Я был, я видел, я летел… Репортаж и очерки разных лет. Вехи времени

«Я БЫЛ, Я ВИДЕЛ, Я ЛЕТЕЛ…»

Размышления о несостоявшемся репортаже

ВЫЛЕТЕЛИ с опозданием на два часа… Это мотало душу. Но вот беспомощные на вид, тонкие винты слились в свистящий круг, вертолет подскочил. Плеснуло рябью из луж на бетонке – и мы, задирая «хвост», пошли вверх. В этот момент я с обреченностью человека, попавшего не в свой вагон, понял: не надо было лететь! Земля уже уносилась вниз, как футбольный мячик, распахивая во все стороны просторы рек и полей. Был на земле разлив вод, а в кабине через остекление пекло солнце. Я еще раз подумал – но вскользь, – что не стоило лететь, – и, откинувшись на скамейке, вытянул ноги…

За окошком Ка-26-го серебряным зеркалом блестела река. Я механически отметил для себя, что она разбросала осколки по полям.

Это надо запомнить!

Это может сработать, если умно вписать в текст.

Впрочем, текста, пожалуй, не будет – потому что еще до вылета я провалил репортаж…

С САМОГО начала дня всё, как сговорившись, шло наперекос. Сначала почему-то не дали вертолет – была какая-то накладка… Потом вертолет выделили, но срочно стали чинить у нас на виду. Отпущенное на полет время уходило, как вода в воронку! Кого-то искали и не скоро нашли, чего-то утрясали… Кто-то пошутил: будет удивительно, если после такого «веселого» начала мы не грохнемся на исходе дня или, на худой конец, не сломаем шасси…

Но самая беда, конечно, была не в задержке с вылетом.

Самая беда, что подвел начальник авиаслужбы Сизёмин, общительный и приятный человек. Мало сказать: подвел! Без ножа зарезал! Всю идею репортажа перечеркнул на корню (а собирался я лететь и тушить лесные пожары рука об руку со специальным, обученным десантником).

Вот как раз когда наш вертолет чинили, я и спросил:

– А десантник где во время полета сидит – в хвостовом отсеке вертолета?

– А не взяли мы на этот раз десантника, – беспечно отмахнулся Сизёмин и вытер платком вспотевший на солнцепёке лоб. – Да и зачем? Для пояснений я сам с вами полечу, да еще мы берем на борт проверяющего летчика комэска. Так что для десантника места не остается – с ним у нас получится перегруз…

– А как же пожары? – вскричал я, холодея от предчувствия. – Если мы встретим их, кто тушить будет?

– Да я же и потушу! – с готовностью разрешил каверзный вопрос Сизёмин и, очень довольный, помахивая папочкой с бумагами, пошел разузнать насчет времени отлета.

Я с тоской представил его с папочкой на пожаре. Не знаю, как лес, – а мой репортаж горел синим пламенем: вряд ли стоило уже куда-то лететь. Для сравнения: это все равно, как если бы в театре, куда ты прибежал писать про балерину, тебе сказали, что балерину уже отпустили домой, но вы не беспокойтесь – все ее «па» вам покажет сам директор… Я смотрел в широкую спину добродушно идущего Сизёмина и чуть не плакал: ну, удружил! Да не пишем мы про начальников, которые сами тушат пожары, и о прорабах, которым вдруг вздумалось схватиться за мастерок, – нетипично это, да и читателю такой клюквы не надо. В репортаже вообще нет ничего страшнее натяжки: это самый честный жанр, если подходить к нему серьезно и не варить из фактов лапшу.

