Метроном вечности. Роман
– Господи, зачем я опять в это окунаюсь? Зачем я теряю голову? Кто поможет мне выбраться из этого омута? Что мне делать? Что? – простонала Лёлька.
Она забрала сына из садика, повела в сквер. Традиции решила не нарушать. Они с Гошей всегда качались на качелях. Всегда…
– Привет, Гошан! – высокий мужчина преградил им дорогу. – Ты стал настоящим мужчиной, вырос. Дай обниму тебя, сынок.
– Па-а-а-па, па-а-а-почка, – закричал Гоша, бросившись ему на шею. – Папка, где ты был так долго?
Лёлька онемела. Её маленький сын целует чужого дядю, а тот прижимает его к груди и блаженно улыбался. Трогательная сцена, нечего сказать. Лёлька не сразу узнала в незнакомце Михаила. А, узнав, растерялась ещё сильнее. Как быть дальше? Не может она привести Михаила в свой дом. Не имеет права это делать. А объяснить малышу, почему папе нельзя пойти в их дом, задача ещё более сложная. Лёлька прижала ладонь к губам.
– Папка, ты знаешь, тетя Аня меня сиротой звала, а я ей все время говорил, что мой папка вернётся обязательно, – голос у Гоши был звонким. От возбуждения он проглатывал букву «р», и это Лёльку умиляло.
– Ты у меня умнейший человечище, Гошан, – Михаил подбросил его вверх. Малыш рассмеялся.
– Папка, ты навсегда к нам?
– Навсегда, милый, навсегда. Я вернулся и никуда больше от вас с мамой не уеду. Она у нас самая, самая лучшая. Давай её поцелуем.
Запрещённый приём сработал. Лёльке пришлось подставить Михаилу щёку. Гоша втиснулся между ними, пропел:
– Мамапапамапапама…
– Пойдёмте ко мне, – сказал Михаил, но Лёлька заупрямилась, принялась придумывать веские доводы, объясняющие её отказ.
Михаил поставил малыша на землю, спросил:
– Гошан, а ты хочешь переехать в новый дом?
– Дададааа! Мне надоела злобная тетка Аня. Она запирает меня в комнате и не разрешает шалить и бегать, – сообщил малыш.
– В нашем новом доме ты будешь бегать столько, сколько захочешь, потому что там кроме тебя, меня и мамы никого больше не будет. Бежим!
– Бежим в наш новый дом!!! – закричал Гоша, но Лёлька схватила его за руку, сказала строго:
– Гоша, нам нужно собрать твои игрушки…
– Ой, точно, – он скривил губы, собираясь зареветь. Но, глянув на Михаила, выпалил:
– Мамочка, а нам папа поможет игрушки собрать, и…
– Господи, Михаил, зачем ты всё это затеял? – простонала Лёлька. – Зачем? Это ведь не игра, а жизнь. Мы живые…
– Мы живые и нуждаемся в любви, – обняв её сказал Михаил. – Гошан, мы мамулю защищать должны. Мы должны её слушаться, а значит, нужно идти домой, собирать игрушки. Я сегодня с вами не пойду…
– Ты, ты нас снова бросаешь? – Гоша заревел, схватил Михаила за штанину. – Папка, забери меня… Я больше не могу там оставаться… Там плохо, плохо, плохо…
Михаил подхватил мальчика на руки, поцеловал в щёку, сказал решительно:
– Клянусь, сынок, завтра я заберу вас к себе. Завтра из садика мы поедем в новый дом, в наш дом. Клянусь. Ты мне веришь?
– Да, – Гоша вытер нос. – Ты с мамой за мной придешь?
– Мы с мамой на машине приедем, – сказал Михаил.
– На чёрной Волге? – спросил Гоша с надеждой.
– На чёрной, – Михаил рассмеялся.
У подъезда они простились. Лёлька приказала сыну никому не говорить про то, что папа вернулся. Он понимающе кивнул. Секрет. Быстро собрал свои игрушки в коробку и улёгся спать, чтобы поскорее наступило утро. А оно, как нарочно, не спешило наступать. Ночь показалась мальчику бесконечной. А звонок будильника спасением.
