В столице я, сколько не искала, ничего не нашла, кроме сведений об уголовном процессе. Где же затерялись следы Всеволода Алексеевича Долгорукого? Может быть, в его родном городе? Еду в Питер.
Пасмурный, вечно холодный Ленинград. Подлетая на самолете к милому городу, я знала, что здесь непременно ждет нечто необычное.
Он не суетлив, как Москва, широкие проспекты теряются в туманной дымке, мелкий моросящий дождик омывает лицо и смывает грешные мысли. Сонный, умиротворенный город: Васильевский, Литейный, Дворцовая площадь, Кунсткамера и Марсово поле. Все такое родное, знакомое. Много километров исходила я по Ленинграду, знаю любой уголок. Возвратилась сюда через двадцать лет.
Петербург нисколько не изменился, люди такие же предельно вежливые, говорят «спасибо» и «пожалуйста». Всеволод Алексеевич Долгоруков, чувствую, был, истинным петербуржцем: деликатным, культурным, возвышенным, словно архитектура Растрелли. В Питере долго искала институт театра и кино – ЛГИТМИК, наконец обнаружила во дворе под аркой. Увидела и ужаснулась: я ошиблась – это не то! Полуразрушенное здание с облупившейся штукатуркой. Во дворе голодные кошки забираются с жадным воем в переполненные помойные баки. Внутри здание выглядело еще более жалко. Крыша провисает, куски штукатурки отваливаются, двери рассохлись, серые стены и потолки с разводами от дождевых бедствий, полы не знали краски лет двадцать. Это- российская альма-матер кино- и театральных муз?!
Приветливая профессор кафедры истории театра Наталья Борисовна Владимирова встретила коллегу радушно: напоила чаем с вареньем, подарила бесценный источник информации, предложила поступать в аспирантуру и пригласила в БДТ на аван-премьеру «Дома, где разбиваются сердца». Немного поскучала на премьере для «пап и мам», рядом зевали зрители. Со сдачи половина публики ушла. Я спрашивала себя: что такое творится с одним из лучших коллективов страны?!
На следующее утро отправилась на поиски в театральную библиотеку возле Исаакиевского собора, в зале открыла по совету профессора Н.Б. Владимировой рукопись В. Клинчина о провинциальных актерах. Внимательно изучив список сибирских актеров, наткнулась на прелюбопытную деталь. Некий Николай Иванович Ржевский дебютировал в Красноярске в 1879 году, как раз тогда, когда приехала труппа сибирского товарищества. Постой, ведь Никс сообщает, что он впервые вступил на сцену в Красноярске. Выходит, что Никс и есть – Николай Иванович Ржевский?!
Этого не может быть! Но антрепренера Ржевского не существовало, совершенно точно. Всех сибирских антрепренеров могу по пальцам пересчитать! Здесь какая-то путаница!
На улице мелкий противный дождик, перемешанный с холодным снегом, колол глаза. Я брела по набережной Мойки и взволнованно курила. Неужели Никс есть известный сибирский актер Ржевский, тот, который с труппой Г.Федотовой гастролировал в 1898 году в Красноярске? Ведь ранее в нашем местном краеведческом музее сотни раз видела афишу: драма «Цепи» Сумбатова-Южина в исполнении труппы Федотовой! Но какой же Ржевский – антрепренер? Ничего не понимаю!
Решила проконсультироваться у единственного знатока сибирских театральных деятелей прошлого века – Ирины Федоровны Петровской. Позвонила ученой даме, она любезно согласилась меня принять.
Профессор Ира Петровская жила почти на окраине Петербурга, в доме, соседнем с тем, где проживал академик Д.С. Лихачев. Мне открыла дверь крашенная в бордовый цвет энергичная дама. Я считала госпожу Петровскую уже исторической реликвией, а она такая живая! Девяностолетняя мадам с моего позволения легла на кушетку, сидеть ей все же не по силам. Кольнула зорким взглядом.
– Чем могу быть полезной?
Подала ей свою рукопись о сибирских критиках. Она внимательно прочитала.
– Очень интересно.
– Не знаете ли вы что-нибудь о Всеволоде Сибирском?
Ответ был отрицательный.
– Не подозреваете ли вы, кто такой Никс?
– Нет…увы… ничем не могу помочь…
Мадам Петровская давно забыла о сибирских критиках, она изобрела новую науку – источникографию и увлекалась теперь ею. Провинциалка почувствовала себя студенткой пред сторгим взглядом профессора.
– Жаль, у меня не осталось моей старой книги, а то бы подарила, – старушка забралась на стул и рылась на антресолях. Но стоять ей было очень неудобно, поэтому гостья сменила ее на стуле и увлеченно копалась в книжных залежах. Исследовательница подарила мне свою брошюру по источниковедению и только что вышедшую из печати автобиографическую книгу.Ушла следопытка от профессорши без каких-либо новых сведений о любимом герое, зато с приятными воспоминаниями.