НАВЕРНОЕ, за это я и люблю репортаж. Кто-то из теоретиков писал, что жанр этот более всего нужен тогда, когда общество испытывает обостренное желание честно разобраться в себе самом, хочет видеть «моментальные снимки» из собственной жизни – причем без романтической ретуши, без хитроумных монтажных сопоставлений и оговорок о степени типичности. Самые неожиданные, неприкрашенные факты вылезают из гущи жизни – если не поленишься отстоять пару смен с рабочим или испытать «на собственной шкуре», каково приходится в рейсе машинисту, летчику, шоферу. Нет для газетчика верней способа познать жизнь, чем горячий, живой репортаж с места. Помню, как-то пришлось неделю плыть по реке с рыбоохраной, мерзнуть и мокнуть на ветру с дождем, гоняться за браконьерами. И по мере того, как нарастал мой «рыбнадзорский стаж», стали отчетливо проступать все беды этой службы, так нужной на реке. Только репортер может честно рассказать, какое лицо бывает у инспектора рыбнадзора, когда он видит уходящего на хорошем моторе хищника-браконьера и не может запустить свой потрепанный казенный мотор. Это лицо не увидишь, не побывав в дозоре на реке. Всё остальное можно узнать в кабинетах. Или прочесть. Это – никогда! Это можно увидеть только собственными глазами. И рассказать, даже если это кому-то не понравится. Вот почему мы плывем и едем, едем и летим – даже когда остается мало надежд на хороший репортаж…

И ВСЁ ЖЕ надежда всегда есть! Поудобней устраиваюсь на скамейке вертолета и стараюсь не упустить ничего интересного: если не удается рассказать о работе пожарного-десантника, то возможен какой-то другой поворот – надо только быть терпеливым и не упустить тот единственный шанс на успех, который – я верю – всегда подбросит репортеру жизнь. За окошком плывут побуревшие за зиму леса, в кабине такой гул от моторов и грохот, что разговаривать можно лишь на «повышенных» тонах. Вслушиваюсь в «беседу» Сизёмина и проверяющего летчиков командира, летящего в инспекторский рейс: ага, речь о том, что вертолет нам дали на этот раз санитарный – вон ремни для носилок приделаны к стенам. Одетый в авиаформу летный командир как раз подробно объясняет, как ставят в кабину гроб – бывают и такие печальные перевозки!

– Открой форточку! – кричит мне сквозь грохот Сизёмин, поймав мой взгляд, и показывает на стекло за моей спиной.

Я ОТОДВИГАЮ вбок плексиглас – в щель от движков влетает немыслимый грохот, но дышать стало легче: повеяло свежим ветром. Я подставляю ладонь под струю, направляя поток в потное лицо. Видно, видок у меня неважный – что-то плохо я стал переносить вертолет.

Нет, к черту! В последний раз лечу – баста!

Пускай кто хочет трясется на этих керосинках, лезет к черту на рога, изматывает себе душу…

Про себя – где-то в глубине души – я знаю, что это вранье: я столько себе говорил, что это в последний раз!

Сдавать рано, хотя когда-то придется…

Репортаж – это жанр выносливых, молодых и поджарых, с этим ничего не попишешь. Я не верю в мальчиков, которые говорят: быстро сбегаю на репортаж и через два часа вернусь. Репортаж и комфорт – разные вещи. Нужно до одурения натрястись на медленном, как гусеница, вертолете, или до синевы мерзнуть на сыром ветру с речниками или сорвать сердце, бегая с милицией в ночи, – только тогда найдутся краски, которые обожгут читателя. Репортаж, если он настоящий, всегда пишется ценой собственного здоровья. Или нервов. Или того и другого – и еще чего-то, чему цену еще никто не подсчитал.

«Я был, я видел, я участвовал!» – так учат нас теоретики жанра. Но что теоретики знают о риске или о том, в какой степени ты это участие должен проявить, скажем, если дружинник «берет» на танцплощадке дерущихся хулиганов? Одному из моих товарищей во время такого рейда съездили, например, по очкам. Репортаж – это не только жанр поджарых, но и умеющих спортивно увернуться от браконьерского весла, ведь есть ситуации, когда не спрашивают редакционных удостоверений. Помню, как сидели мы в лодке глухой полночью с рыбинспектором Назиром Атзитаровым перед затихшей и подозрительной старицей реки: катер наш с подмогой был далеко, а если здесь промышляют стерлядь – это народ тяжелый, им иски порой дают через суд до тысячи рублей. Таких просто не взять! Послушали тишину. Назир расстегнул кобуру ракетницы и подал мне фару. Ее и потушить не успеешь, если в протоке по ней влупят из ружья… На полном газу, ослепляя светом кусты, рванули на моторке в глухие закоулки между островами, понимая, что если в таком месте чего-нибудь случится, нас не скоро найдут…

