Прощайте, сожаления!

Раздумывая о смерти отца, всякий раз Жилин испытывал недоумение. Невозможно было понять, почему в последние дни старик потерял рассудок: то ли его мозг был отравлен раковыми ядами, то ли помешательство развилось от тягостных душевных переживаний в ожидании смерти, то ли мышление пострадало от перенесённого в одиночестве инсульта. Но вот что было необычно в его случае: отсутствие жалоб на боли, от которых, как правило, ужасно страдают умирающие от рака…

…Почему же приснился ему сон про умирающего отца? Когда окончательно проснувшийся Жилин задал себе этот вопрос, то мгновенно нашёл ответ. Да потому, что уже несколько дней он подозревает рак у себя самого! Не на эту ли болезнь указывала температура, которая уже неделю держалась в пределах 37,2-37,4 градусов, без каких-либо иных признаков простуды? То же самое было десять лет назад с его отцом. Ещё Жилин заметил у себя отсутствие аппетита, чувство полноты в желудке и поташнивание после самой скудной трапезы, а также довольно быстро нараставшую слабость – всё то же, на что жаловался его отец в последний год своей жизни.

Впервые осознав всё это, Жилин похолодел и предпринял жалкую попытку успокоить себя: ведь ещё ничего не известно точно, ставить диагноз – это дело специалистов… Но он припомнил всё, что читал о наследственной предрасположенности к раку, и в глубине души почувствовал себя обречённым.

Терапевт районной поликлиники со смешной фамилией Колзикова назначила ему обычные анализы, а когда результаты их были готовы, она долго, молча изучала справки и затем выписала направление в онкологический диспансер. На прощанье она взглянула на него быстрым, уклончивым взглядом и тихо сказала, что «это нужно затем, чтобы исключить самое плохое». Он с ужасом подумал о том, как же ему быть, когда подтвердится это «самое плохое».

На примере отца Жилин знал, что принять известие о своей близкой смерти невозможно, не сломавшись душой. На его глазах с Жилиным-старшим, узнавшим про свой диагноз, произошла разительная перемена. Для бедняги будто сразу потеряло значение всё то, чем он жил до сих пор. Заядлый спортсмен, поменявший к старости штангу на большой теннис, он сразу перестал ходить на корт. Новообращённый православный христианин, искупавший, казалось, свое многолетнее членство в КПСС чрезмерным, демонстративным рвением в выражении веры, он резко охладел ко всему церковному. И даже в общении с близкими он стал рассеян, выслушивал их слова участия невнимательно, отстранённо, весь явно подавленный свалившейся на него бедой. «Я словно приговорён к расстрелу», – сказал он за полтора месяца до смерти.

Жилин думал порой, что прежнее отцовское ежедневное исповедание веры, все его благочестивые речи, размашистые крестные знамения и развешанные на стенах иконки и портреты патриарха (в соседстве с вырванным из журнала фото Маши Шараповой в задравшейся теннисной юбочке, с задорной подписью: «Хороша Маша и наша!») были для него отчасти заговором, ворожбой для отведения беды. Ну а когда беда всё-таки пришла, эти «обереги» обесценились. Как и многое иное, наполнявшее прежде его жизнь. Быть может, не только увлечение теннисом, но даже отношения с близкими были для отца только чем-то внешним, дополнительным по отношению к сокровенному миру его души, – тому, что составляло его глубинную сущность и что было раздавлено диагнозом, равнозначным приговору к смерти.

Хотя с отцом медработники были деликатны. Конечно, настолько, насколько это было возможно применительно к вполне рядовому для них случаю, одному из множества тех, с которыми в стационаре при областном онкологическом диспансере имеют дело ежедневно. После того, как отец прошёл там ультразвуковое исследование печени, врачи не сказали ему об ожидающей его через несколько месяцев смерти, – напротив, его подробно просветили насчёт того, как надо правильно питаться для борьбы с онкологическим заболеванием: исключить из рациона кофе, шоколад, копчёности и алкоголь, отдавать предпочтение овощам, фруктам, молочным продуктам, кашам и рыбе. Как если бы всё это ещё имело в данном случае какой-то смысл.

