Темное дитя

Я твердо решила, что мне все пофиг. Буду здесь спать. Буду здесь жить. А оно пусть себе как знает.

Кто-то легонько тронул меня за плечо. Я нехотя повернулась. В слабом свете ночника на меня смотрели два голубых, вполне человеческих глаза, очень похожие на папы-Сашины. Брови домиком. Ресницы такие светлые, что почти уж и не видны. Спутанные грязные волосы до плеч. Скуластая мордашка с острым носиком и огромным ртом, готовым чуть что скривиться от плача или разъехаться до ушей в улыбке.

– А ты не знаешь, кто я! – Хихиканье, переходящее в смех.

– Не знаю. Ты ж не хочешь говорить.

– А я знаю. Ты – Соня. Они говорили, что ты придешь.

– Ну вот, я пришла. А они – это кто?

– Мама с папой.

– И где ж они?

– Папа умер, ты знаешь. А мама ушла.

– Ушла? Куда же она ушла? И почему тебя не взяла с собой?

– Мама ушла туда, куда мне нельзя. Я для этого слишком ма-терь-яль-ная, – с трудом выговорила она длинное слово.

– Это как?

– Ну тяжелая. Много вешу.

– Ты – много весишь?!

Я свесилась с кровати и втащила ее к себе. Она была почти невесомой. Сколько ей может быть? На вид – восемь-девять.

– И ты все это время была здесь? Убиться можно! Одна? И не боялась? А что ты ела?

– Ну… – Она наморщила лоб. – Мне необязательно есть. Я, знаешь… могу есть. А могу и не есть.

– Значит, ты дочь папы Саши? – Осторожный кивок. – И знаешь, кто я, знаешь, как меня зовут? – Снова кивок, на сей раз с хитрой усмешкой. – А тебя как зовут?

Она задумалась.

– Папа меня звал Тёмное дитя, – сказала без тени улыбки. – Если чтобы коротко – Тёма. А мама… – Она открывает рот, и оттуда вылетает столь сложный набор звуков, что я и не пытаюсь его воспроизвести. – Трудно? Ну вот, папа тоже не мог. Потому и Тёма. Хотя это, он говорил, скорее, для мальчика имя. А я, наверное, скорее, девочка.

– Скорее?

– Ну да. Я еще не решила, кем лучше буду. Решу потом, когда вырасту. Соня, а можно мне спать с тобой? Я потому что так ужасно устала все время одна! Всего одну ночку, ладно? Ну, пожалуйста!

Конечно же, я сдалась. Знаете, небось, что такое бесовское наваждение?

В первые дни все тебя радует и восхищает – любой пустяк, любая самая мелкая мелочь. Резкий запах отдушки от висящего во дворе белья. Цветущий миндаль на газонах посередине проезжей части. Навязчивое воркование египетских горлиц по утрам. Стакан свежевыжатого сока в киоске на углу. Заросли розмарина у подъезда, в которые, подходя к дому, хочется окунуть руки, как в воду, чтобы они потом долго пахли свежим успокаивающим зеленым с чуть голубым. Вымахавший до второго этажа фикус с темными глянцевыми листьями. Цветущее алоэ на заднем дворе и парящая над ним крошечная нектарница, на лету погружающая клюв в самую сердцевину цветка.

Было странно и стремно идти с ней в первый раз по улице, ведь у Тёмы не было тени. Но я быстро убедилась, что никто, кроме меня, не обращает на это внимания.

– А ты почему оставляешь птичьи следы? Ведь ноги у тебя обычные, человеческие.

– А я оставляю? Ну, наверное, потому, что я только наполовину человек…

– А наполовину птиц, да?

Мы хохочем-заливаемся. Нас с ней все смешит. Как дурочки, палец покажи – и ну хохотать.

Подъемные, выданные мне в аэропорту, я растратила в считаные дни, причем изрядная часть их ушла на Тёму. Заколочки, ободочки, ленточки, блокнотики и карандаши, куча одежды и обуви, роскошной, но, в основном, непрактичной.

– А знаешь, что это я все в твоей комнате разломала?

– Знаю. Не знаю только почему.

– Папа сказал, что теперь это все мое. Что раз ты выросла, тебе не нужно. И я могу с этим делать что хочу. Но оно все равно было твое. С этим ничего не поделаешь. Начинаешь играть, берешь в руки и сразу видишь. Ничего не получалось, ни играть… ничего. Берешь и знаешь – это Соне купили, когда зуб вырвали, это она из Москвы привезла, куклу ей подружка на рождение дарила.

– Ты это чувствовала, когда трогала вещь руками?

– Ну да. И мне это мешало, ну как если смотришь чужие сны. Я ведь это потом все помнила, даже иногда забывала, со мной было или нет. И папа тоже иногда путал, звал меня не Тёма, а Соня. И я стала бояться, что забуду совсем, где ты, а где я. И тогда я это все сломала, чтоб больше никакой тебя не было. А папа сперва сердился, а потом больше не вспоминал. Он ведь уже болен был.

– Ты что же, так меня ненавидела?

– Да-а, – со счастливой улыбкой от уха до уха.