Наверное, многое определяется тем, есть ли у тебя желание держать эту фару. И, верно, совсем другой накал бывает у репортажа, когда держишь ее сам…

ШЕЛ НЕСЧИТАННЫЙ час полета, когда летчик-наблюдатель Валерий Коннов сообщил через переговорное устройство:

– Вижу лесной пожар!

Поднимаю голову со скамейки, на которую прилег, и чувствую, что похожу на вытащенную на берег рыбу – налетался сегодня на вертолете на целый год. Но надо работать. Голова гудит от тряски и непрекращающегося шума движков, с тяжелым чувством пытаюсь разобраться в тех петлях, что выделывает наш Ка-26 вокруг лесного загорания. Сверху пожар не кажется значительным: горит молодая посадка, показывая красные язычки огня по краю большого выжженного пятна, сизый дым стелется от ветра над ближайшим склоном и проселочной дорогой.

Сизёмин и проверяющий комэск что-то кричат друг другу и машут руками. Наконец, Сизёмин наклоняется к моему уху:

– Сами пожар тушить не будем. Сейчас сядем в Караидели и организуем пожарный отряд из местных…

Я, не очень соображая, киваю головой: в Караидели так в Караидели, сейчас для меня самое время хоть на пяток минут выползти на твердую землю, прийти в себя.

В КАРАИДЕЛИ, на зеленом и солнечном сельском аэродроме оглушает звенящая тишина. Пока из диспетчерской звонят в леспромхоз и ближайшие колхозы насчет людей и лесного пожара, я, чуть пошатываясь, иду на траву и ложусь под огромным голубым куполом неба, с которого мы только что свалились. Постепенно головная боль от моторов уходит, и я начинаю «подбивать бабки»: даже если сгрести в кучу все зарисовки с воздуха и картины загорания, то на репортаж не наскребешь: нет главного – людей в борьбе с огнем, какого-то смыслового поворота. Этих картин, конечно, хватило бы на хлипкую зарисовку с бодряческим концом: вот так, мол, товарищи, денно и нощно несет службу авиационная охрана лесов с воздуха…

Но это уже было. Было, и не раз.

И потом надо слишком себя не уважать, чтобы поставить свою подпись под таким твореньем.

ЛЕЖУ на траве и думаю, что это неудача. Еще одна несработавшая поездка – у меня довольно часто бывают ненаписанные репортажи. Значит, неверна моя теория насчет того всегда выручающего, пусть одного, но шанса.

Значит, сегодня такого шанса не было…

…Тяжелые шаги Сизёмина прерывают мои мысли. Он только что организовал местные власти на борьбу с огнем и теперь спешит проявить внимание к прессе, которую опекает вместо десантника.

– Ну, тракторист-то каков! – говорит Сизёмин подходя и качает головой. – И ведь эти, что на прицепе ехали, тоже ухом не повели…

– Какой тракторист? – ничего не понимаю я.

– Да разве не видели? – удивляется Сизёмин. – Там же на тракторе с прицепом мимо пожара люди ехали и не могли его не видеть, дорога-то от загорания совсем близко. А ведь мимо прокатили, куркули, ни один не спрыгнул. Я уж думал, не сесть ли вертолету возле трактора – да пристыдить их как следует…

– Да что ж вы не сели! – по вертолетной привычке громко кричу я и в отчаяньи машу рукой: такой материал уехал вместе с этим укатившим трактором! Это же надо, ехали мимо – мимо своего же горящего леса! – и ни один не спрыгнул. Ни один! Да мне только полчаса дали бы поговорить с этим лихо укатившим трактористом, только полчаса…