Впрочем, подобная «деликатность» по отношению к отцу стоила немного, поскольку тот скоро сам всё понял. После посещения диспансера отец обрисовал ожидающую его перспективу словами: «Тяжело лечение – легко в раю» – ироническим вариантом суворовского девиза. Жилин догадался, что эту пословицу отец подцепил в коридоре диспансера, в очереди на приём к врачу, и что это своего рода больничный фольклор, передаваемый поколениями доходяг друг другу.

На очередной приём Жилину-старшему было назначено явиться вместе с кем-то из родственников, и в тот день вместе с отцом в диспансер поехал сын. Пригласив Жилина-младшего отдельно в свой кабинет, врач сообщил, что у отца неоперабельный рак с обширными метастазами в печени. Всё, что можно сделать для больного, который «тяжелеет на глазах» и проживёт только месяца два, – это «обеспечить комфорт».

И вот теперь столь же «деликатны» по отношению к ему самому. Он повертел в руках выданное ему направление. Вместо диагноза там значилось: «ЗНО?». Аббревиатура с вопросительным знаком, призванная уберечь его психику, была вполне прозрачна, обозначая «подозрение на злокачественное новообразование». Кажется, это же написали в свое время и в направлении, выданном его отцу.

На следующий день после двух лекций в училище искусств, где Жилин преподавал предмет под названием «Основы философии», он отправился в онкологический диспансер. Как и прежде, десять лет назад, семиэтажный больничный корпус уже снаружи произвёл на него гнетущее впечатление. Он подумал, что все здешние пациенты, госпитализированные, амбулаторные и просто состоящие на учёте, исчисляются тысячами. И что при таких огромных масщтабах деятельности учреждения рассчитывать на подлинное внимание и участие к твоей персональной судьбе в этих стенах просто смешно. Диспансер похож на большую фабрику, где пациент – всего лишь очередная деталь на конвейере.

Как всем впервые поступившим, Жилину было назначено ультразвуковое исследование, которое выявило утолщение стенок желудка до двадцати миллиметров – в десять раз больше нормы. Врач о диагнозе с ним говорить не стал, а пригласил в свой кабинет его дочь Ольгу, приехавшую с ним в диспансер на следующий приём. То, что она услышала, звучало страшно: диффузная низкодифференцированная аденокарцинома желудка. Врач пояснил, что раковой опухоли в обычном понимании этого слова нет, что очаг рака находится в толщине стенок желудка под слизистой оболочкой и его не разглядеть даже с помощью гастроскопии. До него можно добраться, только сделав биопсию и ещё умудрившись, не видя, будто вслепую, зацепить именно тот участок, где прячется рак. И такие участки могут быть рассеяны по окружающим здоровым тканям наподобие кусочков мозаики. Что касается лечения, то оно может быть только паллиативным, и его назначит районный онколог, принимающий в поликлинике по месту жительства больного.

Из того, что она услышала от врача, Ольга не поняла почти ничего. Отцу она пересказала лишь то, что показалось ей наиболее утешительным: раковой опухоли в обычном понимании этого слова у него нет. Жилин усмехнулся, заметив на лице дочери знакомое ему выражение: в свои детские годы вот так же, слегка наклонив русую головку вперёд, уставившись исподлобья, она сочувственно-строго уговаривала кукол, что-то внушала им…

Кому-кому, а Жилину никакие внушения и утешения не требовались. В кармане у него лежала справка для предъявления на работу, из которой было ясно почти всё: «Гр. Жилин С.В. 1959 г.р. посетил диспансерное отделение ГУЗ «Ордатовский областной онкологический диспансер» 22 сентября 2015 г. по поводу аденокарциномы желудка ТхNxM1». В графе «больному рекомендовано» было только три слова: «Обратиться к районному онкологу».

Жилин знал, что о стадии рака вполне определённо можно судить по тому, какое назначается лечение. Ведь у онкологов есть правило: маленький рак – большая операция, большой рак – маленькая операция. А в его случае вообще всякую операцию врачи посчитали излишней. Точно так же было и с его отцом.