– Ура! Бежим скорее, – торопил он Лёльку.
Они вышли из дома, пробежали через сквер, остановились на светофоре. Рядом притормозила чёрная Волга.
– Папка! – закричал Гоша и рванулся к машине. Лёлька бросилась следом с отчаянным криком: «Сто-о-о-й!» И врезалась в Михаила.
Он подхватил Гошу на руки, обнял Лёльку, выдохнул:
– Родные…
К детскому саду подъехали на машине.
– Мой папка вернулся, – с гордостью сообщил Гоша детям. – Папа меня на чёрной Волге привез и домой заберёт вечером. Вот!
– Ты не хвались больше, – строго сказал Михаил. – Ты же у меня – мужик, значит должен себя по-мужски вести. Договорились?
– Да, – Гоша кивнул, хотя не совсем понял, что значит вести себя по-мужски. В их доме мужчины появлялись редко. Дед всё время сидел в кресле с газетой или книгой, дремал. Очки в роговой оправе соскальзывали с его носа, и Гоше казалось, что у деда четыре глаза. Он думал, что дед нарочно закрывает человеческие глаза, чтобы через большие стеклянные глазища следить за домочадцами, которые на цыпочках проходят мимо. Быть похожим на деда Гоше не хотелось.
Мужа тети Ани Гоша видел редко. Но каждый раз тот казался ему новым человеком. Понять, какой из дяденек настоящий, мальчик не мог. Он попросту перестал реагировать на незнакомцев, пахнущих табаком.
Его папка пах по-другому. Этот запах сразу стал для Гоши родным, любимым. Ему даже показалось, что он помнил этот запах с рождения. Обрадовался, что мамино лицо посветлело, словно папка вуаль с него снял. Он маму поцелуем своим расколдовал. Он волшебник. Значит, нужно быть похожим на него. Гоша обрадовался, что все так прекрасно складывается в его жизни.
– Веди себя хорошо, сынок, – попросила его Лёлька. – До вечера.
– До вечера, мапа, – выкрикнул Гоша, убегая в группу.
Михаил довёз Лёльку до работы. Спросил:
– Во сколько за вещами приехать?
– Я думала, ты шутишь.
– Разве этим можно шутить, Лёля? – лицо Михаила стало серьёзным. – Мальчику нужен отец, тебе муж, а мне вы. Я пропаду без вас… Когда я тебя увидел у Таши, сразу понял: вот она – та единственная, моя, ради которой можно пережить все удары судьбы. Хочу быть рядом с ней до последнего вздоха. А когда ты танцевала свой танец, то реальность перестала существовать.
Были только ты и я. Огонь, страсть и безудержная, вулканическая сила любви… Ты это тоже почувствовала, я видел. Наш поцелуй на глазах у всех был кульминацией, взрывом. А потом, когда ты меня отчитывала, как нашкодившего ребёнка, я понял, что именно этого мне не хватало для счастья. Мы с тобой из одной вулканической породы. Наш сын – лучший малыш в мире. И свадьбу мы с тобой сыграем…
– Нет, – она мотнула головой. – Нам незачем свадьбу играть, раз мы с тобой муж и жена.
– Умница, – он привлёк её к себе. – Люблю тебя, люблю. Мы с тобой просто распишемся завтра, и всё. Я уже договорился в Загсе.
– Зачем же ты так торопишься? – Лёлька побледнела. – Вдруг я откажусь, вдруг…
Он не дал ей договорить. Поцелуй был крепким, долгим, желанным. Лёлька потеряла равновесие, заблудилась в лабиринтах счастья. Блаженство… Как хорошо, что Михаил не даёт ей опомниться. Как хорошо, что он – настоящий мужчина, готовый защищать их с Гошей.
Михаил разжал объятия.
– Пора. Тебя работа ждёт, а меня друг, которому я должен машину вернуть.
– Она не твоя?
