– Капитан Радлов, двадцатая гвардейская стрелковая дивизия, – прохрипел Петр, ухитрившись при этом издевательски ухмыльнуться.
– Свинья! – Кулак офицера, затянутый в перчатку, пришел в соприкосновение с челюстью Петра. Было больно, но после предшествующих мучений – вполне терпимо.
– Спокойнее, герр Хольтц, – сказал морщинистый. – Пусть наш тибетский друг попробует еще что-нибудь.
Вновь зазвучала незнакомая речь. Петр закрыл глаза, готовясь к боли.
Пальцы-сучки на этот раз коснулись шеи. Последовал ряд нажатий, и позвоночник словно вспыхнул. Яростное жжение распространилось по всей его длине, от копчика до затылка, проникло во внутренности, где заполыхал настоящий пожар.
Петр изо всех сил сдерживал крик, что рвался через горло, как птица из ловушки. Руки и ноги дергались, а полоса на лбу впивалась в кожу, говоря о том, как напряжена шея. Будь путы менее прочными, пленник наверняка разорвал бы их.
На этот раз боль не проходила дольше. Когда Петр смог открыть глаза, чувствовал себя так, словно его долго и беспощадно били. Болезненные ощущения остались почти в каждом органе…
Лица нацистов сквозь пелену боли казались неправдоподобно большими и какими-то плоскими, словно блины.
– Ну что, будешь отвечать, русская сволочь? – каркающим голосом произнес один из блинов.
Петр улыбнулся и ответил как можно громче:
– Капитан Радлов, двадцатая гвардейская стрелковая дивизия!
Следующего прикосновения он не ощутил, просто мир вокруг исчез, а тело бросило в черный океан боли. Его волны причудливо швыряли то, что осталось от капитана Красной Армии, и в ушах безостановочно звенел чей-то вопль, похожий на вой.
Океан отступил в тот миг, когда Петр понял, что кричит сам. Затем силы кончились, и крик перешел в сиплый хрип. Если бы не полоса кожи вокруг лба, то капитан, скорее всего, бился бы головой о спинку сиденья, пытаясь заглушить сверхъестественную боль обычной…
Когда он снова смог соображать, ощутил резь в предплечье. С трудом сфокусировал взгляд и обнаружил, что порезал запястье о железный фиксатор. Кровь текла лениво, словно нехотя, прокладывала темную дорожку на странно белой, будто снег, коже.
– Отвечай! – донесся голос допрашивавшего.
– Капитан Радлов, двадцатая гвардейская стрелковая дивизия, – прошептал Петр, но его, похоже, услышали. Последовал удар по лицу. В носу хрустнуло, а по губам побежала горячая соленая струйка.
Затем грохнула дверь, и в помещении раздались незнакомые голоса:
– Опять развлекаетесь, Ульрих? – сказал кто-то мягким звучным баритоном.
– А что, Август, вы против? – ответил морщинистый и, судя по звукам, встал.
Петр поднял тяжелые, словно свинцовые веки.
Человек в мундире гауптштурмфюрера[14 - Соответствует капитану.] смотрел на морщинистого генерала без подобострастия, несмотря на разницу в чинах. Эсэсовская форма сидела на подтянутой фигуре очень элегантно, но лицо того, кого назвали «Августом», выглядело страшно – чрезвычайно большой нос, шрамы и нечто бесформенное вместо подбородка.
Окантовка погон у нового эсэсовца была синей, говоря о принадлежности офицера к касте военных медиков.
– Нет, я не против, товарищ, – улыбкой гауптштурмфюрер выделил последнее слово, добавив в него изрядную долю иронии. – Но есть ли смысл тратить столько времени на одного упорного пленника, если проще выбрать самого слабого и узнать все от него?
– Этот – командир, – неохотно кивнул бригаденфюрер. – И знает больше. И, кроме того, мне нравится сам процесс.
– Но сейчас вам придется прервать развлечения, Ульрих, – с равнодушной улыбкой пожал плечами Август. – Беккер только что прибыл из Зальцбурга. Там полная победа. Через десять минут Фридрих собирает совет арманов. Поспешим.
– Хорошо, товарищ, – кивнул морщинистый, и на грубом лице его проступило разочарование. Он повернулся к офицеру, ведшему допрос, и бросил: – Отведите его пока назад. Завтра продолжим.
Нижняя Австрия, город Вена,
военный комиссариат
Советской Армии по Австрии.
25 июля 1945 года, 19:44–20:00
Конев выглядел утомленным. Глаза не блестели, под ними набрякли мешки. Нелегко руководить группой войск, расположенной в непосредственной близости от союзников, что все чаще ведут себя как враги.
На разглядывание начальства генерал-лейтенант потратил несколько секунд, а затем по-уставному четко спросил:
– Разрешите доложить, товарищ маршал?
– Разрешаю, – кивнул Конев. – Садись, Алексей Васильевич.
Благодатов сел, по давней привычке – на самый краешек стула. Не ощущая спиной опоры, непроизвольно напрягаешься, и от этого мысли становятся четкими и ясными. А уж если расслабился – пиши пропало, связно мыслить не получится.
– Обследовав территорию вплоть до Линца, самолеты вернулись. В городе Амштеттен обнаружено пять танков «Шерман», меченных свастиками. На дорогах Линца наблюдается активное движение автотранспорта, а над магистратурой города развевается нацистский флаг.
– Значит, все же восстание? – маршал потер виски, провел пальцами по векам, массируя уставшие глаза. – Кто бы мог подумать?! Американских частей не заметили?
– Никак нет, – покачал головой генерал-лейтенант. – Никаких следов.
– Значит, надо нам помочь союзникам, – на лицо Конева неожиданно выползла хитрая улыбка. – Из состава гарнизона города выделите танковый и стрелковый батальоны. Думаю, этого хватит. Выступление – сегодня же ночью. Задача – занять Линц. Вопросы есть?
– Никак нет, товарищ маршал, – генерал выдержал паузу. – Все же я не могу понять, почему Радлов ничего не сообщил? Ведь полностью уничтожить отряд разведчиков не так просто. Кто-нибудь да спасся бы.
– Возможно, потерял твой Радлов бдительность, – мрачно сказал Конев. – Мирная жизнь – она быстро расхолаживает.
Благодатов лишь вздохнул:
– Разрешите идти?
– Разрешаю, – кивнул маршал. – Выполняйте. Приказ будет через час.
Верхняя Австрия, замок Шаунберг.
25 июля 1945 года, 20:05–20:24
Обширное помещение освещалось только свечами, а окна, несмотря на теплый летний вечер, были плотно закрыты черными шторами. В углах копился мрак, и сурово блестели лезвия развешенных на стенах мечей. Пахло пылью и еще чем-то сладковатым.
– Да славятся Господа Земли, и да пребудет с нами их благословение, – произнес мужчина, сидевший во главе стола.
Лицо его было плохо видно, и казалось, что оно то удлиняется, то укорачивается в такт колебаниям языков свечей. Блестела выбритая налысо голова, на макушке чернела круглая церемониальная шапочка.
– Да славятся! – хором повторили еще восемь человек, сидевших по четыре с каждой стороны длинного стола из темного дерева.
