Миллиард секунд
– Стоять! – кричит кто-то издалека. – Ловите эту детдомовскую!
Все происходит в считанные секунды. Девчонка округляет свои темные глаза и устремляется к выходу, ее напарник бросает обездвиженное тело в сугроб и бежит в другую сторону. Мужчина в форме полицейского сначала провожает взглядом убегающую девчонку, но в итоге подходит к пострадавшему. Осматривает его, помогает встать.
А я не иду на помощь, как меня просят, делаю вид, что вообще не слышу их. Вместо этого ищу глазами девчонку. Вижу вдалеке темное пятно, скрывшееся между деревьями. Спряталась за одним из них, слилась с обстановкой, присела на снег. Вряд ли ее кто-то заметил, но я иду к ней. Не торопясь. Только на нее смотрю.
Зачем? Почему бы мне не вернуться к Эдгару и его девочкам? Не знаю. Все как-то на автомате происходит. Может, хочу лично привести виновницу за шкирку и сдать в руки полиции. Или выяснить, почему она так жестоко обошлась с тем мальчишкой.
Или подойти к ней вплотную и выяснить, вдруг не только раненому нужна помощь.
– Уйди… – шепчет девчонка, подняв голову, когда я сажусь перед ней на корточки.
Дышит тяжело, за грудь хватается своими окровавленными ручонками. Сжимает пальцы. Глаза жмурит. Причем так сильно, что из уголков выдавливаются капельки слез. Всего парочка. Странно, что я разглядел все это в темноте.
– Ау…
Что с ней происходит?
– Где болит? – подбираюсь ближе.
Что за тупые вопросы? Она же за грудь держится с левой стороны. И что с тобой делать? Эй! Мне кто-то поможет? Как тебя, вообще, зовут? Твой напарник вроде как говорил. Или нет?
– Ева! Твою ж мать! – наконец-то вспоминаю я. Трогаю ее за плечи, пытаюсь в чувство привести. Она вообще меня не слышит? Глаза так же закрыты, руки чуть ослабли, но продолжают кое-как цепляться за куртку.
Вашу ж мать! Что же все время с тобой не так? О, нет! В обморок только не падай! Не падай, говорю! Но она падает на снег.
Быстро ищу телефон и нажимаю на экстренный вызов.
– Алло! Скорая? Срочно бригаду в Битцевский парк! – торопливо говорю в трубку, не вслушиваясь в официальное приветствие.
– Где конкретно?
– Со стороны Чертаново. Девушка, предположительно семнадцать лет, плохо себя чувствует, держится за сердце.
– Едем.
Лишь бы не тормозили. Если девчонка сдохнет у меня на руках – никогда в жизни не отмоюсь от грязи, льющейся со страниц желтой прессы! Черт, черт, черт! При чем тут не отмоюсь? О чем я, вообще, думаю? У меня на руках человек умирает!
– Ты… – едва слышно произносит Ева, приоткрыв глаза.
– Дыши!
– Я не…
– Дыши. Давай – вдох и выдох.
Она повторяет то, что я показываю. Медленно, с трудом, но вдыхает. И снова прикрывает глаза. Опять в обмороке? Вроде нет. Дыхание глубокое.
– Сейчас скорая приедет.
Ее глаза моментально распахиваются до невероятных размеров.
– Нет. Не… надо, – она слабым голоском пытается возразить. – Они же… они…
– Все будет хорошо.
Глажу ее по голове, пытаюсь следить за ее дыханием. Однако она как лежала с распахнутыми глазами, так и продолжает лежать. Хочет что-то сказать, руками хватается за мои запястья, но я успокаиваю ее. Говорю что-то невпопад, даю обещания, которые вряд ли выполню. Как только ее родители приедут, сразу передам ребенка из рук в руки. Только как их найти?
– Телефон родителей есть?
– Я… не… – все еще мотает головой она. Вот черт! И что мне дальше делать?
На помощь приезжает бригада скорой, кое-как найдя нас в кустах, медики быстро осматривают девчонку, грузят на каталке в машину, оставляя меня в полном одиночестве.
– Папаша, вы едете? – спрашивает работник скорой.
Только хотел возразить, что я ей не папаша, но потом взглянул на практически неподвижное тело Евы и выпалил неожиданно для себя:
– Поехали.
Глава 7. Настоящие родители
Вас раздражали когда-нибудь стены больнице? Знаете, абсолютная белизна, запах медикаментов. Меня никогда. Всегда относился к ним ровно, точно зная единственную цель посещения – выздороветь. Даже та клиника, куда меня послал Эдгар для сдачи анализов, не бесила.
