просыпание в своей постели стало одновременно и удивлением, и шоком. Удивлением – потому что промежуток между тем, что было, и нынешним моментом отсутствовал напрочь. А шоком – потому что память восстановила картину вечера через чувства. Сказать, что это были воспоминания из сна – язык не поворачивался. Они вползли в еще не совсем адекватное поутру сознание горечью потери чего-то очень важного для жизни. И вся прелесть чудесного воскресного утра, на мгновение впорхнувшего в пространство комнаты через открытую балконную дверь, в один момент стушевалась. Не радовало ничто. Ни солнце. Ни щебетание птиц. Ни знакомые и милые сердцу звуки провинциального городка, изредка нарушавшие относительную тишину то перекличкой петухов или собак, то гудением лодочного мотора на реке, который сначала нарастал, а затем также постепенно удалялся. Не хотелось ни есть, ни чистить зубы, ни умываться. Только лежать и вспоминать. Каждой клеточкой кожи, каждым нервом, посылавшим воспаленному мозгу отпечатки вчерашней радости. Тело, пережившее такой шок, требовало рецидива. И только рецидива. Ему – плевать было, каким образом или способом можно вернуть вчерашнюю потерю разума. Главное – вернуть. Чтобы снова соединиться с той запредельной силой, ввергавшей все существо в эйфорию и освобождавшей от косности земного бытия. Он готов был, как Фауст, остановить мгновение. Продать душу. Расстаться со всем, чем обладал в этой жизни. Даже с самой жизнью. Лишь бы еще раз пережить подобное безумие. Внутренне осознавал, что все это неспроста, что за все это придется заплатить. Смутное чувство всеведения уже крепко сжало его в своих объятиях. Оно пульсировало, закачивая и закачивая в сознание тоску понимания того, о чем вчера услышал: такого ослепительного восторга ему не пережить ни с одной из земных женщин.

Через силу он поднялся. На цыпочках спустился по узкой лестнице вниз – на первый этаж, и хотел было тихо прошмыгнуть мимо проема в кухню, чтобы не разговаривать с родителями. Мать что-то шинковала на рабочем столе. Она оглянулась, уловив появление сына.

– Доброе утро, Максим… Выспался? – она почему-то никогда не сюсюкала с ним. Не называла уменьшительно-ласкательными именами.

– Доброе, – ответил, – Я на речку. Освежиться хочу.

– Может, не надо, сын? Вода-то уже совсем не теплая.

– Нормальная еще. Мам, дай мне что-нибудь – ноги потом вытереть.

Захватив полотенце и шлепанцы, он вышел на крыльцо и сразу прищурился от яркого солнца. На мгновение даже забылся. Появилось желание потянуться. Ощутил приятную негу в мышцах. Но только на мгновение. Пока не увидел среди ветвей угол и часть бревенчатой стены бани, маленьким темным окошечком смотревшей в сад.

Дверь оказалась приотворенной. И он наклонился, и вошел. Пахнуло духом холодного сырого помещения. Остывшей топкой с не вычищенной еще золой. Мокрым, с легким запахом гниения, деревом. Едва уловимым, еще не выветрившимся ароматом березовых веников. И ночные чувства, всколыхнувшись бестолково, напрасно попытались реанимировать себя. «Диалектика» – подумал машинально Максим и быстро вышел на солнце.

Тропинка, почти ровной линией полого прочерчивая территорию сада и уходя влево, спускалась к реке не то чтобы круто, но с заметным уклоном. Он побежал по ней. Преодолел мостки, метров на пятнадцать уходившие ногами столбов в величественное тело реки, и отчаянно прыгнул вниз головой в сверкающую бликами зеленоватую воду.

Река обожгла прохладой. Вырвала из груди крик восторга, мгновенно освободив от пленившего душу ночного кошмара. Заставила тело почувствовать настоящую жизнь. Шевелиться, что было сил. И Максим сначала широким брасом, а затем кролем проплыл почти до середины – до самой быстрины, стараясь грести под углом против течения. Почувствовал, как его сильнее стало сносить. И повернул к берегу.

Его отнесло достаточно далеко. К самой песчаной отмели, которая летом становилась стихийным пляжем. Он вышел из воды, с силой растирая покрасневшую, покрывшуюся пупырышками кожу, и побежал сначала в сторону мостков, а затем по тропинке к дому. Обмыв из шланга, вытер ноги, сунул в шлепанцы и поднялся на террасу. Заглянул в кухню, пообещав матери тут же спуститься завтракать, и проследовал в свою комнату.

Как только открыл дверь и увидел у окна мольберт, тревога, сопровождавшая почти все утро, просочилась в сознание мыслью набросать портрет ночной гостьи. Он даже воспрянул духом. Обозначилась цель, предполагавшая действие. И это стало лекарством для мятущейся души. В мышцах появился зуд, реализовавшийся в суетливость движений. Руки стали опережать мысли. Максим схватил фанерный прямоугольник, служивший ему основой для бумаги. Прикрепил к нему лист белого, с молочным оттенком картона. Сел на кровать и стал быстрыми движениями наносить линии.

