По следу кровавого доктора
В живых осталось пятеро: Градов, Манфред, Лоу и еще двое, имен которых Иван не знал. Люди исходили хрипами, кого-то рвало.
В лесу, который они покинули, раздавалась беспорядочная стрельба. Эсэсовцы рвались на опушку. Они догадывались, что у их товарищей на дороге что-то не сложилось.
– Мужики, хватайте оружие, все в машину! – каркнул Градов.
Заключенные подбирали автоматы, карабкались в грузовик. Худого парня с выпирающими скулами пришлось заталкивать совместными усилиями. Манфред побежал за руль, успев прокричать, что до армии он работал водителем.
Градов вцепился в дверную ручку со стороны пассажирского сиденья. Ноги подкосились. Он их не чувствовал. Голова носилась по кругу, словно Иван крутился на карусели в парке культуры и отдыха. Он вскарабкался в кабину как на неприступную горную вершину, со страхом понимая, что тоже начинает слабеть.
Манфред рвал рычаг, таращился в лобовое стекло воспаленными глазами. Неважно, куда ехать! Куда развернута машина, туда и гнать! Грузовик дрожал, трясся, Манфред что-то ворчал по-польски, насилуя баранку.
Муть стояла перед глазами Градова. Он откинул голову. Его сознание поволоклось в какие-то дали. Не спать, майор! Пожить еще надо!
Эсэсовцы в длинных шинелях выбегали на дорогу, стреляли вдогонку. Товарищи из кузова отвечали им. Пуля разнесла зеркало заднего вида. Прежде чем это произошло, Градов увидел, как повалился на дорогу подстреленный фашист.
– Иван, мы ушли! – восторженно прохрипел Манфред. – Матка боска, пся крев, мы ушли! Как мы им вставили, а, Иван!
– Не говори гоп, приятель, – проворчал Градов. – Пока мы никуда не ушли. Нам еще работать и работать.
А память уже куда-то катилась, восстанавливала все, что он знал об окружающей местности, слышал от других, сам наблюдал, когда вывозили на работы. На севере от концлагеря находились сравнительно крупный поселок Рыдники, несколько деревень, поля. А вот леса как раз незначительные. Нет того раздолья под названием «тайга», которое он исходил в своей родной Томской области.
Да и черт с ним. Немцы не будут ради кучки узников поднимать всю армию. У них в свете последних событий совсем другие проблемы!
Дорога петляла между перелесками, погружалась в низины, втягивалась в безлесные продуваемые холмы. В спину эсэсовцы уже не стреляли, хотя какое-то время бежали за машиной. Они обязательно появятся на автотранспорте, впереди или сзади.
Градов пришел в себя, вертел головой. Кабина тряслась, за спиной взлетал кузов, едва не отваливались борта. Пробегали холмы, за ними просматривалось поле, напротив – черная стена леса.
– Пся крев, да будь оно все неладно! – в сердцах воскликнул Манфред после очередного прыжка на ухабе. – Что поделаешь, Иван. Дороги в этой местности не очень ровные.
– И колеса у нас, похоже, не очень круглые, – проворчал Градов.
Машина вырвалась из холмов. Впереди простиралось поле с полкилометра шириной. Оно отделяло беглецов от спасительного леса. Дорога, как назло, убегала вправо, огибала открытую местность, уносилась в сумрачные дали.
Снова грохнули выстрелы за спиной! Там появилась машина, набитая солдатней.
– Манфред, сворачивай с дороги, давай через поле! – прокричал Градов.
Беглецы, находившиеся в кузове, открыли огонь.
Манфред выдал забористую тираду, вывернул баранку. Грузовик грузно плюхнулся в кювет, переполз канаву. Борозды на поле имели терпимую глубину. Машина пока шла, но двигатель рычал так натужно, что мог издохнуть в любой момент. Триста метров до леса!
Погоня тоже съехала в кювет. Хваленый «Мерседес» грузоподъемностью полторы тонны тут же застрял. Солдаты посыпались с него, как горох, бежали, растягиваясь цепью.
До опушки оставалось сто метров, когда машина нырнула в глубокую яму. Манфред перевел рычаг, но уже все было понятно. Задние колеса оторвались от земли и прокручивались вхолостую.
Беглецы с руганью покидали машину. Сполз с борта Дуглас Лоу, ухитрившийся не потерять автомат. За ним на земле оказался скуластый парнишка. Третий остался в кузове и вряд ли что-то чувствовал. Его височную кость проломила пуля.