Всё-таки, не ограничиваясь общим представлением о своём состоянии, Жилин навёл ещё по интернету справки о том, что кроется за абракадаброй ТхNxM1. Почерпнутые им сведения оказались неутешительными: цифры от 1 до 4 обозначают стадии болезненного процесса, характеризуя степень развития опухоли (Т, от латинского tumor), поражения лимфатических узлов (N от nodes) и распространения метастазов (М). В тех случаях, когда степень выраженности какой-то характеристики выявить не удалось, после прописной ставится строчная буква х. Однако наличие хотя бы одного метастаза во внутренние органы, – а на факт обнаружения его указывала цифра «1» после прописной «М» в выданной ему справке, – всегда означает рак четвёртой, финальной стадии. Из этого следовало: надо готовиться к смерти. Как это пришлось делать десять лет назад его отцу. Жилин вспомнил свой тогдашний разговор с лечащим врачом отца.

– Но разве нельзя попробовать химиотерапию и облучение? – спросил Жилин после того, как врач дал понять, что дни отца сочтены.

– Попробовать можно, но вы должны понимать, что из этого вряд ли что-то выйдет, кроме лишних мучений для больного, – спокойно ответил онколог Владислав Александрович, седовласый, импозантный, ухоженный, и на его холодном лице отразилось что-то похожее на сострадание. – Учитывая стадию болезни и возраст больного, нельзя не признать, что надежд практически нет. Обратите внимание: Виктор Константинович старше едва ли не всех, кого вы встретите в здешних палатах… Но если вы очень хотите, мы можем попробовать что-нибудь дополнительное, без всякой гарантии успеха, конечно. Собственно говоря, я и сам хотел это вам предложить. Но только и вы пойдите нам навстречу. Вы же преподаете в училище искусств? Вот было бы хорошо, если бы вы организовали концерт в день рождения нашего главврача…

Тогда Жилин сразу, не раздумывая, отказался от неожиданного предложения и прекратил разговор с врачом. Впоследствии он часто раскаивался в своем поспешном решении, хотя не знал, как же ему следовало поступить. Ведь в любом случае отец с его метастазами в печени был обречён. Но бедняга не мог спокойно смириться с неизбежным или, может быть, ему просто хотелось думать, что сын сделает всё для его спасения. Потому что кто же ещё, кроме отца, мог сказать врачу, что Жилин-младший работает в училище искусств? И не потому об этом было сказано, что отец увидел в этом свою последнюю надежду – соломинку для утопающего?..

А между тем Жилин знал почти наверняка: концерт для главврача, пусть и со скрипом, организовать удалось бы. Конечно, училищное начальство старалось не допускать привлечения учащихся на корпоративные мероприятия, дабы не возникало подозрений в мздоимстве и эксплуатации подопечных, но из этого правила делались исключения, и одним из них вполне мог стать случай с тяжело больным отцом своего сотрудника. Но что-то смутило Жилина, не позволив ему откликнуться на предложение врача. Что же именно? Об этом он потом думал не раз. Наверно, дело было не только в том, что лечение рака в последней стадии считалось заведомо безнадёжным, о чём сам врач и предупредил. Прежде всего, Жилину не хотелось просить начальство об услуге, за которую, независимо от её результатов, пришлось бы потом чувствовать себя обязанным по гроб. И самое главное, ему претила сама идея о том, чтобы допустить посторонних в такую личную, даже интимную сферу, как болезнь и смерть его отца. Чтобы для ублажения эскулапов молодые лабухи, пряча улыбки, наяривали по соседству с умирающим свой привычный репертуар: рапсодию для скрипки «Цыганка» Равеля, скерцо для домры «Хоровод гномов» Баццини, концертино для тромбона Давида… Даже думать об этом ему было тошно…

Десять долгих лет Жилин убеждал себя в том, что своим отказом от устройства корпоративного концерта он помог отцу уйти более достойно, без лишних страданий и суеты. Но сейчас, когда та же беда постигла его самого, он больше, чем когда-либо до сих пор, сомневался в правильности своего тогдашнего решения. Ведь химиотерапия могла хотя бы продлить отцу жизнь. Пусть не надолго, только на несколько недель. Но ведь известно: перед смертью не надышишься… Может быть, ему самому у последней черты страстно захочется получить ещё несколько недель жизни, и ради этого он с радостью согласится на мучительные медицинские процедуры?.. И ведь это ещё не всё, ещё существеннее, быть может, то, что лечение всегда связано с надеждой на чудо, на исцеление. Он лишил отца в его последние дни этой надежды. А ведь ему самому захочется, наверно, надеяться на что-то и на пороге смерти. Скоро он всё это узнает совершенно точно: это откроется ему в последние дни…

