Я – убийца

I

– Помнишь Никитина, сержанта? – Паша спросил громко, чтобы я слышал. Он шел впереди меня. Мы несли на плечах березовое бревно.

Помнил, конечно, помнил я Никитина, командира. Забыть сержанта, значит забыть Афган. Разве это возможно? Но я ничего не ответил. Не хотелось отвечать. Мы скинули бревно под ель. Я снял рукавицу и вытер пот со лба. Паша, не дождавшись от меня ни слова о Никитине, заговорил:

– В среду встретились в милиции. Я там ружье регистрировал… Холеный, веселый, энергичный, за версту видно – доволен жизнью, процветает. Увидел меня, кинулся обнимать!.. Он теперь лейтенант, омоновец. Спрашивал о тебе. Ведь ты с ним был дружен…

Значит, омоновец, лейтенант, и помнит! Меня словно обожгло изнутри: вот куда мне надо! Но я не показал Паше своего интереса к Никитину, смотрел, как наши жены, о чем-то оживленно разговаривая, собирают сучки, щепки, чурбачки, разбросанные возле нового дома, стены которого ярко желтели на солнце свежеоструганными бревнами. Вкусно пахло деревом, смолой. Новая, крытая оцинкованным железом, крыша блестела. Потрескивал костер, куда Рая с Тамарой бросали сучья. Щепки и чурбачки они складывали возле такой же новой, как и дом, бани. Надо сказать, что и дом и баня ошеломили меня, когда я их увидел. Вот так Паша, ай да тихоня!.. Из-за деревьев с соседнего участка доносился стук топоров и тарахтенье трактора. Там тоже строились.

Сегодня суббота. Конец лета. Грибная пора. Паша хвастался, что грибы растут прямо на его садовом участке, и мы с Раей увязались с ними, побродить по лесу, а заодно помочь убрать участок, откуда только что ушли строители, сложить оставшиеся кирпич, бревна. Грибов в окрестном лесу действительно оказалось много: подберезовики, белые. Встречались и на Пашином участке под елями. Утром быстро набрали по ведру, и теперь приводили в порядок участок. В лесу я почувствовал себя свежее, бодрее, гнетущее состояние последних дней рассосалось, стало казаться, что найду выход, устрою свою жизнь, пускай не как Паша, но все же лучше, чем живу сейчас. Куда мне до Паши! Как он быстро соориентировался! После Афгана три года плотником ишачил на стройке. Грязь, слякоть, холод, а зарплата с гулькин нос. Я перед ним – белая кость: электронщик на военном заводе, сложнейшие узлы к спутникам собирал. Всегда в тепле, в чистоте, и на зарплату не жаловался… Но начались новые времена, Паша бросил стройку, открыл свой кооперативчик, стал в новых домах замки врезать новоселам, двери обивать, балконы стеклить, полы циклевать. Дело пошло, росло, расширялось. Теперь у Паши два цеха деревообрабатывающих. Двери филенчатые вяжет, рамы, резные узорные наличники на окна делает: загляденье, из рук рвут, в очередь записываются за ними. Паша, когда дело ставил, исхудал, высох от недосыпания, постоянных переживаний, а теперь, когда наладилось, покатилось само, раздобрел, вальяжный стал: хозяин. Купил двенадцать соток земли в шестидесяти километрах от Москвы, заказал нижегородцам бревенчатый дом, баню. Он говорил, что мог бы сделать все своими руками, да времени жалко: дело упустишь.