Ах, мои милые петербуржцы – добрые, щедрые, замечательные люди! Как я вас люблю! Вот и к Всеволоду Долгорукову меня тянет.
Увы! – в столице не осталось следа от этого загадочного человека. В Петербурге была его первая жизнь, а вторая – в дикой Сибири, в Томске он стал заметным общественным деятелем, много печатался. Значит, вся информация там, в Сибири. Прощай, мокрый осеннее-весенний Петербург! Возвращаюсь домой.
Глава 8. Тысяча колокольчиков
В зале красноярского краеведческого музея листаю старые журналы, вчитываюсь в афиши с надеждой встретить имена актеров Ржевского и Зиновьева. Нашла фото труппы Федотовой, в которой подвизался Николай Ржевский. Он – один из троих мужчин. Нет, не худой, не молодой, а скорее всего этот – пожилой и полный, который небрежно сидит на перилах теплохода. Он и есть – Николай Иванович Ржевский.
Опять сижу в Красноярской краевой научной библиотеке, здесь мои поиски обогатились прелюбопытным материалом. В газете «Енисей» за 1893 год напечатаны очерки Вс. Сибирского по истории сибирских театров. Встречаются занимательные детали. Например, о первом деятеле – Астапове – Ярославцеве, прибывшем в Сибирь в 1853 году и проскитавшемся по ярмаркам и городам десять лет. Эти сведения достались издателю от сына – Сергея Ярославцева – Сибиряка, енисейского и красноярского антрепренера…
…Всеволод Алексеевич обмакнул перо в чернильницу. Славное тогда было время, самое начало театра! На сцене служили только из любви к искусству! Дьявол Мамоны еще не проник на сцену, театральное дело не стало бизнесом, а служило для удовольствия актеров и антрепренеров. Такие люди, как Ярославцев, были возможны – не то, что сейчас! Набросаю о нем очерк и сдам в газету. Писатель так и сделал: сочинил рассказ о первом сибирском антрепренере.
В сибирской глуши Астапов оказался неслучайно. Он хотел уехать за тридевять земель. До того прослужил пять лет на сцене: в Курске, Туле, Воронеже, Казани, Саратове, Симбирске. В Симбирске и через двадцать лет спустя не было столь полной труппы. С тех пор минуло 23 года, а тогда отец не хотел выпускать его из своей воли и заставлял торговать в рядах на ярмарке. Никак не желал смириться с мыслью, что его сын сделался актером, даже хотел хлопотать перед ярославским губернатором о воспрещении ему играть на сцене и возвращении единственного наследника.
Зная крутой отцовский нрав, младший Астапов решил бежать. Случай вскоре подвернулся. На нижегородской ярмарке познакомился с адьютантом иркутского генерал-губернатора и через его посредство вступил в переписку
с дирекцией, которую возглавлял генерал-губернатор И.Н.Муравьев, большой любитель театра. Большой чиновник где-то в Курске видел Астапова на сцене и был восхищен актером. Дело быстро сладилось, и уже на второй неделе поста, в марте 1852 года, актер под новой фамилией – Ярославцев отправился на лошадях в Сибирь. Через три недели иркутский театр открыл своим ключом адъютант Похвиснев, за что актер подарил военному бутылку французского шампанского. Здесь, в Сибири, началась новая жизнь. Он взял псевдоним – Ярославцев в память об уютном городе на Волге.
Здесь тоже могучие реки: Обь, Енисей, но суровые, чужие, не такие, как очаровательная Волга.
В чужой дикой Сибири он нашел жену, малышку Лидию.
Будущие супруги познакомились на благотворительном вечере. После шумного дивертисмента, устроенного актерами труппы вместе с любителями, разыгрывали билеты в пользу учащихся мужской гимназии. Возле барабана, наполненного благотворительными билетами, стояла тоненькая девушка с обезьянкой на руках. Животное по ее команде доставала лотерейки. «Манки!» – просила билетик девушка. Антрепренеру показалось, словно тысячи ангелов запели в небесном хоре. Голос звенел, похожий на горный ручей, спадал вниз, звучал завораживающе, подобно шелесту осенних листьев. Чудный милый голос околдовал актера. Он встрепенулся, как олень на призыв охотничьей трубы. За пояс голубого платья прелестницы были заткнуты лиловые фиалки. Как магнитом актера притянуло к этой стройной фигурке.
Александр Харитонович впервые в жизни влюбился. Это чудо-девушка не походила ни на местных купеческих дочек, ни на провинциальных актрис. Изящная фигурка казалась ему ангелом, сошедшим с небес.
Когда Саша подошел к девушке, на него из-под шляпки с фиалками сверкнули зеленые глазки. На превосходном французском языке она обратилась к антрепренеру: «Вам билет, месье?» Онемевший от восхищения Саша с трудом разжал губы: «Десять, пожалуйста, мадмуазель!» Она нежно погладила обезьянку: «Манки, билеты!»
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