Но пока Жилин умирать не собирался. Он даже не думал о своей предстоящей смерти всерьёз, «предметно», как о ближайшей проблеме. Зачем торопить неизбежное? На это ещё будет время. Ему осталось, по его приблизительным прикидкам, месяца три. Именно столько, как минимум, живут больные, у которых выявлен рак в стадии ТхNxM1, судя по информации в интернете. Он взял за ориентир наименьший срок, чтобы не просчитаться в надежде на лучшее. И по крайней мере первый месяц он будет ещё относительно бодр и подвижен. Это драгоценное время нельзя тратить на бесполезные затеи вроде дополнительных медицинских обследований. От них десять лет назад отказался и его отец, когда окончательно уяснил свою ситуацию. Хотя врач предлагал старику продолжить обследование, мотивируя это тем, что обнаружены только метастазы в печени, а первичный очаг не найден и надо бы его отыскать…

Ясно, почему отец ответил отказом: он понял, что всё дело в нежелании врача допустить маленькую недоработку, невыгодную для репутации лечебного учреждения и медицинской статистики. А именно смерть больного с невыясненной локализацией первичного рака, которую нужно учитывать в особой графе, предназначенной для подобных «тёмных» случаев. Лечить же отца онколог и не собирался, сразу заявив о том, что не назначит ни химиотерапии, ни облучения, ни операции, которые в данном случае бесполезны. Между тем сам пациент наверняка догадывался о том, как возникла его роковая болезнь: он помнил про свой застарелый простатит и знал о способности этого мужского недуга переходить в рак. И его совсем не привлекала перспектива пройти малоприятные процедуры только для того, чтобы в его истории болезни и свидетельстве о смерти появилась запись: «рак простаты»…

Что же касается Жилина-младшего, то ему никаких дополнительных обследований и не предлагали. Для врача его случай был совершенно ясен и интереса не представлял. Неужели болезненные изменения, произошедшие с ним, уже настолько очевидны? Жилин подошёл к зеркалу и всмотрелся в своё изображение: бледное, осунувшееся лицо, мешки под глазами, изборождённый морщинами лоб, увенчанный жидким зачёсом поверх плешивого темени, и усталость, мёртвая усталость в каждой чёрточке… «Краше в гроб кладут!» – подумал он испуганно. Правда, крупное тело его, скрытое под домашним халатом, всё ещё могло казаться солидным, но он-то знал, что каждая клетка его налита свинцовой тяжестью. И самое главное, в этом теле неутомимо и непрерывно совершал своё страшное действие рак. Приходилось признавать очевидное: дела его действительно плохи, хуже некуда. Только представить себе: вот эта рука, вот эта голова уже через полгода будут гнить, надёжно укрытые двухметровой толщей земли, как нечто скверное и опасное… И кто знает, как ещё придётся страдать перед смертью…

Что ж, умирать рано или поздно нужно каждому. И смерть от рака имеет хотя бы то достоинство, что не приходит неожиданно. У него есть время на подготовку к неизбежному. Что же следует сделать?

Подумав, он решил, что прежде всего надо уволиться. Когда осталось жить всего лишь несколько месяцев, нет смысла ходить на работу. У него есть сбережения, сто сорок тысяч рублей – немного, но вполне достаточно, чтобы скромно прожить хоть целый год, которого у него не будет. Он отнесёт в училище заявление уже завтра.

На следующий день с утра Жилин поехал в училище. Как всегда, с непонятным волнением он вошёл в бесцветную каменную трёхэтажную коробку училищного здания, единственной приметной особенностью которого был массивный железобетонный козырёк над входом, лежавший на пилонах. Уже на подходе стала слышна музыкальная разноголосица: одновременно в одном конце здания пиликала скрипка, в другом басовито ворчал фагот, а из актового зала доносились торжествующие раскаты тромбонов и труб: там репетировал эстрадный оркестр. Директор училища Ободов, седовласый и седоусый, с чёрными насупленными бровями, как всегда, встретил вошедшего подчинённого с выражением взыскательной строгости на лице. Жилин положил на стол перед ним две бумаги: справку из онкологического диспансера и заявление об увольнении. Пробежав глазами бумаги, директор поднял на Жилина недоумённый взгляд.