А мои дела в перестройку под откос поползли: конверсия, завод залихорадило, заказов мало, работы нет. Пошли простои, перебои с зарплатой. И покатилось… Жена ноет, за кооперативную квартиру платить нечем, денег нет. Третий месяц зарплату не дают, а неделю назад объявили, что скоро цех на два месяца закроют. Куда деваться? Тоска! Безысходность! Сегодня по дороге на дачу поплакался Паше, излил душу, но не полегчало, даже мрачнее стал, особенно когда его дом с баней увидел. Паша в свое предприятие позвал, работы хватит… А что я у него буду делать? Замки врезать? Да я ни стамески, ни топора никогда в руках не держал, не знаю, с какой стороны к ним подходить. А гордость куда деть? В напарники, другое дело! Паша в напарники звал, когда открывал кооператив. Но я не поверил в его замысел, отшутился. А теперь… работать на хозяйчика? Паша – хозяйчик! Это вызывало усмешку и… зависть! Да, да зависть, что кривляться перед самим собой. Раньше я чувствовал свое превосходство перед Пашей, и он принимал это. Когда мы были вместе, мы знали, кто иголка, а кто нитка, и поступали соответствующим образом. Он тянулся ко мне, а не я к нему. Он звонил мне, искал у меня совета и поддержки. Звонил он теперь, пытался поддержать меня, но, то ли дело было во мне, то ли он был неуклюж, после его звонков уныние, безысходность, раздражение сильнее мучили меня. Иногда он, чтобы подбодрить, хвастался своими делами, не понимал, что его новые «Жигули» не могут поднять во мне духа, не могут заставить крутиться, заставить поверить в себя. Иногда мне приходило в голову, что жизнь повернулась ко мне боком, когда я женился, что Рая мой недобрый ангел. Я сам понимал, что это не так, что женитьба моя совпала с переменами в стране, Рая не при чем, она нежна со мной, любит меня по-прежнему, а раздражается из-за неуверенности, из-за неустойчивости будущего, из-за моей бездеятельности. Поэтому, когда я услышал о Никитине, о том, что он работает в отряде милиции особого назначения и помнит обо мне, меня сразу встряхнуло, обожгло мыслью, надеждой, что он поможет, поправит мою жизнь.

Я видел, как Рая с ревнивой грустью смотрела на Тамару, слушала, как она разговаривала с дочкой. У нас с Раей детей не было. Вначале меня это беспокоило, а теперь даже радовало: был бы ребенок, проблем, было бы больше.

Обедали у костра. У меня возникло, казалось, давно забытое настроение. Рая с Тамарой разворачивали свертки с бутербродами, раскладывали на газете, а я веселился, бегал за Таней, дочкой Паши. Она визжала, Рая притворно сердилась. Я видел, что ей нравится, что у меня такое настроение, чувствовал, что она поняла, что во время разговора с Пашей я принял какое-то решение. Может быть, думала, что Паша уговорил меня пойти работать к нему, к чему она меня давно склоняла, говорила: поработай у него в цехе, втянешься, поймешь, что к чему, и он тебя начальником цеха сделает.

В машине, по дороге домой, я искал повод, чтобы заговорить о Никитине, но так, чтобы Паша не понял, что я хочу встретиться с тем и попроситься на работу. Паша непременно начал бы отговаривать. Он не терпел сержанта Никитина. И Рая, конечно, поддержала бы Пашу. Лучше поставить их перед фактом.

– А вы телефонами обменялись? – спросил я небрежно, как бы между прочим.

– С кем? – взглянул на меня Паша. Он, видимо, давно забыл о Никитине, ведь в лесу я не поддержал разговора о нем, показал, что мне Никитин не интересен.

– С Никитиным?

– А-а, – вспомнил Паша. – Записал для приличия. Кажется, я бумажку в бардачок сунул, посмотри, может, валяется еще. Выбросить хотел, да вместе выходили. Сунул туда… А зачем тебе? Ты что, звонить ему собираешься?

– Жизнь пестрая… Может, пригодится.

Я открыл бардачок, заглянул в него, покопался равнодушно, нашел клочок бумажки с цифрами.

– Этот?

– Забирай. Я даже, если приспичит, не позвоню.

Я молча и небрежно сунул в карман листок.

 2

Позвонил в воскресенье, когда Рая ушла в магазин за хлебом.