Градов тормошил народ. Мол, быстрее, мужики! Чего вы плететесь как сонные мухи?!
Люди, пригибаясь, бежали по полю. Вокруг свистели пули, эсэсовцы упорно шли по пятам. Скуластый парнишка вскрикнул и повалился на землю. Градов взглянул на него и все понял. Тот уже не шевелился, по спине расплывалось багровое пятно.
Отчаяние снова рвало душу Ивана. Как же так?!
Они бежали, сгибаясь в три погибели. Никто не оборачивался.
Манфред пришел к финишу первым. Он вонзился в куцый кустарник, произрастающий на опушке, и упал ничком. При этом он закричал с таким надрывом, что военному врачу Градову опять же все стало ясно.
Лоу параллельным курсом вбежал в лес, скорчился за деревом, открыл огонь и вынудил погоню временно залечь.
Градов подполз к поляку, чувствуя горечь в горле, вытянул его за шиворот из гущи веток, перевернул. Манфред задыхался, кровь сочилась с губ. Два пулевых ранения, одно под лопаткой, другое у поясницы. Он еще дышал, схватил майора за руку, начал что-то говорить. Но его слова быстро затухали вместе с жизнью. Бедняга забился в корчах, раскинул руки.
Иван поймал в прицел перебегающего немца, дал короткую очередь. Взлетели полы шинели, ее обладатель зарылся головой в снег.
Находиться под пулями элита германских вооруженных сил почему-то не очень любила. Солдаты больше не поднимались, стреляли лежа.
Градов извел все патроны, оставил автомат и, не отрывая головы от земли, подполз к последнему выжившему товарищу. Тот тщательно целился, бил одиночными и что-то бурчал после каждого выстрела.
Иван схватил его за шиворот, оттащил от позиции. Он сделал это очень своевременно. Целая куча пуль перепахала то самое место, где только что лежал англичанин.
– Бежим, приятель! – пробормотал Градов. – Валим отсюда на хрен.
– На хрен – это куда? – спросил Лоу, швырнул в сторону разряженный автомат и припустил за ним.
Уже без разницы, куда именно.
Они протаранили колючий подлесок и тут же утонули в яме, откуда едва выбрались. Русский и англичанин сперва ползли, потом скатились в какую-то ложбину.
На опушке перекликались солдаты. Офицер посылал часть подчиненных налево, других – направо.
«Ведь по следам найдут», – мелькнула неутешительная мысль в голове Ивана.
Но снег, по счастью, был не везде, только в низинах и ямах, куда не проникал ветер.
Беглецы выбрались из ложбины на возвышенность. Дул пронзительный ветер, тряс куцые ветки. Они бежали, тяжело дыша. Хрустел валежник, вздрагивали поваленные деревья.
– Иван, все, не могу, – прохрипел Лоу схватился за живот, привалился к дереву. – Не понимаю, как ты можешь до сих пор бежать.
– Второе дыхание открылось, – объяснил майор. – Пошли, приятель. Оно и у тебя появится.
– И каким из них мне пользоваться? – пошутил англичанин. – Нет, Иван, не могу больше.
– Неужели? – прорычал Градов, делая страшное лицо. – Мы почти ушли. Осталось немного. Именно теперь ты собрался сдаться? У вас в Англии все такие?
– Что ты, Иван, не все, конечно. Иначе мы не стали бы великой нацией.
Градов схватил его за рукав, поволок дальше.
«Нужно уйти на возвышенность. Только там у нас будет шанс, – решил он. – Как мы выживем в лесу, даже если уйдем! Одежды мало, да и та, мать ее, полосатая!»
Иван машинально подметил на ходу, что в лесу стали появляться хвойные деревья. В этом были плюсы. Лапник способен греть.
Они остановились, навострили уши. Позади было тихо, погоня отстала.
– Послушай, дружище, у меня есть спички, – пробормотал Лоу. – Когда на дороге нацистов били, у одного подсумок раскрылся, я коробок подобрал.
– Превосходная новость, Дуглас, – оценил известие Градов. – Можем развести костер и не умереть от холода. Береги их, не потеряй. Но сначала давай уберемся подальше отсюда.
Иван вновь прокладывал дорогу через кустарник. Англичанин хрипел ему в затылок, наступал на пятки.
Странная мысль поселилась в голове майора медицинской службы:
«Неужели ушли? И что делать дальше?»