– Не моя, – он рассмеялся. – Я ещё не заработал такую. Но у нас всё впереди. В котором часу заехать за тобой?
– Давай в пять…
Лёлька отпросилась пораньше, прибежала домой. Обрадовалась, что никого нет. Достала чемодан, принялась складывать вещи. Хлопнула входная дверь, вернулась Анна.
– Ты дома? – проговорила она раздражённо, воткнула руки в боки. – Куда собралась на этот раз?
– Я замуж вышла, уезжаю к мужу, – ответила Лёлька победоносно.
– Опять замуж? – Анна рассмеялась. – Неугомонная ты у нас, сестрица. Надеюсь, на этот раз ты вышла за приличного человека.
– Вышла за неприличного, – огрызнулась Лёлька. – Он неприлично красив, умён и богат. У него свой дом, машина чёрная Волга. Пока твой Семён Семенович языком горы сдвигает, мы с Гошей жильём обзавелись. Не будем вам больше глаза мозолить и под ногами путаться.
– Разговорчивой больно стала. Недавно ещё в приживалках была. Смотри, как бы твой богатей не сбежал от тебя, как предыдущий муженёк, – проговорила Анна с такой ненавистью, что Лёлька не сдержалась, бросилась на сестру, вцепилась ей в волосы, завыла:
– Убили Леню, убили… из-за тебя убили…
– Пу-у-сти, – взмолилась Анна. Лёлька ослабила хватку, посмотрела на красное лицо сестры.
– Лёля, что мы делаем? – простонала та. – Мы родные, а ведём себя, как собаки цепные… Что с нами стало? Прости, прости меня, я не знала… Ты же ничего не сказала… тихушница, – Анна уткнулась Лёльке в плечо, разрыдалась. – Прости, Лёлечка… Прости меня, сестричка милая…
– И ты меня прости, Анюта. Прости… – Лёлька отстранилась. – Мне нужно вещи собирать, Михаил приедет скоро.
– Хочешь, я тебе помогу? – Анна оживилась.
– Да…
В передней раздался звонок.
– Кто это? – Анна побледнела. – Это он? Да? Я в ванну пойду. Не хочу, чтоб он меня вот такой увидел. Незачем его в наши склоки посвящать. Скажи, что дома никого нет.
Анна спряталась в ванной, а Лёлька пошла открывать.
– Ну, где твоё богатство? – спросил Михаил с порога. Увидел Лёлькин чемоданчик, рассмеялся. – Не богато. Ну, да ладно. Главное, что мы с тобой нашлись, моя дорогая Лёля, Лёлечка. Поехали. Подхватил чемодан, коробку с игрушками и побежал вниз, перепрыгивая через ступени.
– Лёлька, он и впрямь неприлично хорош, – сказала Анна, выйдя из своего убежища. – Я не удержалась, дверь приоткрыла, уж больно хотелось мне взглянуть на твоего избранника. Хорош, хорош… Ах, как бы мне такого паренька в мужья, уж я бы… – осеклась. – Иди отсюда, что стоишь уши развесила. Не слушай меня, это я от зависти… Иди…
Лёлька потом ещё много-много раз слышала слова «Ах, как бы мне такого», но таких, как Михаил больше не было. Рядом с ним и Лёлька стала другой: нежной, женственной, спокойной. Чувство защищённости придавало ей силы, вселяло уверенность в том, что они с Михаилом всегда-всегда будут вместе. Про вечность она думать не смела. Вечность принадлежала Леониду Белому. Вечность осталась с ним, а у неё остались его письма, дневники и сын, который теперь носил фамилию Рассольцев. Так решил Михаил. Он усыновил Гошу, стал ему настоящим отцом. И даже, когда родилась дочь Татьянка, Миша своего отношения к сыну не поменял. Он проводил с Гошей большую часть времени, а девочкой занималась мама Лёля.
