Девятнадцатый

Так повелось, что живые дети в этом городе рождались лишь четыре дня в году.

И не быть бы городу вовсе, если бы те его жители, кому посчастливилось увидеть белый свет, не рождались бы поголовно колдунами и ведьмами. Поскольку именно так повелевало проклятие, которое лежало над городом, как тяжелое душное покрывало. Как сплошные осенние облака даже в самый солнечный день.

Те же, кто не успевал родиться в один из четырех назначенных дней, идущих, надо заметить, и не подряд даже, а раскиданных по одному на каждое время года, появлялись мертворожденными. Оставшимся в живых ничего не оставалось, как яростно бороться за следующее поколение.

За двести пятьдесят лет до описываемых событий на площади перед церковью сожгли ведьму.

В день казни никто, из стоявших на площади, не придал значения словам, что прокричала с костра несчастная девчонка. Было ветрено и пламя яростно гудело, перекрывая её слабые выкрики. Отчетливо был слышен только кашель – дрова, хоть горели хорошо, но исходились по непонятной причине густым темно-серым дымом. И в этом, пожалуй, ведьмочке повезло: она потеряла сознание раньше, чем вспыхнуло её рубище. Но времени ей с лихвой хватило на то, чтобы жестоко поквитаться с горожанами, присудившими её к казни.

– Что она там кричала? – с тяжелой ухмылкой спросил у своего друга Ирвин Стоуффоли – один из местных фермеров, селившихся на окраинах города. Его одолевало непонятное тягостное чувство и даже три кружки пива, выпитые за последний час, не могли помочь ему справиться с внезапно навалившимися тоской и страхом.

– Я не расслышал, – сказал его собеседник. – Пламя так ревело… Вроде что-то про детей и колдунов.

– И я слышал что-то подобное…

– И я, – тихо добавила жена Ирвина Меган, идущая рядом с ним. Пальцы её мелко дрожали, и она испуганно цеплялась за локоть мужа.

Странная тишина обволакивала улицы. Обычно подобные мероприятия на городской площади становились своеобразным развлечением. Впрочем, до смертной казни дело доходило редко и чаще горожанам приходилось довольствоваться видом должников в колодках у позорного столба или наказания плетьми за воровство. Последний раз полюбоваться на то, как качается в петле висельник-убийца, им довелось за полтора года до сожжения ведьмы. Все-таки на дворе было не четырнадцатое столетие, когда по обвинению в колдовстве можно было разом спалить половину местного населения. Так что в тот день у собравшихся на площади был законный повод весело провести время, согласно устоявшимся обычаям. Но веселья не получилось, и, уходя с площади, люди невольно спрашивали себя, что они сделали не так?

И как по сговору они спрашивали друг у друга:

– Ты не расслышал, что она кричала?

Ответы были однообразны:

– Что-то про колдунов и ведьм…

– Что-то про детей и колдунов…

– Что-то про ведьм и четыре дня…

Какие четыре дня? Да кто знает! Может у девчонки в голове все перевернулась от страха, вот и кричала невесть что… Пойдём, дружище, выпьем за упокой её души, может и примут её там в царствие небесное… Она же никому плохого не делала, варила травы какие-то, зверье лечила и людей тоже… А люди её на костер повели… Пойдём, выпьем.

Первое эхо того отчаянного и непонятого крика прозвучало спустя всего лишь неделю после казни. В доме булочника родился мёртвый ребёнок. Никому из его убитых горем родственников в голову не пришло связать между собой два этих события. Никому. Кроме матери малыша. Дочь булочника оплакивала свое дитя с обреченной горечью человека, знающего, за что он несет наказание. Три дня она молча плакала в своей комнате и только после того, как тело малыша было похоронено за кладбищенской оградой, она рассказала матери, что накануне родов видела во сне горящую на костре ведьму, кричащую что-то о детях. Мать в ужасе схватилась за голову, сопоставив красочное и весьма достоверное описание казни с тем фактом, что дочь не присутствовала на площади. И впервые в городе прозвучало слово, которое окрасит его жизнь в странные краски на ближайшие столетия.

– Девчонка наслала на нас какое-то проклятие!

Вернувшиеся с работ мужчины выслушали женщин, но не восприняли всерьез их влажные от слез восклицания. Однако уже на следующий день из дома булочника выполз легкий, как запах свежего хлеба, слушок о том, внук хозяина дома умер неспроста, и что жена и дочь его оплакивают ту самую ведьму.