Я не выдерживаю и улыбаюсь в ответ, потому что это и вправду ужасно смешно, что кто-то мог вот так до смерти меня ненавидеть. Смешно и все равно страшно.

– Тём, а когда я приехала, ты вправду хотела меня убить?

Тёма задумывается. Закусывает кончик косы. Морщит лоб. Я вспоминаю, что, кажется, нечисть не может лгать. Или, наоборот, лжет все время?

– Хотела. И не хотела. Сперва я тебя не узнала. Я ж тебя большой никогда не видела. Потом, когда поняла, что ты это ты, еще сперва немножко хотела, но уже совсем быстро расхотела и стала тебя любить. Потому что ты хорошая и больше не нужно быть одной.

– Ясно!

Ничего мне не ясно. Но ведь просто невозможно поверить, чтобы от этого хрупкого, беззащитного существа могла исходить какая бы то ни было опасность. Наоборот, ее саму хочется все время беречь и от всего защищать.

– Тём, а ты когда-нибудь ходила школу?

– Нет.

– А хотела бы?

Она опять задумывается, потом кивает, но тут же добавляет:

– Но это нельзя. – По-взрослому разводит руками. – Никак не получится.

– Что? Почему? Думаешь, все сразу догадаются, что ты…

– Не в том дело! Просто у меня ведь нет теудат зэута. А без него в школу не возьмут.

Надо же, а я и не подумала! Любого израильтянина любого пола-возраста разбуди среди ночи, и он сразу без запинки отбарабанит тебе девять цифр – номер своего удостоверения личности. Я свой номер, честно говоря, еще не выучила, но уже на грани. Потому что куда ни придешь: в министерство абсорбции, в поликлинику, в банк, в муниципалитет, – всегда первый вопрос: «Бэвэкаша, теудат зэут, колель сифрат бикорет!» (Пожалуйста, номер вашего удостоверения, включая последнюю, контрольную цифру!)

Без этого с тобой и говорить не станут, без этого ты словно бы и не существуешь. Каждому рожденному здесь ребенку присваивается номер в первые сутки жизни. Каждый задержавшийся сроком до года турист, каждый получивший временный вид на жительство получает свой номер, и номер этот останется с ним всю здешнюю жизнь и даже какое-то время после смерти. «Как мне найти могилу такого-то?» – «А какой у него теудат зэут?»

Мы с Тёмой стоим на Масличной горе, возле папы-Сашиной могилы.

Солнце заходит, и с горы виден весь Иерусалим. Все вперемешку – кресты, минареты, купола, петух, который три раза не успел прокричать. От стен Старого города улицы разбегаются во все стороны. Взгляд сразу отыскивает дом с квадратной дырой, по нему я ориентируюсь, где улица Яффо. А если б была там, внизу, ориентировалась бы на старый машбир. Он, как зуб, торчит среди прочих, невысоких домов. Внизу в нем русский бар, там крутят без звука старые мультики и бывают иногда рок-концерты. А рядом ворота в никуда с надписью «Таали такуми» («Восстань, девица») – все, что осталось от стоявшего когда-то на этом месте детского дома для девочек.

– Тёма, папа очень мучился?

– Ну, он болел. На меня часто сердился, на маму кричал.

– Кричал? Не могу себе представить.

– Он из-за меня кричал.

– Из-за тебя?!

– Кричал: «Кто вот эта девочка, кто?! Зачем ты меня во все это втравила?! Что теперь с нею будет?»

– Потому что он тебя любил очень. Переживал, волновался. Он же не на тебя кричал?

– Нет, на маму. А мама говорила: «Не бойся, с ней все будет хорошо. Она не как ваши дети, она сильная, она со всем справится. Ты, главное, сделай, как я сказала».

– Он сделал?

– Наверное. Я не знаю, про что точно они говорили. Папа тогда сказал: «Только не забывай, Тёма же не как ваши дети. Ей будет больно и страшно, она будет плакать».

– А мама?

– Мама рассмеялась.

– Рассмеялась?!

Убиться можно! Как в такую минуту можно смеяться?! Когда возле тебя умирают?!

Хотя если это долго длится, то смеяться, наверное, даже нужно. Смех и улыбки продлевают жизнь, про это я читала. В кино опять же сестры в хосписах всегда улыбаются. Правда, это кино, а не жизнь.

Мне в который раз делается стыдно, что я тогда не сорвалась, не приехала. У нас с Сережкой был очередной поворотный момент, он бы меня не понял – как, ни с того ни с сего не к отцу даже, а к отчиму?! Такие деньги на билет, ты с ума сошла?! У нас и без того проблем хватает. Да и узнала я поздно.