– Времени мне было жалко на посадку, – конфузливо поясняет Сизёмин. – Если б знали, что вам это нужно, я бы дал команду… Мы ведь думали, что вы трактор тоже увидели, да и я его вам, вроде, с воздуха показывал…

ПЛЕТУСЬ в вертолет, ругая себя последними словами. Такой случай дважды не повторяется! Где теперь искать этих равнодушных людей, что сидели на прицепе и не вышли окопать пока еще маленький, совсем нестрашный пожар? Мимо какого нравственного конфликта пронесла меня сегодня репортерская судьба – и всё потому, что я не смог рассмотреть с высоты маленький, как букашка, трактор!

И всё же у меня был шанс. Пусть единственный, пусть промелькнувший мимо – но шанс у газетчика всегда есть.

Надо только уметь не упускать то, что неповторимо.

…Мы летим в обратный путь над светлой лентой Павловского водохранилища, и я чувствую как бы второе дыхание: притерпелся все-таки к вертолету! Напротив меня сидит и скучает проверявший своего летчика комэск. Наклоняюсь к нему и кричу в ухо:

– А ваша эскадрилья чем занимается?

Он пытается ответить, но устав перекрикивать шум винтов, берет блокнот и пишет в нем подробную справку разборчивым аккуратным почерком. Прячу записанное себе в пиджак. Это может пригодиться. Это может навести на следующий репортаж. А значит, летал я не бесполезно.

Бесполезных полетов нет, так же, как нет бесполезных дорог.

И каждая дорога нам, газетчикам, что-то дает, даже если она не выливается в газетные строчки.

«Я НЕ ЗНАЛ, ЧТО ЛЮБОВЬ – ЗАРАЗА…»

Репортаж из серии «Если вы там не были, то не надо!»

Принимали меня здесь как дорогого гостя, исполняли все желания. О, бутерброды! О, чай! Захотелось бы мне коньяку – и за ним бы побежали. Сам Фельдман, Исумер Евсеевич, радушно подкладывал мне лучшие кусочки, а помогавшая ему женщина, застилая салфетку, повторяла, что все стерильно. Когда я захотел познакомиться с девочками, тоже не было проблем. Исумер Евсеевич взялся все устроить…

И вскоре Света, статная Света томилась за дверями и ждала, когда ее позовут. А потом ко мне привели Таню. Но Света была лучше – этакая дива с распущенными светлыми волосами, девятнадцати лет. Как бы сказал классик: знойная девушка, мечта поэта.

– Света, вы сексом занимаетесь с какого возраста?

Это не я! Я бы, признаться, не осмелился задать такой вопрос.

Света вздыхает и закатывает под челку глаза. Томно тянутся минуты. Ах, молодость, молодость! Кто не грешил…

А я сижу напротив Светы, а на коленях у меня папочка, где все о ней. Там черным по белому записано: «Светлана К., 19** г. рождения. Сифилис вторичный, рецидивный…» Света заразила Андрея, а потом второго Андрея. Того, что заразил Таню. Или наоборот… Тьфу, черт побери, кто кого заразил? Если по признаку вторичности и давности заболевания, то это был Миша из Ростова. Который бизнесмен. И с которым Света…

– Свет, когда Миша-то был?

Она твердо смотрит в пол:

– В последний раз он приезжал в Мелеуз в феврале этого года…

– Постойте, Света, вы же говорили, что к тому времени в Мише разочаровались? И познакомились с Андреем…

– Нет, с Андреем я давно была знакома. Просто на вечере в ресторане я встретила его с женой, потанцевали…

– Как с женой? Он же разведен и хочет жениться на Тане…

– А это другой Андрей. Вы разве не поняли?..

…Нет, со Светой каши не сваришь, я прошу позвать Таню. Таня совсем другое дело: Света – лед и томное молчание, а Таня – живчик, этакий кудрявый говорун с карими глазами. Сегодня выписывается, а через неделю свадьба. С этим самым Андреем. Который познакомился и спал со Светой, а потом предпочел Таню.