Около часа провозился с рисунком – то так, то эдак перекладывая на коленях свою «фанерку». Что-то неуловимое ускользало от внимания. Что-то очень важное. Вроде бы и нюансы все учтены. Но жизни в наброске не было. Казалось, каким-то холодом от него веяло. Красота – та же. Но тепло – отсутствовало. Оно будто ушло вместе с жаром вчерашней бани, заместилось тем, что увидел и почувствовал сегодня, заглянув туда. Снял лист и бросил на кровать. Прилепил еще один…

В дверь постучали.

– Можно к тебе? – мама, не дожидаясь ответа, вошла в комнату, – Ты что – бастуешь? Жду тебя, жду…

– Я сейчас, мам. Уже иду.

– Красивая девочка, – мама понимающе улыбнулась, взглянув на рисунок, лежавший на кровати, – Не видела ее ни разу. Кого это ты нарисовал, Максим?

«И, слава богу, что не видела!» – вспыхнуло в сознании.

– Это из головы, – отмахнулся, – Пошли лучше завтракать.

– Ты знаешь, все хотела спросить у тебя… – мама замолчала.

– Что? – Максим посмотрел на нее с интересом, потому что интонация показалась незнакомой.

– Хотела спросить – как тебе Анюта? Мне показалось…

– Мама! – возмутился Максим, будто отражал нападение, – При чем здесь Анька?

– Что значит – при чем? – сменила тон и мать, – Мне показалось… Да я просто спросила – как она тебе: нравится, не нравится?

– Анька? – Максим успокоился, – Анька – друг. Друг детства. Мам, и давай больше об этом не будем. Я тебя услышал. Если мне кто понравится… в этом смысле… – он изобразил улыбку, – ты узнаешь первой. Обещаю.

– Ну, смотри мне! – шутя погрозив пальцем, заключила мама, – Пойдем. Кормить тебя буду.

Спустившись почти сразу за матерью вниз, Максим сел за стол.

– А где отец?

– Не знаю, – отозвалась мать от плиты, и чуть помедлив, добавила, – Не сказал, когда уходил, – она принесла и поставила перед ним тарелку, – Так спросил? Или хотел чего?

– Да так, мам. Просто.

– М-м, – почему-то произнесла она.

Максим посмотрел на нее и улыбнулся. Даже на мгновение забыл о своих переживаниях – сцена показалась смешной.


После обеда объявилась Анюта. Она постучала. Приоткрыла чуть дверь, спросив для проформы разрешения войти. И почти сразу же впорхнула в комнату, как всегда это делала на протяжении многих лет.

– Привет, Максик. Как дела?

– Привет, – пробурчал он недовольно.

– Хм, и кто это чудище? – она взяла рисунок и стала разглядывать, не скрывая своего отношения к изображенному лицу, – Твоя? Дохлая она у тебя какая-то. Такое ощущение, как будто ее вампир поцеловал, – ее улыбка говорила сама за себя, сообщая, что сказанным Анька весьма довольна.

– Положи на место, – начал злиться Максим, – Тебе-то какое дело до этого?

Анюта бросила лист на кровать и по-свойски забралась с ногами в кресло, совершенно по-домашнему, не задумываясь, как это может выглядеть со стороны.

– Да ладно, забей, – словно бы извинилась она, – Это я так. От зависти. Что тебе дано такое от Бога, а мне нет… а, может, и ей завидую? – с вызовом улыбнулась она.

Максим посмотрел на нее – хотел прокомментировать скрытый комплимент. Но не получилось. Анька, конечно, друг, но то, как она уселась, выходило за рамки элементарного приличия. «Что это? – подумал, – Как в детстве? Без задней мысли? Словно дома? Или… Нет, на Аньку это не похоже. Чтобы она так вульгарно подкатывала?»

– Ань, – он улыбнулся и кивнул взглядом на ее ноги, – Ты что – кадришь меня?

Ее лицо вспыхнуло, и она быстро обтянула коротенькое платьице.

– Извини.

– Да ничего, – усмехнулся, – Мне было приятно.

– Слушай, – перевела Анюта тему разговора, – Я чего пришла: ты завтра во сколько едешь? На первую?

– А что?

– Да в моей чек загорелся. Колодки тормозные. Надо уже менять. Отец завтра отгонит ее в мастерскую.

– Хочешь со мной?

– Ну… Возьмешь?

– Ты даешь, Ань. После того, как спросила… ни за что.

Мгновенное недоумение на ее лице и последовавшая затем улыбка вызвали у Максима смех. Засмеялась и Анюта, заразившись.

Вошла мама с подносом. На нем – две чашки, сахарница и соломенная вазочка с льняной салфеткой внутри, из которой выглядывали края хвороста.

– Вот, – сообщила, – Анечка напекла. Хозяюшка.

– Да ты что? – Максим сделал нарочито удивленное выражение лица, – Анечка?

– А ты бы не выкаблучивался. Лучше спасибо скажи Анечке, – мама отложила в сторону книгу на журнальном столике и поставила туда поднос.

– Спасибо, – продолжил он в том же духе, уже подхватив хворостину и откусив. Но одумался, – Нет, Ань, на самом деле спасибо… От души. Очень вкусно.