– Мой диагноз – рак в последней стадии, мне осталось жить три месяца… – наскоро объяснил Жилин.

Ломать всё расписание занятий из-за какого-то преподавателя основ философии директору очень не хотелось, но разве можно заставить отрабатывать положенный срок человека, доживающего последние недели? Если, конечно, диагноз верен… Пошевелив в замешательстве усами, директор взмолился:

– Ну хотя бы дня два, пока мы найдём замену…

– Ни дня! – решительно отрезал Жилин. – Делайте, что хотите! Мне сейчас не до этого.

Директор взглянул на осунувшееся, ожесточённое лицо Жилина и сдался:

– Хорошо, я подпишу. Сейчас получите трудовую и расчёт, если в кассе найдутся деньги…

Деньги нашлись, и уже через час Жилин вернулся домой.

8

О том, что над Чермных сгустились грозовые тучи, Каморин узнал, как ни странно, одним из последних в городе. Хотя ничего странного в этом, в сущности, не было: газета, в которой он работал, специализировалась на заказных, сплошь положительных публикациях, поэтому вести о местных скандалах и событиях из разряда криминальной хроники доходили до её сотрудников столь же медленно, как до рядовых обывателей. А в данном случае распространению негативной информации в маленьком редакционном коллективе мешало ещё и то, что Чермных был владельцем газеты. Если кто-то из своих и слышал о хозяине что-то недоброе, то остерёгся бы распространять за его спиной дурные вести о нём. Так что полной неожиданностью явилось для Каморина приглашение на пресс-конференцию Чермных с заранее обозначенной темой: «Притеснения ЗАО «Кредо» и ООО «Синергия» правоохранителями».

За четверь часа до назначенного времени Каморин подошёл к офисному центру «Плаза» – пятиэтажному кубическому зданию, облицованному тёмно-серым сайдингом, со сплошными широкими полосами витражей из тонированного стекла, пронизывающими фасады снизу доверху. Похожая на огромную призму из графита, «Плаза» в любую погоду выглядела траурно, отчего ордатовцы окрестили её «чёрным обелиском». Каморин подумал о том, насколько опрометчив оказался Чермных в своих расчётах: собирался на старости лет спокойно пожить на стабильный доход от сдачи в аренду коммерческой недвижимости, но только приобрёл могущественных врагов, загоревшихся желанием заполучить офисный центр класса В+ в центре города. Между тем в этот объект были вложены средства, которые Чермных получил от продажи почти всех своих ранее нажитых активов, плюс труд коллектива строительного подразделения своего ЗАО «Кредо». Затем немалых усилий потребовало обустройство «Плазы», для управления которой было учреждено ООО «Синергия» с целым штатом сотрудников – менеджеров, охранников, слесарей и уборщиц. А теперь, вместо того, чтобы безмятежно наблюдать за нехитрой деятельностью «Плазы» и получать приносимые ею прибыли, Сергей Борисович вынужден защищаться…

Каморин толкнул стеклянную дверь и оказалась в вестибюле. Сразу у входа был стол, за которым сидел пожилой охранник, а рядом с ним стояла очень красивая платиновая блондинка. Вот только лицо у неё было напряжённым.

– Вы журналист? – спросила красавица прежде, чем Каморин успел что-то сказать.

– Да, из «Ордатовских новостей»…

– У нас сейчас идёт выемка документов, и у входа в офис на третьем этаже стоят омоновцы. Не говорите им, что вы журналист и идёте к Чермных, скажите, что вам нужно в отдел кадров ООО «Синергия» для переговоров с целью трудоустройства на должность инженера по снабжению. Поднимайтесь на третий этаж по лестнице, потому что лифт отключён.

«Значит, на самом деле у Чермных серьёзная беда», – думал Каморин, карабкаясь по лестнице.

Выход с лестничной площадки в помещения третьего этажа ему преградила пара автоматчиков в натянутых на головы чёрных вязаных шапочках с прорезями для глаз. Рядом с ними крутился лощёный господин лет сорока, стриженный «ёжиком», в обычном сером чиновничьем костюме.

– Вам куда? – спросил господин, когда Каморин подошёл к двери.

– В отдел кадров ООО «Синергия» для трудоустройства на должность инженера по снабжению.