Сегодняшний день исключение из правил. Помните, я о стерильности говорил? Можете забыть. Ее здесь нет. Ни чистоты, ни нормального запаха. Пахнет гнилью. Грязью. И отсутствием хоть какого-то стремления к жизни.
Нас привезли в ближайшую городскую больницу, и у меня почему-то создалось впечатление, что она находится не в Москве. Не может быть в столице таких заброшенных больниц. Обшарпанных, с пожелтевшими стенами. Но нам сообщили, что без документов могут принять только здесь.
Нас приняли далеко не первыми, несмотря на то, что ситуация была критической. В машине Еве надели маску, вкололи какой-то препарат. Она дышала уже не так рвано, глаза потихоньку открывала. На меня смотрела. Не отрываясь. Будто я куда-то мог уйти.
Вот куда я уйду из машины? Некуда. Без вариантов. И какого черта я вмешался в драку? Сами бы разобрались. Вдруг меня кто-то увидит, узнает? Я, конечно, поднял ворот пальто как можно выше, но косые взгляды на себе все же чувствовал, когда мы зашли в приемное отделение.
– Ну и девчонка! – возмущается врач, выйдя из палаты, куда поместили Еву.
Я все это время стоял в коридоре. Хотел зайти после всех остальных. Попрощаться и уж точно больше никогда в жизни с ней не встречаться. А что вы хотели? Я не каждый день в благородство готов играть. Мне не особо нравится в полночь находиться хрен знает где с какой-то уличной девкой.
– В смысле?
– Дурында, вот чего! – объясняет доктор. – Не хотела, чтобы я воспитательницу вызывал. А как ее тогда оформлять?
Не понимаю, о чем он толкует, почему так возмущенно размахивает руками. И какая еще воспитательница? Не в детском саду ведь девчонка живет.
Мы расходимся в разные стороны. Доктор так и не пояснил, что случилось и как обстоят дела с Евой, под предлогом, что я не родственник. И ладно, попрощаюсь с девчонкой и пойду домой.
– Как себя чувствуешь? – сажусь на стул около кровати.
Без черного балахона она выглядит щуплой. Бледная. Тонкая как тростинка. И такая же зеленая. Глаза кажутся слишком большими на худом лице, кожа совсем прозрачная. Под капельницей лежит, не шевелится. Смотрит на меня уже не так испуганно. Скорее, обреченно.
– Лучше не бывает! – она поднимает большой палец вверх, наигранно улыбаясь. Голос все еще слабый, едва слышный, но теперь можно разобрать слова.
– Ты понимаешь, что перепугала всех вокруг?
– Не драматизируй, это нормально.
– Попадать в больницы, по-твоему, нормально?
– Говорю, не драматизируй.
Согласен с доктором. Не девушка, а какой-то монстр. Она чуть не умерла у меня на руках, а говорит такие вещи. Не драматизируй! Была бы моей дочерью, выпорол бы за эти слова и не пожалел бы сил.
Но дочери у меня нет…
– Ладно, я пойду. Выздоравливай, – поднимаюсь и делаю один-единственный шаг к выходу, но в меня вцепляется прохладная рука. Ее рука.
– Слушай, – тянет она за рукав. Заставляет меня повернуться и посмотреть в ее глаза. Снова испуганные. – А ты можешь еще со мной посидеть?
– Зачем?
– Ну… я боюсь больниц.
Серьезно? Эта нахалка, которая стащила у меня сигареты, испачкала сиденье в машине и к тому же нагрубила, боится оставаться одна в палате?
– Сама же говорила, что это нормально, разве нет?
– Я имела в виду боли, – она кладет руку на грудь чуть ближе к левой стороне. – Но в больницах я обычно лежу с кем-то, а тут меня одну в палату положили.
Смотрю на часы. Двадцать три тридцать одна. Дети в такое время спят. И я сплю, если не занят в мастерской. Я вроде говорил, что жалею о вмешательстве. Думаю, повторять не стоит.
Сажусь обратно на стул. Она все еще не отпускает мою руку. Держится крепко – по мере возможности. Как силы позволяют.
– Спасибо.
Только за что? Если бы я знал, на что шел, то ни за что в жизни не согласился бы на ее просьбу.
– Здравствуйте.