Долго ходил по комнате, поглядывал на телефон, решал – стоит или не стоит звонить. В памяти стояло ущелье в Афганских горах, тропа, жара, и два неторопливо приближающихся афганца: один пожилой, с седеющей бородой, другой помоложе, чернобородый. Шли спокойно, уверенно, не скрываясь, не суетясь, издали чувствовалось, что мирные, к душманам не имеют отношения. Мы наблюдали за ними из-за камней. Я совсем недавно попал в Афган, а сержант Никитин был уже битым, обстрелянным. Когда афганцы подошли совсем близко, Он шепнул:

– Страхуй!

И выскочил из-за камней навстречу афганцам. Они остановились, не растерялись. Старший вытащил из-за пазухи документы и протянул Никитину. Он взял, отошел от них в сторону, чтобы не заслонять их собой от меня, и стал изучать документы. Я следил за афганцами. Они стояли молча, ждали, глядели на Никитина. Он проверил документы и вернул. Афганцы направились дальше мимо меня. Никитин стоял на тропе, смотрел им вслед, ждал чего-то. Когда они отошли от него шагов на пятнадцать-двадцать, Никитин неожиданно заорал:

– Эй, стой!

Я вздрогнул, не понял. Я видел, как афганцы недоуменно обернулись, и тотчас затрещал автомат Никитина. Старший взмахнул руками и осел на тропу, а младший успел кинуться в сторону, но споткнулся, упал лицом вниз и стал дергать ногой, осыпать камешки.

Я растерялся, сжал автомат в руке, ничего не понимая, смотрел испуганно, как Никитин кинулся к старшему и стал ощупывать его одежду. Перевернул на спину. Только теперь я догадался, что произошло. Стало стыдно и мерзко. У меня задрожали руки, и я отложил автомат в сторону, на камень, и рукавом вытер пот, заливающий глаза. Никитин подхватил под мышки старшего афганца, приподнял и попробовал волочить к обрыву. Афганец, видно, был тяжел, и Никитин сердито крикнул мне:

– Иди помоги!

Я, суетясь, грохоча ботинками по камням, подбежал к нему. Вдвоем мы подволокли афганцев по одному к обрыву и столкнули вниз. Стояли, смотрели, как поднимается пыль оттуда и затихает шум осыпающихся камней. Когда затихло, Никитин огляделся, подмигнул мне с усмешкой, достал из кармана пачку денег, отщипнул часть, не считая, и сказал покровительственно:

– Держи и помалкивай!

Я глядел на него, чувствуя отвращение. Меня тошнило от жары и запаха крови. Я еле сдерживал рвоту, дышал открытым ртом.

– Успокойся, держи… Они нас не жалеют.

Вечером, в тот день, я впервые попробовал анашу. Не понравилось, вырвало. Долго еще было мерзко, не хотелось видеть Никитина, слушать его болтовню, чувствовать покровительственное отношение.

Это воспоминание мешало, не подпускало к телефону.

Потом, в Афгане, я увидел и услышал еще не такое, привык и даже подружился с Никитиным. Не раз бывали в переделках, не раз выручали друг друга. Никитин был отчаянно смел. Казалось, совершенно не думал о том, что он смертен. Он никогда не чувствовал угрызений совести, не мучился, как я, когда приходилось жестоко убивать, и учил меня этому. Я оказался хорошим учеником. Год служили с Никитиным. Он раньше меня был призван в армию, и раньше вернулся на гражданку. Я ничего о нем не слышал и не знал, что он в Москве.

Я позвонил ему. Командирский, уверенный голос Никитина узнал сразу. Я назвался и услышал радостный рев.

– Серега, ты! Братушка! Ты где?

– Дома. Паша мне телефон дал, рассказывал о тебе с восторгом. Завидуем тебе. Только ты один делом занимаешься, – польстил я ему.

– Паша тоже не дремлет. Я видел, какая у него «девятка»! А ты на заводе? Он говорил, на сверхсекретном!