– Таня, вы на Андрея не в обиде?

– С чего бы, мы любим друг друга!

– Так кто же вас заразил?

– Ну, разумеется, Яссо…

У нас с присутствующим врачом-венерологом вытягиваются лица…

– Какой Яссо? – бормочу я, чтобы прервать паузу. – Это что, имя такое?

– Ага. Он приехал с Кавказа открывать в нашем городе цех…

– А фамилия как?

– Я не помню. Нет, правда, не запомнила: у него очень длинная фамилия. Но он не виноват: не знал про болезнь. Я тоже не знаю, куда он уехал. Говорят, его видели в Стерлитамаке…

Пока я выясняю с Таней перипетии ее нелегких отношений с Яссо, а затем с Андреем, кто там и на кого обиделся, и вообще, кто с кем и когда, время пробежало. Таня спохватывается и просит:

– Ой, на укол опоздаю. Можно, я побегу?

Последние уколы – это святое. Мы отпускаем Таню, так и не уяснив, где искать ее прежнего друга Яссо. В общем-то, ситуация банальна, о ней писал еще пролетарский поэт:

Впрочем, кто лечит Таню и ее подруг в республиканском кожно-венерологическом диспансере, мне уже известно. Сейчас из-за ремонта венерические больные лежат в кожном отделении у Исумера Евсеевича Фельдмана, а в обычное время они пациенты сидящего напротив зав. восьмым отделением Анатолия Севастьяновича Чурюкина (главного специалиста по «сифону», как образно отрекомендовал мне его знакомый медик). Оба эти врача – ветераны невидимого читателю фронта, лет этак по 20 с гаком борются с «венерой»… Впрочем, неугомонный Фельдман считает себя больше кожником, он небольшого роста, очень обходительный. Анатолий Севастьянович – напротив, из высоких и худых, с юморком. Все венерологи циники, жизнь воспринимают как есть. И показывают тоже.

Вот в кабинете уже знакомый нам Андрей. Чурюкин дает возможность полюбоваться характерной красноватой сыпью на его коже – и приказывает Андрею:

– Сними трусы и покажи…

Андрей снимает и демонстрирует то, о чем детишки пишут на заборах. На этом самом у него округлый шрам, оставшийся от «твердого шанкра» (сифилитической язвы на месте заражения) – подарок то ли Светы, то ли Тани… И дальний привет то ли от загадочного кавказского парня Яссо, открывателя цехов, то ли от делового ростовского Миши. Во всех случаях для врачей кожно-венерологического диспансера важно выявить всю «цепочку», чтобы прервать ее. Вот Анатолий Севастьянович только вернулся с востока республики, где одна мадам с сифилисом «облагодетельствовала» Учалы. На момент разговора медики нашли свыше сорока «контактных» и зараженных. Городок с небольшим населением по числу заболевших на расчетные 100 тысяч населения сразу выдвинулся на первое место, обогнав в этом прискорбном соревновании такие гиганты, как Стерлитамак и Уфа…

Приходилось ли вам, уважаемые, видеть генеалогические «древа» царей и наследных принцев, по которым можно проследить, кто от кого произошел и в каких родственных связях состоят члены династии? Так вот, при каждой вспышке сифилиса врачи-венерологи составляют нечто подобное – в диспансере передо мной развернули «учалинскую схему» половых связей и переданных друг другу бледных спирохет. «Древо» закручено не хуже, чем у Рюриковичей или династии Романовых – первая «эпидемцепочка», вторая, третья, перекрестные контакты, когда трудно сказать, кто и кого заразил. Некоторые кружочки в схеме с фамилиями – этих лечат. В других просто поэтичные имена «Артур», «Юра», «Андрей» – с пометкой «розыск».

