Доставшиеся после смерти матушки бриллианты расчетливая мещаночка прибрала к рукам. В обществе судачили, что певичка ограбила купца, но Иннокентий не хотел ничего знать и затыкал уши. Когда Лизетта сидела у него на коленях, прижималась к груди и шептала ласковые слова, он готов отдать все, что она не попросит. Примадонна роскошно обставила дом на Воскресенской, в самом центре города: хрусталь, картины, пальмы, ковры, рояль из Италии, заморские птицы и зимний сад. Здесь бывали проезжие туристы.
Как-то раз на огонек заглянул американский путешественник Джон Кеннан. Журналиста восхитила восточная роскошь особняка Кузнецова, он никак не ожидал увидеть в сибирской глуши такое богатое, со вкусом обставленное гнездышко. Но больше всего поразила путешестаенника прекрасная хозяйка дома. Гость ухаживал за Периколой весь вечер, а в дверях с американской прямотой предложил примадонне навестить его в гостинице. Сафроновой весьма польстило внимание иностранца – заморских гостей видела впервые в жизни, и она, слегка поколебавшись, согласилась. Встреча затянулась на несколько дней. Расстаться с очаровательной шансонеткой американец был не в силах, и увез находку в Иркутск. Вместе они проехали до Улан-Удэ.
Однако вскоре кочевая жизнь в гостиницах прискучила избалованной девице, и она решила вернуться к тихому Кешеньке. Написала извинительное письмо в Красноярск, и, к своему удивлению обнаружила, что у ковбоя есть характер. Оскорбленный изменой, Кузнецов не ответил. Не последовало отзыва на второе, третье слезные послания. Как ему не было больно, ковбой решил забыть неблагодарную. О ужас! – теперь певице навсегда закрыта дорога наверх.
Сафронова оказалась в весьма стесненных обстоятельствах, распродала драгоценности и вернулась в Иркутск. Актриса предложила свои услуги антрепренеру Гусеву, в труппе которого отсутствовала каскадная. Гусев решил, что скандальная история ветреной шансонетки привлечет публику. В самом деле, скучающие иркутские обыватели рады были взглянуть на сибирскую легенду и первое время валом валили на оперетки. Но увидев игру, услышав хриплое пение шансонетки, они испытали охлаждение. Недолго бывшая на сцене, Сафронова не приобрела еще достаточного опыта. Голос ее от неправильного применения стерся, охрип. Он могла лишь кривляться, выжимая полуулыбки, полугримасы, поэтому смешила, а после и вовсе раздражала привередливую иркутскую публику. Газеты принялись в один голос ее ругать. Рецензенты, которые несколько лет назад превозносили певичку, сегодня язвительно отзывались о ее игре. От расстройства у каскадной пропал голос. Тогда антрепренер тотчас разорвал контракт, не заплатив актрисе денег.
Бедная девушка оставалась в гостинице и безнадежно смотрела в потолок, размышляя, что лучше: повеситься или отравиться морфием, к которому ее приучил шустрый американец. А, может быть, броситься в Ангару?
В дверь постучали. Хозяин гостиницы с сальной рожей вкрадчивым шагом пробрался в номер.
– Желает ли мадам кофе?
– У меня нет денег!
– Я дам обед в долг.
– За какие услуги?
–За небольшое одолженьице… Сегодня вечером в ресторане банкет с золотопромышленниками. Не согласитесь ли вы украсить их общество?
Примадонна затянулась трубкой с морфием. «Это конец!» – и она согласно кивнула в ответ. Хозяин гостиницы довольно потер руки. «Вот и уговаривать не пришлось».
Вскоре общество забыло о прекрасной Периколе, как о многих актерах и актрисах, мелькавших на провинциальной сцене сезон-другой. А Иннокентий Петрович Кузнецов умер в Томске холостяком. Почти никто уже не помнил его страстную любовь к ветреной шансонетке. Так закончил свой долгий рассказ Никс и тяжело вздохнул. Он тоже, как и все актеры труппы, неровно дышал в сторону Сафроновой. Бедная Лиза! Говорил я ей…
Глава 3. Томск и водка "Прохор Громов"
Установив в красноярской библиотеке имя любимого критика, я отправилась в места, где писатель жил и творил: в студенческий город Томск.
В Томске вьюжило. Неширокие улицы завалены сугробами, жители протоптали узкие тропинки. Окна троллейбуса залепила мокрая белая метелица. Выпрыгнула из полупустого троллейбуса на тротуар, ветер в лицо бросил пригоршню липкого снега, сощурила глаза, вытерла щеки, веки. Ничего не видно. Куда идти? Спрашивать не хотела. Огляделась… в памяти всплыло: район политехнического, вот общежитие, на горе – главный корпус, а под горой – родной БИН, третий корпус университета. Здесь на последней парте в третьей аудитории влюбленный юноша нарисовал мой портрет. Конечно, рисунок не сохранился. Я подошла к гостинице, адрес, которой мне дали, с трепетом обнаружила – это же мое общежитие! Его не узнать: тогда здание рушилось на головы студентов, а ныне здесь отличный отель. Прошло целых пятнадцать лет. Как же я забыла – Ленина, 29!
Ступени сменили, а жаль: старые создавали особенную ауру прошлого векаНапротив общежития – научная библиотека. В какую сторону открывается дверь «научки»? На себя! В двух шагах – главный корпус, все такой же снежно-белый, милый, уютный, с истертыми ступенями. Взошла в альма матер, с трепетом прохожу по коридорам, заглядываю в аудитории. Сердце стучит, отдает в висках.
Рядом с библиотекой – университетская роща, где мальчик пел мне песни: «Для меня нет тебя прекрасней…».
Я приехала в Томск в 1981 году. Родители видели меня инженером, и я начала сдавать экзамены в политехнический институт. Но тут судьба направила мои стопы по улице Ленина. Взгляд упал на стенд у ворот университета: филологический факультет приглашает. Вчерашняя школьница, я и не подозревала, что можно всю жизнь читать книги, а тебе за это будут деньги платить. От этой захватывающей мысли я пришла в неописуемый восторг и решила раз и навсегда: буду филологом! Как будто предчувствовала: здесь ждет меня счастье, здесь найду своего принца.
На очередной экзамен по физике я не пошла. На следующий год поступила на филфак. Я круто поменяла жизнь. Когда приехала домой и сообщила новость родителям, их, бедных, чуть удар не хватил.
Теперь вот сижу в библиотеке Томского университета и читаю произведения из сборника стихов Вс. Сибирского 1907 года:
«…В каморке грязной и убогой,
снося нужды жестокой бремя,
он горький век свой доживал,
и вспомнил он иное время:
ему театр рукоплескал.
Как вдохновенною игрою
Той незабвенною порою –
Сердца людей он восхищал!
Забытый всеми, одинокий,
Сидел с печалью он глубокой -
Давно развенчанный герой!
Где ж лавры? Щедрою рукой
Толпа ему их раздавала
И, преклоняясь перед ним,
Как пред кумиром неземным,
Своим любимым называла…
Он заболел – и сожаленья
Сначала, правда, раздались, -
К нему со всех сторон неслись.
Недуг был тяжкий: исцеленья
Напрасно было скоро ждать,
И год-другой – о нем забыли,
И было ль время вспоминать
О том, кого когда-то чтили!
Толпа изменчива! На смену
Ему явился уж другой…
И позабыт кумир былой,
Недавно украшавший сцену!
Так все прошли очарованья,