«Так что она там кричала?»

«Я не слышал, очень громко гудело пламя…»

«Что-то про детей и колдунов…»

В течение следующих десяти дней в городе умерло еще двое малышей и, вместе с невнятными слухами, по улицам расползся страх. Осознав грозящую им опасность, жители города заметались, как стая птиц, и теперь вопрос «что она прокричала с костра?» требовал четкого ответа.

Те семьи, где ждали детей, походили на стайки диких зверей, рьяно оберегающих будущее потомство от охотников. Но что тут можно было сделать, если вместо людей с ружьями и сетями им угрожало жуткое невидимое и бесплотное проклятие?

В середине октября была предпринята первая попытка побега. Один из фермеров увез свою беременную жену в соседний городок. Через неделю они вернулись без ребёнка, потемневшие от горя, истощенные ужасом… Проклятие было наложено не на город, а на его жителей.

Фермера и его жену встретили глухим молчанием. Люди выходили на улицы, смотрели на маленькую повозку и торопливо скрывались в домах, чтобы поплакать или помолиться. Кому в чем утешение…

Но ни слезы, ни молитвы не помогали, и дети рождались мертвыми.

Жена Ирвина Стоуффоли, находившаяся в те дни на восьмом месяце, восприняла новость о бессмысленности выезда из города спокойно, словно заранее знала, что так оно и будет.

– Может уже пора выяснить, что кричала с костра эта девочка? – спросила она у мужа, не отрывая взгляда от окна, за которым только что проехала повозка. – Дала она нам хоть какую-то лазейку или решила извести нас под корень?

Ирвину нечего было ответить. Чувствуя, что не может сейчас находиться рядом с женой, он взял шляпу и вышел на улицу.

Над городом стоял плач. Потерявшие последнюю надежду женщины выли, а мужчины и вторили им.

«Мы все больше напоминаем волков», – подумал Ирвин и, вспомнив о своей жене, чуть было не завыл сам. Его Меган, глядящая в окно пустыми глазами и обнимающая свой большой живот. И требующая – не голосом и не глазами, а чем-то напряженным и тяжелым изнутри: узнай, Ирвин, узнай, как спасти нашего ребёнка!

Но сколько Ирвин не силился, он никак не мог вспомнить слов, которые кричал с костра ломкий от слез и кашля голос…

В баре трактира при гостинице в тот день собралось много народа, преимущественно мужчин. Атмосфера непринужденного веселья и дружеских посиделок, обычно царившая в этих стенах, была на корню отравлена ядовитыми испарениями проклятия. Мужчины, лишенные права иметь потомство, неожиданно оказались словно наизнанку вывернутыми. Не обсуждались в эти дни ни стервозные характеры жен, ни дикие выходки несносных отпрысков. Именно в те дни зародилось необыкновенное отношение к детям – словно каждый из них (свой ли, чужой ли) ценился на вес золота. Даже отцы многочисленных семей смотрели на мир с унынием и тоской, поскольку ужасная судьба следующего за ними поколения, казалось, уже предопределена.

То из одного угла, то из другого Ирвин слышал угрюмые вздохи, сопровождающие все тот же вопрос: «что она прокричала с костра?»

– А ведь я стоял так близко…

Трактирщик, вытирающий у стойки пивные кружки, поднял голову и удивленно посмотрел на Ирвина.

– Если бы я придавал хоть какое-то значение её словам… если бы прислушался…

– Ну и что бы это изменило? – спросил трактирщик.

– Возможно, я бы знал, как спасти моего ребёнка.

Трактирщик недоверчиво пожал плечами и снова вернулся к кружкам. Он не отличался острым умом и не мог проследить двух вероятностей разом.

– Если бы я только мог вспомнить… – тяжело пробормотал Ирвин и двумя глотками допил все, что осталось в кружке. Третьей за этот вечер.

– Примете мою помощь – вспомните, – сказал негромкий хмурый голос.

До Ирвина смысл слов не дошел. Несколько секунд он продолжал сидеть неподвижно, потом повернул голову и посмотрел на того, кто их произнес.

Это был юноша, непонятного возраста, держащий на руках хозяйского кота и прячущий глаза под длинным русым чубом. Он кутался в потрепанный шерстяной плащ с капюшоном, что было странным, учитывая близость ярко горящего камина.

– Ты что-то сказал, паренек?