– Ага, на самые сверхсекретные сковородки переходим. Летающие. Безмоторные.

– А как же они без мотора летают? – хохотнул Никитин.

– При помощи катапульты. Ловкая рука жены называется. Последний писк науки и техники…

– Да-а, работа завидная, а я тебя хотел к себе переманить, – балагурил Никитин. – А тебя, видать, со сладкого места калачом не сманишь.

– А ты не калачом попробуй, а пряником. Может, получится…

Никитин запнулся, замолчал, видно, понял, зачем я звоню, и я догадался, что не так просто попасть в ОМОН.

– И ты пошел бы к нам? – почему-то вкрадчиво, но серьезным тоном спросил Никитин.

– За этим и звоню, – не стал я дипломатничать, ответил также серьезно.

– А как же летающие сковородки? – снова перешел на иронический лад Никитин. Видимо, принял решение.

– Обойдутся, переквалифицироваться неохота, – теперь уж хохотнул я.

– Ты, я думаю, знаешь, чем мы занимаемся?

– Догадываюсь.

– Заходи завтра… Мы недавно парня потеряли. Поговорю, может быть, заменишь.

В понедельник я трижды рассказывал разным начальникам свою короткую биографию, с каждой встречей начальник был выше рангом. Заполнил анкеты и стал ждать вызова. Рае не говорил, хотел сказать, когда решится. Был уверен, что примут. Никитин сказал: если не судился, не привлекался, то стопроцентная гарантия. Я усерднее стал заниматься в секции каратэ, усерднее качаться дома. Уныние, грусть отступали. Надежда укреплялась. Никитин раза два приводил меня в спортзал, где тренировались омоновцы, познакомил с ребятами.

Известие о том, что я перехожу на работу в ОМОН, ошеломило Раю сильнее, чем я ожидал.

– Ты же сама твердила все время, что живем, как нищие, хоть в переходе с протянутой рукой становись, – оправдывался я, успокаивал Раю. – Теперь у меня зарплата в пять раз выше, чем на заводе… Ну, ладно, ладно, не на всю жизнь я в менты пошел. Станет на ноги завод, вернусь. Надо как-то перебиться трудное время, а то из квартиры выселят.

Еле успокоил. У самого на душе было тяжко. Но другого выхода не видел. Идти в охранники к какому-нибудь дельцу. Это еще хуже и гаже.

С Раей мы познакомились в цехе. Она тоже была лимитчицей, родом из Брянска, но уже получила постоянную прописку в Москве и стояла в очереди на кооперативную квартиру. Приехала сюда сразу после окончания школы. Квартиру мы купили через год после свадьбы. Это было в девяностом году, при Рыжкове, когда цены были еще божескими. Правда, тогда они нам не казались такими. Рая часто говорит, что с ужасом просыпается, увидев во сне, что мы еще не получили квартиры, а цены теперешние. «Ой, чтобы мы делали сейчас? Где брали деньги? Как бы жили? Квартиру не снять, не купить, не дождаться! Так бы и маялись по общежитиям!.. Ой, спасибо тебе, Господи!» – восклицала она. Рая любила нашу квартиру, торопилась домой. На работу и с работы мы вначале ездили вместе. Дома часто тряпочкой протирала подоконники, трубы, батареи. Она их любовно перекрасила еще до переезда, вытирала телевизор, полированную стенку, на которую мы работали больше года. Купив квартиру, Рая стала домашней: разлюбила ходить по кинотеатрам – дома телевизор есть, лежи да смотри, ругалась она на меня, когда я тянул в кино. Не любила гостей, и сама не ходила в гости. Хотела, чтобы и я всегда был дома, при ней. Очень жалела, переживала, что у нас до сих пор нет детей, побывала и в платных и бесплатных поликлиниках, где ей говорили, что у нее все в порядке, и теперь тянула туда меня, провериться. Я подумывал иногда, что будь ребенок, она бы переключилась на него, и мне было бы посвободней… Я был энергичным, непоседливым. Таким родился. Мне нужно было куда-то идти после работы, двигаться, разговаривать. Первый год после женитьбы, когда мы жили по общежитиям (комнату не снимали, копили на квартиру), чтобы побыть вдвоем, мы ходили гулять в парк, часто бывали в кинотеатре, иногда смотрели футбол на стадионе, где я мог наораться досыта. Тогда я был удовлетворен, у нас была цель – квартира, было, что ждать, к чему стремиться. В институт нас не тянуло. Зачем? Работа не пыльная, хлебная. Рабочие держались за нее, не перебегали, работали до пенсии. Гордились, что работают на космос, считали себя сливками рабочего класса. Правда, я не могу сказать, что был полностью удовлетворен работой. Слишком она была спокойной, скучной: уставал я не от нагрузки, а от монотонности.