В палате раздается строгий голос, как у моей классной руководительницы в школе. И почему я вспомнил именно ее, когда выпрямился, оторвал свою руку от Евиной и посмотрел на вошедшую женщину? Потому что они были практически одинаковы.
Юбка до середины икры, пучок на затылке, а цепкий взгляд из-под стекол овальных очков работает, как детектор лжи. И такую не обманешь, даже если уверен в собственной правоте – признают виновным и казнят без предоставления последнего слова.
– Добрый день, – подхожу к женщине. – Вы, наверное, бабушка.
Она усмехается. То ли горько, то ли с сарказмом, не знаю, но спустя некоторое время, окинув меня взглядом а-ля металлоискатель, спрашивает:
– Это вы нашли Еву?
– Да. Олег Дмитриевич Соломон… – протягиваю руку.
– Римма Васильевна, очень приятно. У вас просто замечательные картины. Наш интернат так благодарен вам. Спасибо, – вежливо произносит женщина и протягивает руку в ответ. – Если вы не против, я бы хотела поговорить с Евой наедине.
Краем глаза замечаю, как девчонка медленно поводит головой из стороны в сторону. Если бы могла, то делала бы это быстрее. Когда я обращаю на нее внимание, полные губы шепчут:
– Не уходи…
Через секунду женщина поворачивается вслед за мной и устремляет взгляд на Еву. Затем на меня. Темный. Требовательный.
– Олег Дмитриевич?
– Конечно.
Несмотря на образ этакой училки, сама женщина показалась мне довольно милой. Возможно, в ней еще осталась советская закалка, но все же внутри нее таится любовь и сострадание. И почему Ева просила не уходить?
И ответ пришел сразу же, как только я прикрыл дверь, но не стал отходить далеко
– Вот ты и попалась, маленькая дрянь, – слышится неприятное шипение. – Думаешь, это того стоило?
– Да, – доносится слабый голос Евы. Сразу же после него раздается хлопок. Короткий и резкий. А потом тихий и такой же короткий стон.
– Лекарства больше не получишь. А как только вернешься в интернат, будешь полы драить на всех этажах.
– Так нечестно!
– Нечего сбегать, поняла? А теперь наслаждайся недолгими деньками в больничке. Приду через неделю.
Мать-перемать!
Что за херня здесь происходит? Что за угрозы таблетками? Крики? Избиение? Да, оно точно было, я не дурак. Все детали мозаики сложились воедино, те вопросы, которые возникали раньше, тут же отпали. Ответы на них получены. И они не особо меня радовали. Точнее, вообще не радовали.
То есть это не бабушка Евы, а воспитатель, если судить по рассказу врача? И она вправе вот так мучить ребенка? Разве за ее действия не полагается наказание? Это же нарушение закона! Она, как ответственный работник, обязана следить за ребенком. А поначалу показалась достаточно милой, хоть и строгой внешне.
Нужно что-то предпринять! В суд подать на нее за жестокое обращение с детьми, лишить возможности воспитывать детей. Что там еще делают?
Так, стоп!
А почему я вообще об этом задумываюсь? Какое мне дело? Я всего лишь вызвал для девчонки скорую, дождался опекуна, пора валить. Но что-то не позволяло. Я и шагу ступить не мог. Мимо медсестры проходили, косились на меня странно, но мне было все равно.
Отхожу подальше, как только у двери раздаются шаги. Встаю к окну, делаю вид, что вообще тут ни при чем. Сигарету бы выкурить, но нельзя. Придется на улицу выходить, и не факт, что снова пустят в корпус.
Захожу в палату, когда женщина покидает коридор, гляжу на Еву. Лежит пластом, как раньше, на правой руке капельница, глаза смотрят в окно. Ничего не изменилось, кроме потускневшего, чуть увлажненного взгляда и покраснения на левой щеке.
– Не говори ничего, – тут же шепчут ее губы. Тихо-тихо. Будто кто-то сейчас подслушивает, стоя за дверью, как я совсем недавно.
– Почему?
– Это касается только меня.
Она шутит? Только ее касается? Ее и той женщины, обещавшей лишить таблеток? Вашу ж мать, какого хрена тут происходит? Почему я все узнаю через стенку, через приоткрытую дверь, через уличные драки? От каких-то посредников, вместо того чтобы услышать ее версию.
Сперва девчонка просит остаться, мол, боится больниц, а потом начинается псевдогеройство в стиле «сама разберусь, не вмешивайся». Я словно стал свидетелем преступления, которое увидел краем глаза. Лишь часть картины. А за занавесом скрывается еще много тайн.