– Может, вам еще варенья? Яблочного? Свеженькое – вчера только сварила, – поинтересовалась мама.

Максим посмотрел на Анюту.

– Нет, спасибо, тетя Наташа, – поняла она, что вопрос адресован ей, – Я и чай-то без сахара пью последнее время.

– Ну, как знаете, – сказала мама и вышла.

Анюта встала, взяла чашку и снова уселась в кресло, осмотрительно натянув при этом на коленки платье.

Они общались еще с полчаса. Она что-то щебетала, заставляя Максима периодически выбираться из водоворота воспоминаний, в который сознание постоянно пыталось нырнуть. И тогда душу его начинало щемить понимание простоты жизненных притязаний. Он нежно поглядывал на Анюту, понимая по-человечески, что ей от него нужно. Потому что эта вчера еще худенькая девочка, став женщиной, вызывающе округлившимися формами рождала в его душе лишь простое без сердечной подоплеки желание. И именно оно взывало почему-то к совести и провоцировало сожаление, что он не может ответить на ее чувства. Именно оно – сожаление – трансформировалось в нежность к этому близкому, чуть ли не родному человечку.

– Я, наверное, мешаю тебе, – вдруг спохватилась Анюта, и встала, – Пойду уже… – ее выражение лица и вся поза говорили о нежелании уходить. Она словно ждала, что Максим скажет ей, чтобы она оставалась, – Не забудешь? – спросила.

– Что? – не понял он, – А-а? Да, конечно. За сколько тебя набрать.

– Минут за сорок.

– Хорошо.

– До завтра? – спросила Анюта, словно на что-то еще надеясь.

– Да, Ань. До завтра.

И она ушла. А он весь оставшийся день воскресенья просидел в своей комнате, меняя и меняя листы бумаги на своем импровизированном эскизнике, пытаясь придать жизненность обворожительному лицу ночного существа. К сумеркам вся кровать была устлана набросками, не получавшихся на его взгляд портретов. Иногда он поднимался, подходил ближе и разглядывал их, наклоняясь почти вплотную. А то отходил на расстояние. Глазами перебегал от эскиза к эскизу, тщетно пытаясь обнаружить неуловимый огонек жизни в красивых с паволокой глазах. Но все оказывалось безрезультатным. Наконец, Максим собрал все свои творения в папку и спустился вниз – его позвали ужинать.

После еды пришлось немного задержаться – отец затронул свою любимую футбольную тему, и Максим, желая сделать ему приятно, остался ненадолго. Но затем, сославшись на ранний подъем и поездку в университет и пожелав родителям спокойной ночи, поднялся к себе. Долго лежал, не в силах заснуть. Только закрывал глаза, как казалось, что вчерашняя незнакомка здесь. Рядом. Будто видел все ее прелестные формы через веки. И тогда мужская природа в нем начинала бунтовать. Он открывал глаза – и образ исчезал. Лишь размытое пятно, когда начинал всматриваться в темноту, появлялось там, где, казалось, только что видел ее.

Так продолжалось, пока в очередной раз ни открылась картина уже по ту сторону от физической реальности. Но еще не во сне. В промежуточной зоне. Максим снова увидел ее. Обнаженную и такую реальную. Но вслед за этим пришло поразительное понимание иллюзорности увиденного – понимание того, что он спит и видит сон. Вожделенная фигура стала таять – вместе с сознанием, погружаясь в кромешную темноту небытия.

Несколько раз за ночь он просыпался. От страха, что все происходит наяву. Первый раз приснилась розоволицая, как тогда, когда увидел ее после бани, Анюта. В фате. В длинном белом платье, с выпирающим недвусмысленно животом… Ощущение краха надежды на счастливое будущее ввергло все его существо в ступор. «Это же чистой воды подстава, – заблажил, оправдываясь, – Я же не был с Анькой ни разу…» И проснулся. Промелькнувшая было мысль, что жизнь бесславно закончилась, разбилась о вернувшееся ощущение свободы. Второй раз ему снова приснилась она. Раскорячившись в кресле, но уже совсем вульгарно, Анька призывно выпячивала свои ослепительно белые трусы. Манила руками… Он перевел взгляд выше. И снова увидел фату. Но из-под ее вуали на него смотрели уже не глаза Анюты. Его сверлили острые зрачки той, от которой он едва не свихнулся вчерашней ночью. Ему – только что готовому вожделенно, словно кролику на призыв удава, следовать в объятия – захотелось исчезнуть, стать невидимкой. Он опустил глаза, и опять почувствовал в себе раздвоение – борьбу вожделения и страха. С нечеловеческой силой его тянуло к этому белому, ослепительному треугольнику. И с такой же силой отталкивало – он боялся его, как черт боится ладана. Душу разрывало на части. И обезумевшее сознание, не сумев найти решения во сне, вернулось в реальный мир.

Третий раз Максим проснулся, когда еще не яркий утренний свет уже пробивался сквозь веки. Открыв глаза, он снова зажмурился. Но было поздно – сновидения оказались засвеченными. Лишь пульсирующие чувства – то расширяясь, то собираясь в точку – еще напоминали о них.