В первый класс Гоша пошёл в шесть лет. Тане исполнился год. Первые уроки для нее начались именно в этом возрасте. Гоша стал первым учителем маленькой девочки. Лёлькина семья Михаила приняла сразу. Во-первых, он был коренным москвичом из обеспеченной семьи. Во-вторых, имел хороший заработок. В третьих, любил Лёльку, взял её с ребенком. В четвёртых, он с почтением относился к родителям, а Леонид Белый был беспризорником, детдомовцем без роду и племени, так считал Лёлькин отец, забыв о том, что после войны многие дети остались без родителей, погибших защищая родину… Винить паренька в том, что он вырос в детдоме, было верхом безумия. Но Лёлькин отец не желал внимать голосу разума.
– Босяки нам не нужны, достаточно того, что мы сами из низов выбрались всеми правдами и неправдами, – твердил он надув щёки для пущей убедительности.
– Леонид своим трудом тоже многого добьётся, – защищала любимого человека Лёлька.
– Вот когда добьётся, тогда пусть и свататься приходит. А то ишь, рыбачок нашёлся, на дармовщинку-то, как хорошо. Раз, и московская прописочка. Не вздумай его в дом привести, выгоню с позором…
Вот они и встречались, где придётся, а потом… потом Леонид ушёл в вечность. И Лёлькина память погрузилась в темноту, только тонкая паутинка осталась нетронутой. Только паутинка…
– Лёля, знай, ты – единственная и самая-самая лучшая. Я тебя никогда не променяю на другую женщину. Не верь никаким слухам, потому что правду ты узнаешь первой, какой бы суровой ни была эта правда, – сказал ей Михаил, когда она переступила порог его дома. – Верь мне. Между нами нет и никогда не будет недомолвок и обмана. Мне пришлось пройти через множество испытаний, вываляться в грязи и остаться чистым. Поэтому лгать и изворачиваться я не буду. Я – человек чести. Да и жизнь слишком коротка и стремительна, чтобы тратить её на предательство дорогих и любимых людей. Я хочу прожить с тобой долго-долго, лет до ста, если Бог даст. Уверен, Он вознаградит нас с тобой за все страдания, выпавшие нам.
В Загсе Лёлька узнала, что Михаил старше неё на семь с половиной лет. Ей двадцать два, ему скоро тридцать. Тридцать – это заоблачная цифра. Он за эти, разделяющие их годы, прошёл длинный путь. Какой? С кем он был? Почему до сих пор не женат? Что с ним не так? Характер у него прекрасный. Или это с ней он такой, а с другими нет? Может виной война?
Лучше не думать, а спросить напрямую. Пусть Михаил расскажет о себе, о своём прошлом. Он ведь сам предложил ей жить без недомолвок…
Михаил
Когда началась война Мише было одиннадцать лет. Взрывы грохотали где-то далеко от Москвы, поэтому он не понимал озабоченности взрослых. А вот, когда стали строить оборонительные сооружения вокруг города, и мама подолгу не возвращалась домой, он насторожился. Внутри сжалась пружина страха, которая со временем превратилась в гигантского спрута. Как избавиться от этого монстра мальчик не знал. Рассказывать о своём состоянии стеснялся. Надеялся, что со временем всё само-собой уладится. Не уладилось…
Завод, на котором работал Мишин отец, эвакуировали в Ташкент подальше от линии фронта. Здесь была иная жизнь: солнечная, сытная, счастливая. Но даже эта неожиданная радость не смогла вытравить страх из Мишиной души. Объяснение нашлось много позже. Предчувствие будущей трагедии заставило Мишу перейти из детства в старость, минуя юность и прочие этапы взросления.
Всё началось со смены фамилии. Пряча заплаканные глаза, мама сказала, что теперь они будут носить фамилию её бабушки Таисии Рассольцевой. Про то, что они Кромм, нужно забыть. Имя отца теперь не Отто Генрихович, а Андрей Иванович. Соответственно он теперь Михаил Андреевич, а не Михаэль. Мамино красивое имя Эльвира трансформируется в Надежду, потому что корни у них русские, и к немцам они никакого отношения не имеют.