Глава 2
Войска 1-го Украинского фронта развивали наступление от Кракова и к утру 27 января заняли укрепрайон на границе с Нижней Силезией, оставленный немцами. Здесь преобладало польское население – семьи рабочих химзавода, металлургических предприятий, сосредоточенных в крупных населенных пунктах. В районе было много крестьянских хозяйств, из которых оккупационные власти выкачивали продовольствие.
Немцы здесь тоже жили, в основном не самые бедные. Но к концу января почти все они поддались пропаганде и эвакуировались на запад, в рейх. Люди бросали дома и скот, бежали от диких большевистских орд, решивших погубить европейскую цивилизацию.
Наступающие части Красной армии встречали пустые деревни и поселки. Выбирались из подвалов запуганные поляки, со страхом смотрели на танковые колонны, изрыгающие смрад.
Местечко Аухен, где находились химзавод «Бремер» и концлагерь Аушвальд, немцы оставили без боя. Они боялись попасть в окружение. На юге и севере гвардейские штурмовые батальоны прорвали фронт и глубоко вклинились в расположение противника.
К рассвету 27 января местечко покинули все немецкие части. В последние сутки эсэсовцы усердно вывозили и сжигали документацию. Из труб крематориев валил густой дым. Но они избавились не от всех улик своей преступной деятельности.
Лагерь смерти Аушвальд встретил армию-освободительницу распахнутыми восточными воротами. Вихрилась поземка, пронзительный ветер тряс незакрепленные строительные конструкции, носил мусор. Кругом минные поля, несколько рядов колючей проволоки, вышки, оснащенные прожекторами.
В одиннадцать утра батальон майора Пляскина вошел на территорию концлагеря. Саперы провели разминирование, обозначили места, безопасные для прохода.
Бойцов встретили ряды бараков, кирпичные и бетонные сооружения непонятного назначения. В северной части обширного заведения, растянутого на несколько кварталов, возвышались трубы крематориев. Там же разместились газовые камеры – мрачноватые каменно-бетонные ротонды, к которым со всех блоков вели автомобильные и пешеходные дорожки. Ряд строений, оснащенных воротами, соединяла узкоколейная железная дорога.
Часть зданий была разрушена, некоторые сгорели. Но все же большая часть строений осталась целой.
Штурмовые подразделения растекались по территории, продвигались с востока на запад. Пахло гарью, чем-то приторно-сладким. Солдаты испытывали необъяснимый страх, ежились, неуверенно посматривали друг на друга. Притихли крикливые младшие командиры.
У пересечения железнодорожных путей, недалеко от забора, отделяющего крематорий от мрачной ротонды, лежала груда костей, припорошенных снегом. Скалились черепа.
Бойцы из отделения разведчиков пятились. Волосы шевелились под ушанками. Безотчетный страх становился все сильнее. Что-то липкое забиралось в души. Храбрые гвардейцы, не боящиеся ни бога, ни черта, давали слабину, обходили жутковатое место.
Из-за ограды донесся крик. Несколько человек передернули затворы, устремились туда и тоже встали, не в силах оторвать глаз.
За забором пролегал глубокий извилистый овраг. Он почти до краев был завален обнаженными мертвыми телами. Худые изможденные люди лежали вповалку, чуть присыпанные песком. Жутковатая братская могила – мужчины, женщины, дети. Черепа, обтянутые кожей, выпученные глаза, лица, сведенные судорогой.
Их смерть была мучительной, наступила не сразу. Видимо, крематории уже не справлялись с наплывом тел, прошедших через газовые камеры. Под занавес людей перестали сжигать, просто сваливали в ямы.
Солдаты пятились, спешили вернуться к баракам. Кто-то украдкой крестился, стыдливо глядя на товарищей.
Но в так называемой жилой зоне бойцов тоже не поджидало ничего приятного. Между серыми двухэтажными бараками валялись горы полосатого тряпья. Одежду, снятую с узников, не успели сжечь. Грудились взорванные грузовики, к которым были прицеплены цистерны. Ветер еще не успел унести прочь запах газа. Валялись скрученные шланги, металлизированные рукава.
Бойцы по нескольку человек забегали в складские строения и осматривали их. Немцы были рачительными хозяевами, ничего не выбрасывали. Один барак был завален тюками гражданской одежды – костюмы, пальто, куртки, женские и детские платья, огромные связки чулок. Вывезти все это немцы не успели, не рассчитывали, что все произойдет так быстро.