– Я сказал, что могу помочь тебе вспомнить, – вкрадчиво прошептал юноша. – Ты ведь хотел вспомнить…

В другой момент Ирвин, в соответствии со складом своего характера, скорее всего не поверил бы своему собеседнику. Будь он чуть менее пьян, он, возможно, насторожился бы. Но он только невесело рассмеялся и отмахнулся.

– Брось, парень, нельзя вспомнить то, чего не знаешь. Я ведь не забыл… Я действительно не прислушивался. А ведь мог… я мог…

Юноша откинулся на спинку стула и прижался щекой к ушам кота. Глаз своих он по-прежнему не показывал.

– Мне-то почудилось, что ты готов сделать все, чтобы спасти своего ребёнка, – насмешливо сказал он.

Ирвин тряхнул головой, прогоняя хмель, наклонился ближе, чтобы разглядеть лицо собеседника, но сумел увидеть только круглый по-детски мягкий подбородок, явно не так давно познакомившийся с бритвой. Все остальное было закрыто длинной челкой и кошачьим ухом.

– Я не видел тебя раньше. Откуда ты взялся?

– Разве ЭТО так важно?

– Чего ты хочешь, кошачья ты душа?

Юноша не сдержал улыбки: прозвище его явно порадовало.

– Я хочу помочь, – сказал он. – Хоть вы этого не заслуживаете.

– В чем же, позволь узнать, мы провинились? – Ирвин был уже почти трезв, а потому почти зол. – Уж не тем ли, что разделались с бедной беззащитной ведьмой?

– Может и этим…

– Придержи-ка себя за язык, малыш. Ты знаешь, что я могу донести на тебя? В этом случае ты рискуешь пойти вслед за ней.

– Для того чтобы доносить, надо знать на кого доносишь. Разве ты знаешь мое имя?

– Не знаю. И доносить на тебя не собираюсь. Знаешь почему?

– Потому что в глубине души ты сожалеешь о том, что вы дали сжечь Эльвин. И даже не потому, что ваши дети теперь умирают. Ты действительно раскаиваешься.

Ирвин усмехнулся:

– Да ну?

Неизвестный молча прятал улыбку в кошачий загривок. И с лица Ирвина медленно сползла ухмылка. Остатки хмеля развеялись. Юноша сказал правду, хотя изначально Ирвин и не думал о раскаянии.

– Ты… кто?

– Ты разрешишь мне помочь?

Ирвин протянул руку, чтобы откинуть волосы с глаз собеседника и увидеть, наконец, с кем он разговаривает, но юноша перехватил его руку на полпути.

– Разрешишь или нет? Подумай – может, я в последний раз предлагаю?

И тогда Ирвин сдался. Почувствовав это, юноша рывком наклонил голову набок, резко, словно уронил ее. Пряди его волос съехали на сторону, и Ирвин увидел угольно-черный глаз, из которого блеснул вдруг резкий ярко-синий огонек, того ясного чистого цвета, каким бывает небо в майское утро. От пронзительного холодноватого блеска неожиданно повеяло жаром и запахло дымом…

…Ирвин снова стоял на площади перед церковью и с задумчивой неприязнью смотрел, как разгораются дрова и трепещущие на ветру, гудящие языки пламени тянутся к ногам плачущей девушки. Из толпы слышатся насмешливые голоса и ведьма по имени Эльвин («разве я знаю её имя?») отворачивается, смотрит в сторону. Потом, вдруг вытягивается во весь рост, и кричит, захлебываясь слезами и кашлем. Чтобы разобрать слова, Ирвин идет вперед, так, что костер оказывается совсем близко, и слышит, наконец-то, что хотел:

– …тьма и слёзы! Тьма и слёзы будут городу! Будут в нем жить одни ведьмы! Ведьмы да колдуны! Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они! Остальным – тьма и слёзы! Тьма и слёзы!

Высокий рыдающий вопль пронесся над толпой, но прозвучал он не с костровища, а из толпы, слева. На него никто не успел обратить внимания: ровное жаркое пламя окрасилось вдруг клубами удушливого темного дыма, который, как нарочно, несло прямо в лицо Эльвин. Сквозь горячий воздух Ирвин попытался разглядеть кричавшего и с удивлением увидел того юношу, который спустя несколько недель вернет его на площадь…

Светловолосый незнакомец стоял, кутаясь в тот же темный шерстяной плащ. Полой этой потрепанной одежды он закрывал от огня, дыма и людского глаза маленького ребёнка… Его лицо было открыто, но искажено горьким плачем. Несомненно, кричал именно он. Да не просто так кричал, а заставлял дрова источать дым, который душил ведьму… а сам-то он кто? …почему плачет из-за этой девчонки? …зачем принес сюда ребёнка? …это её ребёнок? …или его? …или их общий? …как он вызвал дым? …или он тоже? …тоже…

Голова Эльвин упала на грудь и больше девушка уже не шевелилась. Занимался подол её рубища. Юноша торопливо уходил с площади, прижимая к себе малыша. Не желая упускать его из виду, Ирвин машинально сделал несколько шагов вперед, забыв, что сейчас он стоит очень близко к костру. Испуганный треском собственных загорающихся волос, он вздрогнул и очнулся.