Когда купили квартиру, нужно было приводить ее в порядок: перекрашивать, переклеивать, циклевать, лакировать, мыть, потом искать, выбирать мебель, вещи, нужные в хозяйстве. Кое-что нами было приобретено заранее, ждало своего часа в наших комнатах в общежитиях. Года полтора обустраивались. Счастливое было время! А потом наступил покой, диван, телевизор. Книжек мы не читали, не тянуло. Но две полки секретера книгами заставили, и Рая раз в неделю протирала их от пыли. Все чаще приходила грусть, думалось, скорее бы ночь да спать, иногда грусть становилась невыносимой, не грусть, а глухая тоска. Я выходил из комнаты, где лежала мягкая теплая Рая, шел на кухню, курил у окна, смотрел, как смеркается, темнеет дом напротив, как вспыхивают в окнах огни. Рая видела мою маету, не понимала, раздражалась. Ее тяготило только то, что нет и нет ребенка. Это ее мучило все сильней и сильней. Чем больше она раздражалась, тем меньше мне хотелось быть дома. Но работу заканчивали мы вместе – куда денешься. Я вспомнил, что в Афганистане я был хорошим бойцом, хорошо стрелял, дрался, и записался в секцию каратэ. Теперь я мог три раза в неделю появляться дома поздно, объясняя занятиями. Но по выходным были дома, смотрели телевизор, особенно криминальные передачи, в которых все чаще и чаще рассказывали о рэкетирах, о наемных убийцах, о коррупции и мафии. Я слушал со злорадством, как новоявленные мафиозные бизнесмены поедали друг друга. Особенно я любил подробности, слушал с каким-то наслаждением, представлял в красках, как бизнесмены поджаривают друг друга утюгами, кипятильниками.

Запах жареного человеческого мяса, запах крови я хорошо помнил с афганских времен, а уж видеть приходилось всякое, насмотрелся, привык. Быстро перестало вздрагивать в душе, когда нужно было убивать, и часто тянуло убивать зверски. Какое-то возбуждение, страсть неимоверная, неудержимая охватывала. После думал, зачем, без особой нужды ведь убил, и отмахивался, оправдывался: если не я его сегодня, то он меня завтра.

 «Вести» и «Итоги» не мог смотреть без какого-то чувства гадливости, особенно эти чувства вызывали ведущие Киселев и Сорокина. Как они самозабвенно лгали! Как егозили перед властью! Я думал: сними штаны президент и подставь им задницу, с какой страстью они наперегонки кинулись бы ее вылизывать на глазах у всего народа! А потом детям и внукам рассказывали бы об этих самых счастливых минутах своей лакейской жизни… Мерзкая власть! Мерзкие людишки!