Другой барак был сверху донизу забит обувью, третий – охапками очков, зубными щетками, кисточками для бритья. Четвертый – огромными рулонами человеческих волос. Следующий полностью выгорел. Пожарище окутывал смрадный дух.
Автоматчики пулей выскочили из полуразвалившегося кирпичного строения. Там валялись расстрелянные тела.
В женской зоне еще хуже. Несколько бараков подряд, и везде одна картина. Груды обнаженных женских тел. Их не сжигали, не расстреливали, просто заставили раздеться, отключили обогрев и выбили стекла в окнах. Женщины умерли от переохлаждения.
– Братцы, да что же это? – пробормотал потрясенный автоматчик.
Этот парень повидал всякое, но с таким еще не сталкивался.
– Что же вытворяли тут эти нелюди?
От увиденного кровь стыла в жилах. Предупреждать же надо! Но командиры и сами не знали, что предстоит увидеть им и их солдатам.
Людей в это учреждение свозили сотнями тысяч. Здесь же их уничтожали. По крайней мере тех, кто не способен был работать.
Западные ворота тоже были заблокированы красноармейцами. Подоспела дополнительно выделенная рота. Бойцы в бушлатах и фуфайках перебегали от здания к зданию, шли навстречу солдатам Пляскина. Они старались не расходиться, посматривали на странные плакаты и указатели, на трубы печей в северной части лагеря, в которых происходило окончательное решение еврейского вопроса.
Корпуса, в которых располагались лаборатории и отдельный маленький крематорий, до сих пор плавали в клубах едкого дыма. Здесь эсэсовцы перед бегством сжигали все, шли с огнеметами, не пропускали ни одной мелочи. Лаборатории, помещения для опытов, содержимое извилистой сети подвалов – все превратилось в обгорелые руины. Солдаты брезгливо зажимали носы, стремились быстрее одолеть зону, дышать в которой было невозможно.
У трехэтажного здания администрации, сложенного из красного кирпича, стояли два грузовика с отброшенными бортами. К ним от крыльца спокойно шли шарфюрер и рядовой эсэсовец. Очевидно, они работали в подвалах, увлеклись, заметая следы своих преступлений. Для них стало откровением, что на территории лагеря уже русские!
Автоматчики тоже оторопели. Немцы что-то проорали и бросились к крыльцу. Бойцы спохватились и открыли огонь. Шарфюрер распростерся в нескольких шагах от машины. Его товарищ успел вознестись на крыльцо, где и поймал несколько пуль. Он покатился к ногам своих сослуживцев, которые выносили из здания ящик, обитый железом.
Те бросили свою ношу, открыли рты от изумления. Прогремел тревожный окрик. Завертелась карусель! Немцы срывали с себя автоматы, пятились в здание.
Бойцы майора Пляскина опомнились первыми, открыли огонь из «ППШ», загнали эсэсовцев внутрь. Два трупа остались на крыльце.
Автоматчики по команде молодого лейтенанта бросились на приступ, забросали крыльцо гранатами. Несколько штук закатились в фойе, где и сработали. Бойцы кашляли в дыму, врывались внутрь, стреляли напропалую. Часть эсэсовцев они положили в холле.
Но целая толпа осталась в подвале. Немцы гомонили там, как куры в курятнике. Они сдуру попытались вырваться, кинулись по ступеням вверх, швырнули пару гранат-колотушек.
Два бойца не успели укрыться за колоннами, их тела порвали осколки. Взбешенные автоматчики открыли ураганный огонь в черную падь подвального пролета.
Кто-то истерично надрывал глотку:
– Братцы, Кольку-гармониста убили! Как же без него?!
Ярость рвалась через край. От увиденного в лагере, от потери товарищей, которые в этот день никак не должны были погибнуть!
Автоматчики швыряли гранаты к подножию глубокой лестницы. Туда влетело не меньше десятка лимонок. Не посечет немцев осколками, так пусть в дыму задохнутся!
– Мы сдавайся! – проорал из недр подвала какой-то эсэсовец.
– Все выходим, бросаем оружие у входа, руки за головы! – выкрикнул лейтенант, дрожащий от возбуждения.
Заместитель командира взвода, немного знакомый с языком Шиллера и Геббельса, повторил то же самое по-немецки.
Эсэсовцы кашляли в дыму, выбирались из подвала. Они со снисходительными минами на лице бросали оружие, пренебрежительно смотрели на советских солдат. Унтер-офицер с кольцом на пальце зажимал нос батистовым платочком.