Потом, когда пришло это письмо вместе с официальной копией завещания, до Сережки, кажется, чего-то дошло. Немного странное письмо, я даже слегка удивилась, но потом решила, что это в порядке вещей, кто ж пишет перед смертью нормальные письма, это было б даже неестественно. «Обнимаю мою родную солнечную девочку! Как прочтешь, меня уже здесь не будет. Это письмо тебе отошлют после моей смерти. Не расстраивайся, не переживай, что чего-то мне сказать не успела. Считай, ты все сказала, а я все услышал. Я тебя тоже, всегда и очень крепко. Помни, ты мне самый близкий на земле человек! Поэтому оставляю тебе самое ценное и дорогое, что нажил, – квартиру и то, что в ней есть. В надежде, что сумеешь сберечь и распорядиться, как надо. Ты умница, я в тебя верю! Свидимся после, когда-нибудь, там. (Если Мошиах придет раньше, учти, я в Храме, слева от входа, как войдешь, сразу меня там найдешь.) Твой папа Саша».

Верит он! Нет бы все как следует объяснить! Я б тогда, конечно, немедленно… Да ведь я же и собиралась!

К письму были приложены деньги на билет. Но Сережка убедил меня, что на похороны я и так опоздала, у евреев ведь хоронят в тот же день, как у мусульман. Сережка это точно знал, он сам наполовину татарин. А продать квартиру и не приезжая можно. Через адвокатов. Он даже начал с ходу на эту тему что-то организовывать. У Сережки при слове «деньги» глаза всегда разгораются.

Но я это дело приостановила. Сперва, сказала, поеду посмотрю, что да как. По этому поводу мы в очередной раз поругались. Потом, правда, помирились, но я уж старалась про Израиль лишний раз не упоминать. Не то чтобы это помогало. Предлог всегда находился. Ну а уж когда он на меня руку поднял…

Стоп. Хватит об этом. Проехали.

Главное, если б папа Саша в письме хоть намекнул! Самое дорогое…

– Ну пойдем уже, пойдем! – Тёма терпеть не может стоять долго на одном месте.

– Постой, дай хоть камешек положу.

Камешек я привезла с собой. Кусочек асфальта с нашего двора. Так сказать, пригоршню родной земли. Ну а что я могу поделать, если двор наш еще до моего рождения заасфальтировали? Хорошо хоть, кусочек этот под ноги попался перед отъездом. Будто нарочно откололся.

Будь покоен, папа Саша. Ты можешь на меня положиться!

Страшно подумать, что было б, послушайся я тогда Сережку!

Впрочем, папа Саша наверняка знал, что я так не поступлю.

– Тём, если не прекратишь баловаться с электричеством, я с тобой не знаю что сделаю! Смотри, сколько опять нагорело!

Как именно Тёма поглощает электричество, неясно, но счетчик от одного ее взгляда удваивает обороты. Определенно, Тёма предпочитает электроэнергию обычной еде.

– Нет, ну посмотри, какой счет! Убиться можно! Опять за тысячу перевалило! У меня просто нет таких денег! Все мои никаёны уйдут на хеврат хашмаль! (Деньги, вырученные за уборку чужих квартир, уйдут электрической компании!)

Молчит. Стала ко мне спиной. Ковыряет стенку носком ботинка. На стенке в этом месте уже дыра скоро будет.

– Тём, ну почему ты всегда молчишь?! Скажи что-нибудь!

Не поворачивая головы:

– Что сказать?

– Ну скажи, что больше не будешь.

– Буду!

– Тём, ну давай по-хорошему. Я понимаю, у тебя такая физиология. Но ты хоть бери не больше, чем надо! К тебе иногда притронуться страшно – искрами сыплешь, током бьешь! Нельзя ж так! Это ведь деньги!

– А я знаю, сколько мне надо? Просто беру.

– Так бери по минимуму! Без запроса! А то ж я из-за тебя в трубу вылечу.

Сопит. Ну как с такой разговаривать?

– Тёма, иди поешь по-человечески. Я борщ сварила!

В ответ – ни звука. Оборачиваюсь – в салоне пусто.

– Тём, кончай прятаться! Тёмка, ты же любишь борщ! Тём, ты что, сердишься на меня? Ну перестань, я же не хотела. Я хотела только, чтоб ты поняла… Тёма-а!

Поздно. Теперь она весь вечер не покажется. Одни птичьи следы на полу да бешено вращающийся счетчик. На обиду, похоже, уходит много энергии. Даже пробки иногда вылетают.

На большой поляне в Ган Сакере просто не протолкнешься. Кажется, полгорода вышло сегодня после работы погулять в парк. Мальчишки в вязаных кипах гоняют в футбол. Компания хиппи уселась в круг и сосредоточилась в медитации. Все укромные уголки заняты парочками и семьями. И через все, через всех деловито перескакивают, перебегая с места на место, собаки. Ган Сакер – единственное место в Иерусалиме, где можно встретить собак в массе и без поводка.

Обычно собаки, да и другие животные, Тёму не особенно жалуют. Не лают, не воют, не шипят, не убегают без оглядки при виде нее. Просто игнорируют, стараясь, по возможности, избежать контакта. Если близко подойдет – встанут и перейдут на другое место. Погладить потянется – башку отдернут. Тёма не настаивает, но я вижу, что ей обидно. Втихую я вынашиваю планы порадовать ее когда-нибудь щенком. Вот только бы с деньгами чуть разгрестись. Убиться можно, как дороги в Иерусалиме ветеринары!