И потекла моя омоновская жизнь. Дежурил я всегда с Никитиным. Недели две промелькнуло без происшествий. В Москве постреливали, то тут то там вспыхивали мгновенные, как молнии, разборки между бандитскими кланами. Постреляют из автоматов, оставят два-три трупа в изрешеченной машине и исчезают. Или сообщат, очередного бизнесмена пристрелили. Но во время нашего дежурства ничего подобного не случалось пока. Если было, то в другом районе. Узнавали мы об этом, когда возвращались в отделение. Никитин деловито расспрашивал: какие машины участвовали? «Вольво» и «Форд»? А изрешетили какую? Выскакивали боевики из машины или стреляли из окон? А труп где, в машине или около? И делал вывод: понятно! Михась с Культей схлестнулись! Или сощурит глаза, подумает: это что-то новенькое – либо гастролеры, либо молодые подрастают. За всеми не уследишь!..

Тренировался я все эти дни усиленно, понимал, что не раз придется побывать в переделках, и знал из Афганского опыта, что жизнь моя будет зависеть от того, как ловко я буду владеть своим телом, от моей силы, уверенности в себе. Надо сказать, что за эти дни я стал собранней, бодрей, не валялся перед телевизором расслабленный и вялый, не зная, куда деть себя. Каждый свободный час я проводил либо в спортзале, либо в тире. Стрелял я хорошо. Сам удивлен был, когда в Чирчике, где начинал службу перед отправкой в Афган, стреляя из автомата в первый раз, выбил двадцать восемь очков из тридцати. Дважды в десятку влепил. Рука тверда и глаз остер! – смеялся я тогда. Мне нравилось стрелять, мне вообще нравилось делать то, что получается, нравилось, когда мною восхищаются. Я из тех, кто старается быть первым в том деле, которым он занимается. Поэтому мне легко было в Афгане, там я сразу нашел свое место. Меня уважали: я был смел, но не безрассуден, как Никитин. Никто не знал, что смелость моя была расчетлива. Конечно, меня могли убить в одном из боев, в которых приходилось участвовать, ведь дважды царапали пули. И оба раза был сам виноват: неточно рассчитал бросок от камня к камню. Волновался, торопился. Но это было в первые месяцы службы. И я был уверен теперь, что буду не последним в ОМОНе.

 3

Никитина почему-то не любили во взводе. Нет, не то, чтобы не любили, а как-то отстраненно к нему относились. Я ни разу не видел, чтобы у него просили закурить. С ним неохотно тренировались рукопашному бою. Я думал вначале, что из-за того, что он командир взвода, неудобно стрелять сигаретку у начальства, неудобно ловким приемом укладывать на мат своего командира, но потом понял: нет, не из-за этого. Зато, обратил я внимание, когда надо поручить какое-то особо важное дело, начальство вызывало взвод Никитина, а если требовалась небольшая группа, то непременно ее возглавлял Никитин. Однажды я слышал, как полковник Лосев сказал: если Никитин взялся за дело, я спокоен. Никитин был ловок, быстр, энергичен, и все ему удавалось. Внешне он ничем не был примечателен. Худощавый, роста среднего, плечистый, но какой-то плоский, как бы сплюснутый. Узколицый, глазки небольшие, сидящие очень близко друг к другу. Носил темные усы под узким немного длинноватым носом, и чем-то отдаленно напоминал ястреба на стоге сена, всегда настороженного, готового вспорхнуть, и в то же время гордого, уверенного в себе, чувствующего свою силу, но понимающего, что находится он на враждебной ему территории. Здесь его боятся, но все же не лишне быть осторожным.

На машине своей он не ездил, летал. Страшно не любил пробки. Нервничал, выруливал на газоны, тротуары, объезжал. Вначале я подумал, что он выпендривается передо мной, хочет показать, какой он орел, и я с ехидным злорадством ожидал: сейчас долихачится, вмажется, долбанет впереди идущую машину, чирканет. Ничего, проносило. Его красная «девятка» на светофорах останавливалась чуть ли не в сантиметре от передней машины, проскакивала в немыслимую щель, иногда мне казалось, что машина по воле Никитина мгновенно меняет габариты, суживается, чтобы промелькнуть в щель и не царапнуть. Мастер!