Их было порядка двух десятков. Они стояли посреди холла, кривились, ухмылялись, смотрели свысока, с презрением.
Несколько бойцов скатились вниз. Через пару минут они вернулись и сообщили взводному, что все немцы вышли из подвала.
Коренастый боец с трехдневной щетиной готов был наброситься на надменного унтера.
– Что ты зенки пялишь, падла? – прошипел он. – Кончилось ваше время фашистское, теперь по-нашему все будет!
Унтер лениво обернулся к подчиненным, что-то бросил им. Эсэсовцы засмеялись.
– Надо же, вшивая русская дворняжка облаяла меня, – перевел его слова заместитель командира взвода. – Он очень расстраивается. Неужели, мол, нам теперь придется переходить на русскую еду?
Солдаты возмущенно загудели.
– Лейтенант, неужто стерпим? – прорычал высокий боец с пудовыми кулаками. – Они нам в рожи смеются, а мы их в плен? Может, еще накормим, спать положим? Лейтенант, это же СС! Ты посмотри на их петлицы!
Молодой офицер сам дрожал от ярости. Он потерял на этой войне все – дом, семью, невесту.
Лейтенант колебался недолго, рявкнул так, что штукатурка посыпалась со стен:
– Расстрелять эту сволоту! Да не здесь. На улицу выгнать, и к стенке!
Дважды повторять не потребовалось. Солдаты били безоружных немцев прикладами, хватали за шиворот, пинками отправляли к выходу. Их сбрасывали с крыльца, пересчитывали по головам.
На улице избиение продолжилось. Эсэсовцы отступали к забору, закрывались от ударов. Если кто-то сопротивлялся, с ним и вовсе не церемонились, налетали втроем, превращали физиономию в фарш. Около двух десятков безоружных, побитых мерзавцев жались друг к другу, отступали. Советские бойцы еще не выместили злобу, били от души – за пострадавшую родню, за павших товарищей, за изувеченную страну.
– Все, хватит! – прокричал лейтенант. – Кончай их! Первое отделение, стройся! Заряжай, целься!
Немцы в страхе загалдели. Что происходит? По какому праву их расстреливают?! Они военнопленные, с ними нужно обращаться согласно какой-то там конвенции!
– Хрен вам, а не конвенцию! – проорал, вскидывая автомат, заместитель командира взвода. – Жрите, суки, русскую еду!
Огонь солдаты открыли, не дожидаясь команды, не утерпели! Эсэсовцы орали, падали. Щелкнул каблуками унтер-офицер, выбросил руку в нацистском приветствии и отлетел к забору с явными излишками свинца в организме. Когда упали все, солдаты перенесли огонь на трупы. Они не могли остановиться, убивали заклятых врагов снова и снова.
– Отставить! – заполошно выкрикнул капитан, невесть откуда взявшийся.
Он бежал из-за угла, махал руками.
– Терновский, что вы себе позволяете? Кто приказал? Нам нужны языки!
Но все уже кончилось. Два десятка тел, истерзанных пулями, валялись на земле.
– Терновский, да я вас под трибунал!.. – Капитан тряс кулаком под носом белого, как известка, лейтенанта. – Что за самоуправство? Вы за это ответите!
– Товарищ капитан, да это же нелюди! – крикнул кто-то. – Нельзя им жить. Вы посмотрите, что они наделали!
– Ладно, потом разберемся, – сказал капитан и отвернулся.
Его тоже терзали противоречия.
Щекотливую ситуацию подправил мотоциклист, с треском вылетевший на своем «М-72» из-за угла барака.
Он подлетел, остановился, покосился на горку свежих трупов и бодро отрапортовал:
– Неплохая новость, товарищ капитан. В южных бараках живые обнаружены! Их много, товарищ капитан! Соседние бараки немцы сожгли вместе с заключенными, а там, видать, не успели, опаздывали.
Капитан переменился в лице, прыгнул в люльку. Мотоцикл, выстреливая гарь, унесся.
В нескольких бараках на южной стороне заведения действительно обнаружились живые узники. Там был отдельный сектор, содержались заключенные из Польши, Венгрии и Советского Союза. Эту зону отделяли от остальной территории лагеря металлические ворота и ворох спиралей колючей проволоки. У ворот стояла грузовая машина с десятком канистр, наполненных бензином.