И это ужасно злит. Неизвестность вкупе со скрытностью…
– Во что ты опять меня втянула? – внимательно гляжу в ее прикрытые глаза. Не смотрит на меня. Только в потолок. Безэмоционально.
– Ни во что.
– Я жду ответа.
– Слушай, мистер Длинный Нос, – поворачивает голову ко мне и пристально заглядывает в глаза, – это не твое собачье дело! Спасибо, что спас, и на этом все. Понятно?
Нет, мне ни черта не понятно! Я не хочу понимать ее безразличие к себе, не хочу оставлять ее в покое. Ее грубость, наглость, манера решать все самой вместо того, чтобы довериться взрослым. Откуда оно взялось?
– Не надо спрашивать, зачем ты сбежала? – подхожу с другой стороны.
– Нет. Все равно не поймешь.
– Почему не пойму?
– Потому что ты из другого мира! – отвечает она так просто, словно озвучивает банальную истину для недалекого человека. – У тебя есть деньги, карьера, влияние, друзья, родственники, а у меня никого нет, понимаешь? – добавляет уже громче. – К нам относятся, как к отбросам, как к мусору, и всем плевать, кто ты и что ты. Либо ты, либо тебя, слышал о таком?
Дышит быстро. Глубоко. Ее глаза не отрываются от моих. Глядят в упор. Темные-темные. Такие даже на картинах не напишешь, если не видеть перед собой натурщицу.
– Мой друг не выжил, не успел получить медицинскую помощь. А знаешь почему? Потому что тот придурок из парка его избил. Мишу в больницу положили и обнаружили осложнения на сердце. Пересадку не сделали. Этот ваш дурацкий фонд просто не дал денег, а тему замяли! И наша жаба ничего говорить не стала! Наверняка ей тоже приплатили! Ах, да, вы ж, мажоры, все такие! Не думаете о последствиях своих капризов! А потом…
Она резко хватается за грудь, аппарат около ее кровати начинает пищать быстрее. Ева едва дышит, глаза жмурит. Твою ж мать!
– Врача! – кричу, выбежав в коридор. – Срочно врача! Девушке плохо!
В палату тут же вбегают две медсестры и доктор. Осматривают ее. Я отхожу подальше, чтобы не мешать, но наблюдаю со стороны. За ней. За тем, как ее приводят в чувство точно так же, как это делал я в парке.
Все проходит мимо меня. Не замечаю, сколько времени пролетает. Секунды, наверное. Но все это время в голове крутятся ее последние слова.
Мы из разных миров…
Ритм сердца девочки через некоторое время стабилизируется. Медсестры вводят что-то в капельницу и уходят, когда пиканье начинает звучать реже.
– Пойдемте поговорим, – ко мне подходит дежурный врач.
– Но я не…
– Идемте.
Мы выходим. Напоследок смотрю на Еву. Опять лежит пластом, уставилась в потолок, словно никого вокруг не существует. Только когда я направился к выходу, она взглянула на меня точно так же, как тогда, когда я оставлял ее наедине с той воспитательницей. Так же умоляюще. Неотрывно. Прося о том, что я не мог выполнить.
– А теперь слушайте сюда, – начинает врач. – У девчонки сердечная недостаточность, ей волноваться в принципе нельзя, а вы только и делаете, что заставляете ее переживать! Не портите мне статистику и не травмируйте ребенка!
– Какая сердечная недостаточность?
Не спрашиваю о какой-то там статистике, не беру во внимание повышенный тон. По хорошему счету, мне бы уйти отсюда, но вопрос сам слетает с губ.
– Простая! Диагноз такой никогда не слышали? Так вот в интернете прочитайте, может, что-то полезное найдете. А теперь на выход!
И сейчас я вроде должен обрадоваться, что вскоре покину это ужасное здание, навеки пропитанное запахом смерти, и окажусь дома, в своей кровати, вернусь в привычную атмосферу.
Только какой-то червячок сомнений не дает мне покоя. Ноги хоть и несут меня все дальше и дальше от этого богом забытого места, но мысли то и дело возвращаются в больницу. Точнее, в палату, где сейчас лежит одна маленькая брюнетка с пронзительными глазами и проблемами… не только с сердцем…
Глава 8. Осознание
С раннего детства мама часто пыталась внушить простые истины. Что нужно уступать место старшим, быть галантным с девочками, жениться на мудрой женщине и растить красивых деток. Своих. А чужие? Они так и останутся чужими. У них есть свои родители, своя жизнь и своя судьба. Именно так считала мама до конца жизни.