– Беда в том, – растолковывает мне «учалинскую схему» С. А. Зилеева, зав. поликлиникой при диспансере, – что если не погасить «очаг», венерические заболевания разрастаются в геометрической прогрессии. Раньше «артуров» искала милиция, уклонявшихся от лечения привлекали по закону. Теперь МВД отстранилось, наши действия стали не так эффективны… Смотрите, кто разнес сифилис в Учалах: в основном, люди, беспробудно пьющие, не работающие, бомжи. У одной женщины сразу восемь половых контактов с малознакомыми мужчинами, которых она находила в скверике. Другая особа из той же «цепочки» дает сразу четыре контакта – вернее говоря, она их нам упорно не дает, сколько с ней ни беседовали: ее «кавалеры» сами к врачам побежали после бесед по радио… При таком контингенте нет полной уверенности, что мы распутали весь «клубок», – там уже и следствие ведется, потому что две женщины из зараженных сейчас убиты…

– А до того, кто занес сифилис в Учалы, добрались?

– У врачей складывается впечатление, что первоисточник был из Челябинской области, откуда до Учалов рукой подать. Там на рудник, говорят, одна девушка приезжала – в очень заманчивом виде. И обслуживала желающих…

Вспышку сифилиса в Учалах гасили всем миром: печать встревожилась, врачи, городской глава покоя не знал… Но до этого, в прошлом году, аналогичные вспышки были в Стерлитамаке, Салавате, Мелеузе – в последнем с распутыванием «клубочка» справились легко: источник был из одного загородного лагеря – порезвились на отдыхе ребятки…

Скоро у меня голова пухла от цифровых характеристик люэса (так еще называют сифилис): 95 процентов заразились в алкогольном опьянении, 61 процент вступал в половые связи со случайными и вовсе незнакомыми людьми, велик процент тех, кто ведет аморальный образ жизни… Хотя от беды никто не застрахован: бывали в пациентах и известный чемпион, и художники, и господа артисты. К 1988 году болезнь, гуляющую по миру «волнами», в республике настолько извели, что даже стационар в Уфе на время закрыли. Сейчас мы на новом подъеме: только за восемь месяцев по республике выявлено 292 случая люэса против 194 прошлогодних, дали рост гонорея и так называемые паравенерические заболевания. И по прогнозам, мы еще даже не на гребне этой новой «волны»…

– Чтобы полностью покончить со вспышкой люэса, по мнению ученых, нужно лет 15—20! – размахивая бумажками, с энтузиазмом заявляет мне Чурюкин, и его бодрый вид не вяжется со словами. – Так и запишите себе: к 2010-му году мы с этим как раз и покончим. Если, конечно, жизнь не смешает карты…

Мы сидим в его кабинете на восьмом этаже, где солнце золотит корешки старых книг по дермато-венерологии, отпустив всех пациентов. И хотя я доподлинно знаю, что уже через сутки после уколов больные становятся не опасны для окружающих, к стульям и другим предметам прикасаюсь с опаской. И чаю как-то не хочется…

– Да вы не беспокойтесь, – словно угадав мое состояние, утешает Анатолий Севастьянович. – Сифилис хоть он и вызывает у общества бурную реакцию, но пугаться незачем: это же не грипп, когда гражданин чихнул в автобусе – и сорок человек оказались на больничных койках… За много лет практики я встречал единичные случаи заражения через общую посуду, полотенце, сигарету: инфекция передается преимущественно половым путем… Вот здесь надо иметь голову на плечах – еще на флоте в молодости нас боцман учил при увольнении на берег: «Ребята, осторожны будьте, не намотайте на винт…». И хотя портовый город был, бойкий, не помню, чтобы из матросов кто-то заболел. Зато хорошо помню, сколько случаев сифилиса дали нам во время вспышки 70-х годов рабочие общежития Черниковска – мы тогда об этом не писали, боялись обидеть гегемона. А все идет от бездумья, низкого интеллекта. Кончит парень смену – делать и нечего. Вот он выпил, покурил – и выходит в парк с двумя бутылочками винца. Там девочки встречают: «Разрешите прикурить, дяденька…»