Совершить свое черное дело охранники не успели. Но двери и окна первых этажей они заколотили досками. Этим и объяснялась задержка с выявлением выживших заключенных.
Автоматчиков привлекли крики. Двери были открыты, обитатели барака выходили на волю. Они слепо щурились, плакали, не верили, что уцелели. Мужчины, женщины, дети, до предела изможденные, живые скелеты.
Они брели по коридору, образованному смущенными автоматчиками, недоверчиво смотрели по сторонам, что-то спрашивали на незнакомых языках. Солдаты недоуменно пожимали плечами. Их было несколько сотен, оголодавших, выживших по недосмотру лагерной администрации, давно потерявших веру во что-то светлое.
Безволосый мужчина, еле переставляющий ноги, радостно бросился к солдатам:
– Братушки, милые, наконец-то! Я сержант Конюхов. Под Брестом взяли в плен в начале войны. Много нас было, никто не выжил, только я один и остался. Не виноватый я, братцы. Немцы на рассвете в казарму ворвались, мы даже за оружие схватиться не успели. Тогда они еще добрые были, не убивали, всех на запад через Буг отправили. – У мужчины слезились глаза, он был убог и отвратителен, кутался в какое-то отрепье, заискивающе смотрел в глаза.
Бойцы отворачивались. Замполиты, политруки и прочие проповедники прочно вбили им в головы, что сдача в плен – позор и уголовно наказуемое деяние, требующее самой жесткой кары. Уж лучше застрелись, но не сдайся врагу. О том, что существует масса ситуаций, когда невозможно застрелиться, эти проповедники умалчивали.
Мужчина ковылял дальше, опустив голову. Как он выжил с сорок первого? Разве такое реально? Впрочем, в этом безумии, растянувшемся почти на четыре года, было возможно все.
– Товарищ старший лейтенант, ведите людей к администрации! – прокричал капитан. – Там решим, где их временно разместить. Скоро особисты подтянутся. Распорядитесь, чтобы теплые вещи доставили, кухню. Но кормить немного! А то объедятся и кони двинут!
Сотрудники НКВД прибыли без опоздания. Два грузовика, набитых солдатами отдельного батальона охраны тыла действующей армии, и пара штабных машин с офицерами. Они брали под охрану ворота, ключевые перекрестки, в очередной раз прочесывали лагерь.
Солдаты майора Пляскина чуть не бегом покидали территорию, пахнущую смертью, строились за воротами.
Прибывали похоронные команды, офицеры второго отдела контрразведки, набившие руку по работе среди военнопленных и узников концлагерей. Через пару часов приступил к работе фильтрационный пункт. Отогревшихся, накормленных узников снова выводили на улицу, строили в очередь перед крыльцом администрации.
Это чистилище неторопливо, скрупулезно работало в просторном фойе, охраняемом автоматчиками. Офицерам помогали переводчики. Данные узников тщательно фиксировались, проводился визуальный осмотр. Людей сортировали по национальному, половому признаку, всех военнопленных отправляли в отдельный барак. Разборка с ними начнется позднее и окажется куда более тщательной.
Подозрение у сотрудника особого отдела вызвал сухощавый тип с мучнистым лицом. Он сутулился, носил рваный пиджак не по размеру, обвисшие засаленные штаны. Глаза его слезились, руки тряслись, он периодически разражался пугающим кашлем, прерывающим бессвязную польскую речь. Но у человека, работавшего с ним, глаз был наметан. Этот пан Голушка, бывший бухгалтер из Лодзи, брился два дня назад! Как ухитрился-то? Да и волновался он, хотя усиленно это скрывал.
– Кто-нибудь знает этого доброго человека? – поинтересовался офицер у недавних узников, дожидавшихся своей очереди.
Они равнодушно пожимали плечами. Разве всех упомнишь?
– Лагерный номер покажите, если вам не трудно, – вежливо попросил офицер.
Все узники Аушвальда носили номера, вытатуированные на внутренней стороне правой руки, у сгиба локтя.
Пан Голушка побледнел.
Не все эсэсовцы успели бежать при приближении советских войск. Не всех расстреляли красноармейцы у здания администрации. Нашлись и те, которые спрятались.
Номер на руке этого субъекта отсутствовал. Хищный затравленный взгляд, пружинистая стойка.
Их было трое в этой очереди. Они рассредоточились, надеялись, что повезет, а теперь бросились на автоматчиков, стали вырывать у них оружие.