Как удалось родителям выправить документы, Миша так никогда и не узнал. Вопросы задавать запрещалось. Мальчик замкнулся, чтобы не сболтнуть лишнего. Общительному от природы Мише молчать удавалось с трудом. Чтобы меньше встречаться со сверстниками, он помогал отцу на заводе, где люди работали без выходных в три смены под лозунгом: «Всё для фронта! Всё для Победы!» Люди верили, что Победа будет скорой, но дни ожидания растянулись на годы, изматывающие однообразием и безнадёжностью…
Четыре бесконечных военных года и ещё год после Победы они провели в Средней Азии. Здесь Миша закончил школу и влюбился. Любовь стала камнем преткновения. Любовь чуть было не превратилась в надгробный камень на его могиле.
Мишку угораздило влюбиться в красивую узбечку Айю. Она ответила взаимностью, а потом выяснилось, что она замужем, что её муж Фазиль обо всём знает, и теперь его, Мишку ждёт смертная казнь. Про казнь он не поверил, не царские времена, но встречаться с Айей перестал. Ходил теперь по другим улицам. Однако избежать мести ревнивого мужа не смог. Фазиль настрочил донос, и шестнадцатилетний паренёк пошёл по этапу. Спасти его от ГУЛАГА родители не смогли. Мама плакала, ругала Мишку за мальчишескую глупость, да что толку.
– Выживет, – сказал отец уверенно.
Эта уверенность Михаила успокоила. А слово «выживет» стало главным на несколько следующих лет. Он выжил, не сломался, хотя работа на шахте, куда его отправили по этапу, убивала крепких, сильных мужчин. Мужики умирали, а он, пацан, держался изо всех сил. Желание вырваться из чёрного шахтёрского забоя помогло Мишке пережить страшное время заключения.
– Я хочу видеть солнце, солнце, солнце, – с остервенением выкрикивал он, отбивая кайлом горную породу. – Я хочу, хочу, хочу, хочу быть свободным…
Заключённые его жалели. Некоторые, правда, над ним посмеивались, узнав, что его вина – адюльтер. Кличка «горе любовник» приклеилась к нему надолго. Михаил поначалу злился, пытался объяснить несусветную несправедливость, но понял, что его правда никому не нужна. А вот силы ему понадобятся, чтобы выжить, значит, их нужно беречь.
– Я должен вернуться в Москву, должен, должен, – шептал он теперь. – Я выживу, выживу, выживу непременно.
На Карагандинской шахте он провел четыре года, которые показались ему вечностью. Закончилась эта вечность так неожиданно, что Михаил оторопел.
– Сдай матрац, – приказал начальник лагеря. – Вот справка НКВД. Ты свободен…
У Мишки подкосились ноги, во рту стало кисло.
– Что стоишь? Ехать некуда? – начальник хохотнул. – Так оставайся…
Мишка помчался в барак, схватил свои вещи и через пару часов сидел уже на железнодорожной станции. Но выяснилось, что поезд ушёл вчера, а следующий будет только через неделю.
– Иди пешком по шпалам, – предложил начальник станции грузный неприятный человек с одутловатым лицом.
И Мишка пошёл. Побежал по шпалам подальше от этих мест в новую, счастливую жизнь. В том, что его жизнь будет счастливой, он не сомневался. Постепенно бег перешёл в шаг, размеренный, спокойный.
– Эй, соколик, далеко ли путь держишь? – звонкий женский голос показался Мишке звуком ангельского рожка. Было в нем нечто нереальное, неправдоподобное. Откуда здесь, посреди безлюдной степи, женщина? Мираж, наверное. Мишка остановился, повернул голову увидел лошадиную морду. Белоснежный красавец конь, уставший от долгой скачки, раздувает ноздри, тяжело дышит. А на коне восседает Айка. Мишка онемел. Тело стало ватным, еще миг и он рухнет на землю, разобьет голову о шпалы.
– Нет, нет, нет… Убирайся прочь… Сгинь, Айка, сгинь… – мысленно приказывает он. Но Айка не исчезает. Она смеется, спрашивает:
– Нравлюсь?