И я верил ей. Верил в то, что детей надо зачать самому, а не связывать жизнь с чужими, никому не нужными. У них же есть родители. Родственники. Близкие. Только мама не учла одного. Все это ложь.
Они брошены на произвол судьбы, свалились на плечи государства и нянечек, которым тоже не особо сдались. И жизнь гоняет их туда-сюда, пока они не адаптируются.
С Евой мы больше не встречались. Я не заглядывал в больницу, оставив девчонку с тем поникшим взглядом один на один со своей проблемой, и она больше не напоминала о себе. Выписали, наверное. Она вернулась в свой дом. К друзьям.
К той самой женщине, которая отказывалась давать лекарства за плохое поведение…
Тот подслушанный разговор и ее слова об «отбросах» не давали покоя. Я был не в состоянии нормально писать картины, даже наброски не делал. «Хлоя» давно уже высохла, а я никак не мог нанести следующий слой. Вместо этого открыл Мак и читал в интернете рассказы детдомовских воспитанников об их образовании, адаптации после выхода из детдома. И информация меня совсем не радовала.
Раньше я лишь представлял, что может твориться за стенами государственных учреждений, но никак не думал, что детей могли запирать в подвалах, насильно отправлять в психиатрическую больницу за непослушание или, того хуже, забивать до смерти, а врачам из скорой приплачивать за молчание.
А может, она еще в больнице, сходить, что ли? Только зачем? Смысл? Что я там забыл? Черт! Мысли об этой девчонке не оставляют меня в покое! Почему в новом наброске я вижу ее печальные глаза? Утомленные. Несчастные. Глаза человека, побитого жизнью. И кто в этом виноват? Судьба в лице определенных людей или сама девчонка, которая осталась одна во всем мире?
Мы, живя по ту сторону от этой реальности, видим жизнь другими глазами. Не такими, как они. Как эти дети. Они тоже имеют право на существование, тоже хотят жить, как все. Те же шансы, те же права. Однажды, не выдержав, все же собираюсь в больницу. Бессмысленно. Нелепо. Плевать. Интересно, как она там? Эта нахалка. Выписали или нет? Что ее ждет дальше? Как себя вести? Что я вообще тут забыл?
Но думать поздно, я уже вошел в палату.
– Привет.
Ева не спит, не лежит в позе умирающего лебедя, как в прошлый раз, да и к системе не подсоединена. Удивленно вскидывает глаза, когда я делаю шаг и закрываю за собой дверь.
– Ты как-то часто в моей жизни появляешься, – хмыкает девчонка.
– Мне уйти?
На мгновение глаза увеличиваются, голова на автомате качается из стороны в сторону. Глупышка. Ее реакция заставляет меня улыбнуться.
– Не переживай, я пошутил.
Ева почти незаметно расслабляется.
– Я же тебе не отдал пакет…
– О, че принес? Что-то вкусненькое, да?
Смотрит на продукты таким взглядом, словно я заставил ее ждать. Долго причем, слишком долго. Вот наглая морда! Хотя теперь становится ясна причина этой черты характера. Ведь она многого лишена в своем интернате, приюте… Как это вообще называют?
– Там фрукты, йогурты…
– Серьезно? – она вскидывает бровь. – Нашел чем удивить.
– Ну, если не будешь есть, то… – хватаюсь за ручки пакета и хочу положить его обратно себе на колени, но ее маленькая ладонь отталкивает мою.
– Нет уж! Раз принес, оставь мне!
Девчонка с любопытством заглядывает в пакет, достает оттуда яблоко и надкусывает свежий плод. Маленькая капелька сока стекает с левого уголка полных губ. Глаза закрывает, когда откусывает снова. А потом открывает, демонстрируя их яркий блеск. И только сейчас, наблюдая за девчонкой, различаю цвет глаз. Светло-карий. Ближе к медовому, сверкающему на солнце.
Мы сидим. Молчим. Друг на друга смотрим. Чувствую себя неловко. Не в своей тарелке, что ли. Вспоминаю, чем закончился наш последний разговор. Что она говорила о покойном друге и о жизни в целом. Насилие, несправедливость, желание угробить этих детей.
А что делали с ней? Вряд ли только лекарств лишали.
– Эй, ты че завис? – бодрый голос девчонки отрезвляет. Она откусывает последний кусок яблока и кидает огрызок в урну около входа. Попадает точно в цель. – Ау! Слышишь меня?