И все же один раз мы попали в историю. Возвращались со службы домой и попали в пробку. Никитин быстро сориентировался, вылетел на трамвайные пути и погнал по рельсам к перекрестку. Впереди, из-за деревьев видно было, зажегся желтый свет, и Никитин придавил газ еще сильнее, стараясь успеть на зеленый одним из первых. В этот момент из-за тополя прямо под колеса шагнул мужик, не подозревавший, что по рельсам летит машина. Удар! Мужик переломился на капот и отлетел метра на два под соседнее дерево. Я ахнул, сжался, вцепился в ручку. Мы проскочили мимо, Никитин вильнул, объехал ноги сбитого мужика.

– Не ссы, спишут! – спокойно сказал он и поднял к лицу микрофон рации. – Четвертый, четвертый, прием! – И когда отозвались, быстро заговорил:

– Преследую Мишку Векселя. Белый «Форд» номер… – Он назвал номер несуществующего «Форда», но улицу, на которой сбили человека, правильно. И вдруг заорал: – Куда, бля! – И выдохнул в микрофон. – Приехали!.. Человека сбил. Зови «скорую»! Срочно… Мужик, должно пьян, сволочь!

Никитин подмигнул мне, включил заднюю скорость и, глядя назад, покатил к сбитому человеку, возле которого начали собираться люди.

– Напишем объяснение, – быстро проговорил Никитин, – ехали домой, увидели Векселя, он в розыске, знаменитый бандюга, погнались, сбили. Вексель удрал.

Я молчал. Перед моими глазами все стоял, как бы переломившийся надвое мужчина. Жив ли он? Как мы сейчас выкрутимся? Свидетелей сколько.

Никитин остановился рядом с толпой, уверенно и решительно вылез из машины. Я тоже выкарабкался. Были мы в гражданской одежде. На нас смотрели настороженно, осуждающе и злобно. Могут побить! – подумал я. – И правы будут! Я чувствовал себя виноватым, не смотрел на лица людей, и поражался Никитину. Он вел себя так, как будто он, представитель власти, приехал на место происшествия, и не он, а ему должны давать отчет о содеянном.

– Ну-ка, не мешай! – решительно отодвинул он за плечо стоявшего на его пути парня, и тот покорно уступил. – Жив? – спросил Никитин, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мужчина лежал в пыли, неловко подвернув под себя руку. Я оцепенело смотрел на его закрытые глаза, серое лицо. Крови не было видно.

– Что ж ты, сука, гоняешь, где не положено! – злобно, яростно воскликнул мужчина в помятом пиджаке, высокий, сутулый, длиннорукий. Толпа колыхнулась, готовая поддержать сутулого.

– Тихо! – властно повысил голос Никитин и поднял руку. – Без истерики! Человеку помощь нужна. «Скорая» уже вызвана!.. Болдырев! – глянул на меня Никитин. – Проверь, жив ли? Я очнулся, встрепенулся, вспомнил, что в таких случаях проверяют пульс. Сам я этого никогда не делал, хотя в Афгане учили, как проверять пульс. Я присел на корточки перед лежащим мужчиной, взял за кисть вялую, теплую руку с длинными грязными ногтями и, скрывая отвращение, сделал вид, что щупаю пульс.

Толпа молчала. Уверенный вид Никитина ее подавил. Видимо, многие решили, что ему известно то, что неизвестно им, потому он так и ведет себя.

– Без сознания, – сказал я неуверенно, поднимаясь с корточек. – Должно быть сильный ушиб.

– Какой ушиб! – вновь резко и возмущенно воскликнул сутулый. – Я видел, как вы его шибанули! Все кости переломаны.

– Так, вы свидетель! – сурово глянул на него Никитин. – Прошу не уходить до приезда милиции, – обратился к толпе. – Кто еще видел, как дело было? Прошу остаться.