Он мотает головой и понимает, что это вовсе не Айка. Холодный пот прозрения выступает на лбу.
– Господи, слава Тебе, – шепчет Мишка, хоть никогда в Бога не верил.
– Нравлюсь? – ещё раз спрашивает наездница.
Он кивает. Девушка красива той особой красотой азиаток, перед которой невозможно устоять.
– Не смей смотреть на неё, – приказывает себе Мишка, но не может отвести глаз от незнакомки.
– Садись сзади, – приказывает она. – Я довезу тебя до следующей станции. Не бойся. Прыгай.
– Нет, – сказал он резко. – Нет. Хватит с меня испытаний. Знаю я ваши азиатские фокусы. Ты меня в кишлак привезёшь, а там родственники твои меня с кинжалами да нагайками встретят.
– О-о-о, да ты из заключённых! – воскликнула она, натягивая поводья. Конь взвился на дыбы. – Ты беглый что ли?
– Нет. У меня документ об освобождении есть, – сказал Мишка.
– Покажи, – потребовала она.
– Ты кто такая, чтобы я тебе свои документы показывал? – рассердился он.
– Я Гюзель, – пропела она, хлестнула коня и умчалась прочь.
Мишка с грустью посмотрел на облачко пыли, поплывшее следом. До горизонта безлюдная степь. Сколько идти до ближайшего жилья не ясно. Но идти нужно. Вперед, Михаэль…
Гюзель поджидала его на соседнем полустанке. Сидела на скамейке возле дома с одним окном и длинной, выдвинутой вперёд крышей. Конь стоял поодаль.
– Садись, – приказала она. – Давай свои документы.
Мишка повиновался. Она прочла его справку, улыбнулась.
– Куда идёшь, Михаил Андреевич?
– Домой, в Москву.
– В Москву далеко… А вот до соседней станции подвезти могу.
– Не нужно…
– Тогда иди в дом. Там пусто. Спи, а я покараулю. Да не бойся ты, я не кусаюсь. Иди, иди, – подтолкнула его к двери. – Я там одеяло постелила, чтобы тебе мягче было. Отвык, небось ото всего домашнего? Кумыс на столе и лепёшки, кушай.
Мишка отказываться не стал, схватил тёплую лепёшку. Гюзель рассмеялась и убежала. Мишка видел, как она вскочила в седло и исчезла за горизонтом. Обрадовался. Доел лепешку, улёгся на кровать. Стёганое лоскутное одеяло пахло чем-то родным. Он уткнулся в него лицом и заснул безмятежным сном. Впервые за долгие годы заключения он увидел сон да такой фантастический, что его можно было принять за реальность. Или это была реальность, слившаяся со сном, после которой осталось ощущение неземного блаженства. Мишка прижимался к упругой груди Гюзели, целовал ее в губы, пахнущие полынью и пил кумыс, льющийся через край из золотого сосуда. Позвякивали бубенчики на конской уздечке и чёрные девичьи косички превращались в шёлковые тугие пряди… Блаженство…
– Эй, соколик, счастье своё проспишь, вставай! – услышал Мишка звонкий женский голос. Вскочил. К полустанку пыхтя подъезжает паровоз. Настоящий, железный с красной звездой.
– Паровоз? Быть не может, – Михаил потер глаза. – Сказали же через неделю…
– Так неделя и прошла, – Гюзель рассмеялась, бросила ему расшитый бисером кисет. – На память обо мне. Прощай!
– Неделя? Неделя…
Мишка запрыгнул на подножку. Ему не верилось в реальность счастья, свалившегося так нежданно. Гюзель довольно долго скакала рядом с поездом, что-то выкрикивая на своём языке, а Мишка с остервенением махал ей. Было в этом движении что-то неестественное, фальшивое, словно он пытался отмахнуться ото всего, что было на этом полустанке, в этом маленьком домике, где они с юной наездницей провели неделю…
– Скачи уже домой, – заорал Мишка что есть сил. Гюзель его услышала, натянула поводья. Белый конь остановился, а паровоз помчался вперёд. И вот уже нет девушки на лошади, нет прошлого, а есть счастливое будущее, в которое едет Михаил Рассольцев…
– Миша, родной, живой, – мама залилась слезами. – Счастье-то какое…
– Так, что же ты плачешь? – обняв её, спросил он.