…Странно было то, что треск огня не стих, но стал сдержаннее. Ирвин не сразу понял, что это трещит пламя в камине. Несколько секунд он сидел, размышляя об увиденном, вернее, просто прокручивая это видение в голове. Разгорающиеся дрова, плач Эльвин, крик неизвестного юноши…

Ирвин перевел взгляд на то место, где минуту назад был его собеседник, но теперь на табурете сидел большой бурый с черными полосами кот. А юноша уже подходил к двери, на ходу накидывая на голову капюшон. Не желая отпускать его без объяснений, Ирвин поднялся и даже успел, что-то крикнуть, но незнакомец быстро обернулся. Снова мелькнул под его челкой ярко-синий огонек… Тугая волна непонятной силы вдруг толкнула Ирвина назад, и он вынужден был сесть. Во рту у него пересохло и все, что он хотел спросить, он смог произнести лишь шепотом:

– Кто ты? Как ты вызвал дым?.. Что такое… Большие Саббаты?

Трактирщик снова поднял голову от своих кружек:

– Ты что-то сказал, Стоуфолли?

– Кто был этот парнишка?

– О ком это ты?

Ирвин указал на табурет с котом:

– Только что он сидел здесь. Светловолосый, в шерстяном плаще с капюшоном.

Трактирщик усмехнулся:

– В плаще? Так он, видать, проезжий. Откуда мне знать, кто он был. Зачем он тебе сдался?

– Он… – Ирвин запнулся на полуслове, не зная, как объяснить. – Он как-то связан с этой ведьмой.

Усмешка сошла с лица трактирщика, он смачно плюнул на пол, словно забыв о том, что в своём трактире чистоту он ценит едва ли не сильнее, чем выручку.

– Далась она тебе! Столько горя от неё городу… Говоришь, парень с ней связан? Так он, видать, в кота обернулся, с него и спрашивай.

Кот щурил на огонь желто-рыжие глаза и облизывался, показывая острые зубы. Посмотрев на него, Ирвин встал и пошёл по залу, спрашивая у всех подряд, не видел ли кто юношу в шерстяном плаще. Но люди только отмахивались: большинство их них уже порядком набрались и никому дела не было до неизвестного парня. Ушел и бог с ним…

Не знал никто и про Большие Саббаты.

Ирвин заметался по залу, на него уже смотрели, как на сумасшедшего. Те, кого еще не окончательно подкосил хмель, вставали и пытались урезонить его, даже трактирщик оставил свои кружки и вышел из-за стойки, но Ирвин ничего не слышал.

– Он был на площади!

– Кто?

– Да парнишка этот! Он заставил дрова задымиться и задушил дымом ведьму. Колдун, разумом клянусь, что он колдун!

Кто-то расхохотался:

– Не дорого стоит твой разум, Стоуффоли! Ты сейчас на безумца скорей похож!

– Он колдун, его поймать надо.

Трактирщик снова плюнул:

– Хватит! Поймали уже одну!

На глазах Ирвина выступили слезы:

– Как же вы не понимаете?.. Он что-то знает… Знает про Саббаты….

– Да на что нам твои Саббаты?

– Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они, вы понимаете? Вот, что она с костра кричала!

В зале мгновенно поубавилось количество пьяных голов: люди стремительно приходили в себя и уже более старательно вникали в сказанное Ирвином. Постепенно до всех доходило значение его слов. Люди вставали, выходили на улицу, спрашивая у редких прохожих о незнакомце в плаще. Многие забегали в дома и приносили оттуда фонари и факелы. Город наводнился огнями и криками.

Поиски продолжались до утра, но незнакомец, казалось, растворился в тумане, что вечерами стелется по окраинам города. Его не видели ни на рыночной площади, ни у ворот, которые отделяли улицы города от большого тракта. Некоторые даже поговаривали, что Ирвину спьяну просто привиделся странный юноша.