– Слушай, тебе правда могут не дать лекарства?
– Ну, обычное дело, если косячу, – отвечает обыденно, словно в этом ничего страшного нет.
– Вам вот так запросто не дают положенные лекарства?
– Иногда денег не хватает, иногда внимания заведующей. Только она распределяет все между ребятами, а нас много.
То есть те истории правдивы… Мать твою так!
– Это же ненормально.
– Добро пожаловать в мой мир, дяденька миллионер! – она широко разводит руками и наигранно улыбается. – Тебя ждет плесень, вонь и медные трубы.
– Нет, серьезно. Вас могут запереть в подвалах, избить и отправить в психушку? И это никак не будет караться?
Девчонка посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Взметнула темные брови вверх. Даже челюсть у нее отвисла. Нет, теперь я точно чувствую себя идиотом.
– Знаешь, я тоже об этом слышала, – говорит она с долей иронии.
– Я серьезно спрашиваю.
– А я серьезно отвечаю. Ты где эту хрень нарыл?
Если раньше я пытался ее отчитать, то сейчас мы поменялись ролями. Она смотрит на меня так укоризненно, как училка начальных классов. Ей осталось только очки нацепить и указку в руки взять.
– Ну…
– Баранки гну!
– За языком следи! – предупреждаю серьезно.
– Ладно, сорян. Просто ты чудак, – и улыбается, вытаскивая из пакета питьевой йогурт.
– Почему это?
– Какой нормальный человек отправит ребенка в психбольницу? Знаешь, какой скандал разразится? А потом разбирательства, суды. Это же прикроет лавочку жабы. Откуда она бабки тырить будет?
В этот момент мне бы успокоиться нужно, только это самое спокойствие никак не приходит.
– Слушай, где твои родители?
Она замолкает. Улыбка пропадает с ее лица. А пальцы пытаются сцепиться в замок, но получается это так же хорошо, как у меня находить правдивую информацию о детдомовцах.
– Отказались, – отвечает она тихо, вперив в меня свои большие глаза.
– Вот так просто?
– Ну да.
Снова эта легкость в ее голосе, снова безмятежность. Почему такие вещи произносятся так обыденно? Словно в этом нет ничего странного или необычного.
– Как родные люди могли отказаться?
– Не родные, приемные, – поясняет Ева. – Они взяли меня из приюта, а через полгода вернули обратно, потому что меня ударил один козел в школе, а я сдачи дала. Им не нужна неадекватная дочь.
– А что с твоими настоящими родителями?
– Не знаю. В личном деле написано, что они умерли, когда я была маленькая, но я их совсем не помню.
Вот и дилемма. Я недавно хотел создать семью, а у нее этой семьи как таковой нет.
– И как ты живешь?
– Ты так говоришь, как будто я инопланетянин из космоса. Отсутствие родителей – это не конец света. Жила как-то без них, и сейчас проживу, – отмахивается девчонка, глядя на бутылку йогурта. Рассматривает изображение спелого яблока и груши, словно никогда в руках эти фрукты не держала.
А я вижу, как легко подрагивают ее пальцы, как глаза, не двигаясь, смотрят на упаковку. И сама она практически не шевелится, лишь глубоко вдыхает и выдыхает воздух.
Как бы она ни отрицала, факт остается фактом. Все видно невооруженным взглядом. Даже мне – постороннему человеку, который встречает девчонку третий раз в жизни. Но при этом создается впечатление, что встреч до этого было больше. Что мы встречались чаще. И встречи были плодотворнее. Будто в другой жизни виделись.
Сидели так же друг напротив друга и рассказывали о своей судьбе. Она так же смотрела на меня то укоризненно, то отчаянно, то с любопытством, так же облизывала пальцы, пролив немного йогурта. Ребенок. Такой еще ребенок.
Создается впечатление, что именно этот ребенок, переживший больше, чем обычный взрослый человек, искренне, без желания «быть в теме», скажет в любой сложной ситуации: «Я тебя понимаю».
И в моей тоже…
– А я бесплоден, – легко выпаливаю новость, которая однажды повергла меня в шок.
И мы снова долгое время молчим. Ева резко прекращает пить йогурт, закрывает крышкой бутылку и, внимательно взглянув на меня, произносит:
– Абсолютно бесплодных не бывает.
– Бывает, как видишь.
– Есть же другие варианты?
– Лечение. Но вряд ли это принесет какую-то пользу.