– От радости, сынок…
– Здравствуй, сын, – отец постарел, но рукопожатие его осталось таким же крепким. Он не любил сантиментов, Миша это помнил, но не сдержался, обнял отца.
– Спасибо тебе, батя. Я выжил благодаря твоей уверенности.
– Ты выжил, потому что ты – Кромм. В нашем роду никогда не было слюнтяев только борцы и победители. Предки наши приехали в Россию ещё при Петре Первом, обосновались в Москве. Революцию 1917 года приняли, не сбежали, не струсили, выжили… Война наш род не истребила. Потрепала слегка, – вздохнул. – Прости, сынок, что мне пришлось предателем стать, фамилию и имя сменить, от корней отказаться. Но, я не мог поступить иначе. Я вас с матерью уберечь пытался… Ты, правда, Мишка, сам на свою голову беду накликал, биографию себе подпортил любовными похождениями, но сделанного не воротишь.
– Батя, прошу тебя, не начинай. Кто же знал, что так всё обернётся, что из-за любви я изгнанником стану.
– Бог знал, – проговорил отец негромко. – Есть в Библии хорошие слова «Не берите за себя жён иноземных, чтобы они не развратили вас».
– Ты мне раньше про это не говорил.
– Вера и сейчас под запретом, но Бог есть, я в этом уверен. Ты вернулся – это одно из доказательств Его существования. Ладно, отдыхай. Будем считать, что всё плохое позади, а впереди у тебя новая, светлая, счастливая жизнь. Вместо справки своей получишь паспорт и станешь полноправным гражданином Советского Союза…
Таша
Паспорт Михаил получил только через девять месяцев. Всё это время он работал дворником на Остоженке. Там-то они и познакомились с Ташей, Наташей Берг. Поначалу она смотрела на Михаила свысока, а когда он помог ей открыть дверь, взобравшись по водосточной трубе на второй этаж, оттаяла. Постепенно между ними завязались дружеские отношения. Таша приглашала Михаила на чай, вела с ним долгие беседы на разные темы.
– Откуда ты, дворник, столько знаешь? – не удержалась она от вопроса.
– Это секрет, – ответил он. – Я ведь не простой дворник, я – тайный агент.
– Надеюсь, ты на нас донос писать не будешь, – она подалась вперед.
– Не буду, – он отстранился. – Я, вообще, писать не умею.
– Ах, Миша, не пойму я тебя, когда ты шутишь, а когда правду говоришь. Но именно это мне в тебе и нравится. Именно это…
Михаил понял, что отношения их выходят за рамки дозволенного и решил ретироваться.
– Наташенька, меня любить нельзя, – сказал он строго. Она вздрогнула, покраснела. Она привыкла побеждать, а тут, какой-то дворник, вздумал ей советовать, что можно, что нельзя.
– Глупость какая. Любить можно, кого захочется.
– Это так, Наташенька, но меня любить нельзя, потому что я не смогу ответить взаимностью.
– Почему? – она разозлилась. – Что за вздор?
– Пойми, ты – юное, нежное создание. У тебя впереди жизнь полная ярких впечатлений, а у меня другой путь, – Михаил старался быть убедительным, но чувствовал, что это у него плохо получается. Ещё немного, и он сдастся, поддастся очарованию этой нимфетки.
– Хватит, – она зажала уши. – Не желаю ничего слушать. Ты еще пожалеешь, пожалеешь, что отказался от меня. А я дважды не предлагаю… – осеклась. – Ты от меня отворачиваешься? Да?
– Нет. Я от тебя, Наташенька, отодвигаюсь на почтительное расстояние, а это не одно и тоже, – он улыбнулся, поняв, что битва закончена в его пользу. Он устоял.