Впрочем, его слова о том, что кричала с костра ведьма, никто под сомнение не ставил.

Уставший и охрипший от криков, Ирвин пришёл домой под утро. Меган спала в кресле, где сидела накануне, возвращения ожидая мужа. Сон ее, нервный и зыбкий, распался при его появлении. Она выпрямилась и спросила раньше, чем успела открыть глаза:

– Ты узнал?

Ирвин посмотрел на жену мутным взглядом и мрачно буркнул:

–Узнал…

Она молчала. Умная семнадцатилетняя женщина, без слов смотрела, как её муж сбрасывает у дверей грязные башмаки, и как ополаскивает лицо у рукомойника. Вид у Меган был такой, словно в любую секунду она готова снова провалиться в сон.

– А про детей-то она ничего и не кричала, – сказал вдруг Ирвин.

– Но все говорили…

– Все просто знали, что это имело отношение к детям. А она ведь даже слова этого не произнесла.

Меган вздохнула и сложила руки на животе. Её ребёнок рьяно толкался изнутри, требуя от матери каких-то действий для спасения своей жизни.

– Ты не знаешь, что такое Большие Саббаты? – спросил Ирвин.

Меган удивленно повела бровью:

– Это вроде бы… колдовские праздники.

Ирвин усмехнулся, подошёл к ней и сел рядом:

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

– Не все, что говорят лишнего, надо пропускать мимо ушей.

Она помолчала задумчиво и добавила:

– Мне рассказывала моя двоюродная бабушка. Она была из Кенвилла. Как-то раз мы с мамой ходили к ней в гости. Она сплела мне куклу из соломы и сказала, что в тот день был праздник и так положено делать, чтобы был хороший урожай… она что-то объясняла, но я была маленькая и почти ничего не помню.

– Ну, хоть что-нибудь ты помнишь?

– Один будет скоро. В последний день октября.

Ирвин неожиданно улыбнулся:

– До этого я, пожалуй, мог бы и сам додуматься… канун дня всех святых.

– Да, да. Только он называется как-то по-другому.

Пальцы Меган теребили передник.

– Ах, жаль, что бабушки давно нет в живых. Я бы не поленилась дойти до Кенвилла. Кто еще может знать про эти праздники? – спросила она.

– По-моему, никто. Зачем знать то, за что тебя могут повести на костер?

Неожиданно в мутных от усталости глазах Ирвина завихрилась мысль:

– Кто ведьм на костер водит, тот и знает! – сказал он.

Не смотря на ранний час, город не спал. Люди ходили по улицам и судачили о случившемся ночью, перемывали кости Ирвину, гадая был ли его собеседник явью или пьяным бредом. Завидев его, шагающего куда-то решительным шагом под руку с женой, все умолкали и провожали их недоумевающими взглядами. Что касается настоятеля церкви, то отец Грегор встретил чету Стоуффоли на пороге своего дома скорей в страхе, хоть и старался это скрыть.

– Д-добрый день, – пробормотал он, сжимая пальцами тяжелый крест, висевший у него на груди.

Услышав его заикание, Ирвин хмыкнул, а Меган, сердито ответила:

– Сейчас не до вежливых приветствий, пастор, вам не кажется?

По лбу священника побежали капельки пота, словно черти за какие-то особые грехи уже разложили у него под задом костер.

– Что вас привело сюда в столь неурочный час? – спросил он, сдерживая заикание.

– Да вот, изволите видеть, проклятие над нашим городом, – язвительно заметил Ирвин. – Дети у нас умирают. А святая церковь и не почешется, словно её это не касается.

От такого, явно кощунственного заявления, отец Грегор взял себя в руки и пошёл в наступление:

– Я не знаю ни о каком проклятии! При чем здесь я, если Господу было угодно забрать эти невинные души в царство свое?

Меган поморщилась:

– Не много ли мертворожденных младенцев вы отпели за последние три недели, отче? Или… ах, да, я и забыла: некрещеных не полагается отпевать. Так вы, видимо, не знаете, что со дня сожжения… – она замялась: слово «ведьма» застряло у неё в горле, а имени её она не знала.

– Эльвин, – подсказал ей муж. – Со дня сожжения Эльвин.

– Спасибо, милый. Со дня сожжения Эльвин в городе не родилось ни одного живого ребёнка. Зато мертвых было больше дюжины. Вас не удивило, что в последнее время вы не проводите крестин?