– И я туда же, хочу работать экономистом, – произнёс за спиной Каморина незнакомый ему женский голос.

– Ничего у вас не получится! – уверенно заявил заявил господин в цивильном костюме. – Я знаю, из каких вы газет. Управление по налоговым преступлениям ГУВД по Ордатовской области проводит здесь выемку документов и просит не мешать.

Каморин растерянно обернулся и встретил взгляд серо-голубых глаз привлекательной девушки с короткой, почти мальчишеской причёской в стиле Коко Шанель. Он вспомнил, что это Татьяна Кардаш из «Ордатовской недели», улыбнулся ей и кивнул в сторону лестницы: мол, делать нечего, пойдёмте отсюда. Она послушно пошла за ним, потрясённая увиденным. До сих пор сталкиваться лицом к лицу с омоновцами в масках ей не доводилось.

– Какой ужас! – заговорила она взволнованно. – Такое чувство, что мы все под колпаком у спецслужб и тридцать седьмой год повторяется!

– Я думаю, он сказал, что знает нас, только для того, чтобы произвести впечатление, – отозвался Каморин, вполоборота разглядывая Татьяну. – Не такие уж мы знаменитые…

– Да уж вас-то он знает, конечно, если занимается делами Чермных. Вы же ведущий журналист в «Ордатовских новостях»!

– Нет, там есть помоложе и побойчее…

Когда они спустились в вестибюль, их жестом позвала к себе красавица-блондинка. Она стояла с мобильником в руке, вслушиваясь в голос телефонного собеседника.

– Идите на второй этаж, в комнату номер двести пятнадцать, – дрогнувшим голосом сказала она сказала она Каморину и Татьяне, когда те подошли. – Там производственно-технический отдел ЗАО «Кредо». Едва ли он заинтересует полицию. Чермных обещал туда подойти.

Каморин и Татьяна молча развернулись, поднялись на второй этаж и там без труда отыскали ПТО. В большой комнате за одним из четырёх столов одиноко сидел перед дисплеем пожилой мужчина в очках, с остатками рыжеватых волос на темени.

– Сергей Борисович скоро будет, а вы пока присаживайтесь, – сказал он вошедшим.

Через пять минут пришли еще две молодые журналистки, не знакомые ни Каморину, ни Татьяне. Последним из представителей прессы подошёл Евгений Колоткин из «Ордатовской правды» – импозантный, подтянутый, непринуждённый, похожий на предпринимателя. Все скоро заскучали в ожидании Чермных. Каморин прислушивался к вялой беседе своих коллег. Впрочем, говорили больше две молодые подружки, Елена Белгова и Инна Веремеева, представлявшие местные редакции больших общероссийских изданий, а Колоткин лишь изредка вставлял реплики и внимательно поглядывал на Каморина и Татьяну, кажется, что-то соображая на их счёт.

– Просто кошмар! – воскликнула писаная красавица Елена, встряхнув каштановой чёлкой и надув губки. – Маски-шоу в бизнес-центре! И ещё говорят о поддержке бизнеса!

– Подобное было и на пивоваренном заводе, – тихо заметила Инна, девушка на вид чуть помоложе и попроще подружки, но тоже очень привлекательная, с задумчивым взглядом карих глаз. – Там директор кричал, что это попытка рейдерского захвата. Мы ничего об этом не напечатали. Редактор сказал, что это дело правоохранительных органов, что нужно дождаться официальных результатов расследования…

– А правоохранители уже на месте! – хмыкнул Колоткин.

– Ясно, что и на этот раз мы ничего об этом публиковать не будем, хотя бы Чермных озолотил нас! – за всех сделала очевидный вывод Елена. – Непонятно только: зачем вообще нас позвали сюда? Для острастки омоновцев, что ли?

– Не очень-то они нас стесняются! – снова хмыкнул Колоткин.

Каморин подумал о том, что обращение в подобных случаях к журналистам – это заведомо безнадёжная попытка ухватиться за соломинку. Однако он не сказал этого, зная о том, что притихший за своим столом начальник ПТО Агошков не преминет передать Чермных высказывания журналюг. Судя по скорбному виду, с каким Агошков поглядывал на гостей, они ему не очень нравились.

– Неужели предпринимателям ничего доказать нельзя? – как бы впервые удивилась этой мысли Елена.