Священник силился что-то сказать, но слов не находил и только издавал горлом какие-то протестующие звуки. За спиной Ирвина и Меган уже собирались люди, жадно прислушиваясь к разговору и даже, возможно, желая присоединиться к сказанному, но помалкивали, поскольку не хотели упустить ни слова.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – промямлил, наконец, настоятель.

– Да уж чего тут понимать, – сказал Ирвин, не скрывая насмешки. – Вы, святой отец, вынесли приговор бедной девочке, которая, заметьте, никому не причиняла вреда. А мы, как стадо ослов, повиновались вам и никто слова против не сказал.

– Я сделал так, как велит мне мой сан и мой пост, – воскликнул священник. – Ворожеи не оставляйте в живых!

– Ну да, главное – не забудьте ей рот завязать, чтобы она вас с костра не прокляла. В общем, хватит пустых слов, святой отец! Эльвин Тануби прокляла город, и в нем перестали рождаться живые дети. Очистите душу свою от греха, хоть немного, скажите нам, что такое Большие Саббаты?

Священник вздрогнул:

– Не смейте у меня об этом спрашивать! Я ничего не знаю!

Неожиданно Меган вытянула вперед руки и схватила отца Грегора за горло. Силы её тонких пальцев хватило на то, чтобы настоятель моментально засипел. Безумный блеск в глазах женщины отнял у него всякую охоту к сопротивлению.

– Скажите нам, отче, иначе я не отвечаю ни за себя, ни за других матерей, которые уже потеряли детей или могут вскорости потерять. Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они. Так сказала Эльвин. Я вам даже подскажу немного: это колдовские праздники. Их восемь.

– Больших Саббатов четыре, – прохрипел священник и облегченно вздохнул, когда хватка Меган ослабла. Он отер пот со лба, оглядел собравшихся (а их было уже с полсотни), и продолжил: – Их всего четыре. Скоро будет… Самайн. Это в последний день октября. Потом Имболк, второго февраля. Первого мая, Белтайн – шабаш, Вальпургиева ночь. И затем… первого августа, праздник урожая… Лагнасад. Иногда их называют по-другому, но я не знаю как…

Наступила тишина, а затем разлился в толпе горестный многоголосый плач. Отец Грегор нервно тискал в пальцах распятие и испуганно смотрел на людей, гадая, будут ли они вымещать на нем злобу за постигшее их несчастье. Но никому до него не было дела и это его даже несколько обидело.

– Вам должно молиться, – сказал он. – Молиться, чтобы дети ваши родились в назначенный день.

– Стало быть, вы поверили? – с презрением спросил Ирвин. – До вас дошло наконец-то? Думаю, что вам придется уяснить еще одну истину: ничем ваш Бог помочь не может. Или вы думаете, что те, чьи дети уже умерли, не молились? Думаю, они дни и ночи простояли на коленях, с просьбой спасти их младенцев. Бог не особенно озаботился их молитвами.

– Не святотатствуй, сын мой…

– И это все, что вы можете сказать? – удивилась Меган. – Отныне в нашем городе будут жить лишь ведьмы и колдуны, или же вообще никто жить не будет. Если бы Богу было угодно, то ни один ребёнок не родился бы раньше Самайна… но ему все равно. Может быть, он даже рад этому проклятию? Вам не кажется? Он присоединяется к наказанию, которое мы несем за то, что убили Эльвин.

Священник снова не находил слов, но теперь он даже не пытался ничего сказать. Меган взяла мужа под руку и повела к калитке. Пройдя несколько шагов, она обернулась и сказала:

– Убирались бы вы отсюда вместе с распятием и молитвами. Не вводили бы нас в еще один грех.

В безлунную октябрьскую ночь Ирвин Стоуффоли вышел на площадь, держа в руке зажженный факел. Было около двух часов, когда он поднялся на крыльцо церкви и, убедившись, что дверь заперта, а значит, внутри никого нет, разбил боковое окно и бросил факел внутрь. Затем вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку виски, сделал добрый глоток прямо из горлышка и отправил её в то же окно, с силой ударив об пол.

Огненные языки взметнулись к потолку, осветив испуганные лица святых. Ирвин же, не удержавшись от презрительного плевка в огонь, спустился с крыльца и встал посреди площади, глядя, как разгорается за витражными стеклами оранжевое зарево. Глаза мужчины, казалось, впитывали огонь, чтобы сжечь вслед за церковью свою душу… или просто разжечь ее…