Король утра, королева дня

Личный дневник доктора Эдварда Гаррета Десмонда, 2 июля 1913 года

Сделаю паузу в отчетах о «Проекте Фарос» (который продолжается, к моему вящему удовольствию, хотя я еще не получил ответов даже на десятую часть приглашений, отправленных видным членам астрономического сообщества; приглашений, дающих им шанс стать свидетелями величайшего события этой и – осмелюсь ли такое заявить? – любой другой эпохи: установления связи с расой из иного мира), чтобы прокомментировать менее значимый вопрос личного характера, который в немалой степени меня отвлекает. Я имею в виду, конечно, все более иррациональное поведение моей дочери Эмили. С момента возвращения из Дублина она бродила по Крагдарре, словно сомнамбула, с неохотой уделяя внимание отцу и его эпохальной работе, – ее голова под завязку забита фантазиями о фейри и мифических существах, обитающих в Брайдстоунском лесу. Я не могу понять, а тем более принять запредельную настойчивость моей дочери в отношении истинности и объективности этих фантастических выдумок. И как будто этого недостаточно, сегодня она намекнула, что хочет одолжить одну из портативных камер, с помощью которых я отслеживаю продвижение альтаирского судна: ей надо сделать серию снимков «волшебного народа», резвящегося в лесу вокруг поместья! Неужели это все назло мне и моей рациональной, научной жизненной философии, в порыве подросткового бунта? Случилась ужасная ссора, Эмили настаивала, что больше не маленькая девочка, а женщина и я должен относиться к ней соответственно; я доказывал с мягкой убедительностью и спокойной рациональностью, что, если она желает, чтобы с нею обращались как с женщиной, нельзя упоенно истерить, словно дитя. Увы, ничего не решилось, и я боюсь, что, как и в любой другой ситуации, касающейся Эмили, Кэролайн откажется поддержать меня и встанет на сторону нашей дочери.

Ах, если бы у меня было больше времени, чтобы проводить его с Эмили! Может, тогда она не забрела бы так безоглядно в край фантазий и причуд! Боюсь, в последнее время я не был для нее настоящим отцом, но явление звездного народа по необходимости переворачивает все человеческие отношения с ног на голову.

Ко всему прочему, электрические флюктуации, терзавшие дом на Пасху, возобновились и стали более частыми и продолжительными. Нужно переговорить с мистером Майклом Барри из «Компании по электроснабжению Слайго, Литрима, Ферманы и Южного Донегола», а также с его суровым сотрудником, мистером Макатиром. Препятствия моей работе на столь продвинутой стадии эксперимента – достаточно серьезная проблема. Недопустимо, чтобы электроснабжение понтонных фонарей оказалось ненадежным и вышло из строя в самый неподходящий момент!

Наконец, и это правда последнее, как пресловутая соломинка на спине верблюда, в течение нескольких недель фермеры-арендаторы жаловались на нападения на их птичьи фермы – можно подумать, я каким-то образом несу ответственность за безопасность их личных хозяйств. Ну и что же я обнаружил сегодня утром? Те же самые проклятые хищники ворвались в курятники Крагдарры и совершили акт чистейшего, бессмысленного вандализма, оторвав головы пяти птицам. Как будто у меня мало проблем. Увы, нет времени, чтобы как следует разобраться с этими отвлекающими факторами. Альтаирцы превыше всего.

Дневник Эмили, 3 июля 1913 года

Вчера воцарилось настоящее пекло; в саду сделалось так невыносимо, что пришлось остаться в доме, где условия казались, по крайней мере, сносными. Только папу как будто не трогала жара, он суетливо занимался своими забавными делами, словно было прохладное апрельское утро, а не самый жаркий день столетия (так написали в «Айриш таймс»), в то время как мы с мамой валялись на диванах, беспрестанно умоляя миссис О’К принести очередной кувшин лимонада со льдом.

Да и ночь оказалась слишком жаркой для сна. После – как мне показалось – нескольких часов, на протяжении которых я ворочалась с боку на бок, пытаясь заставить себя заснуть (от такого можно лишь еще сильнее взбодриться), я прекратила борьбу и поднялась с кровати. Небо светилось. Отсветом зашедшего солнца или грядущей зари, не знаю: все часы в комнате остановились и показывали разное время. Луна сияла – только миновало полнолуние. Не знаю, что заставило меня открыть окно; возможно, надежда на прохладный и освежающий ветерок с гор, однако воздух снаружи оказался тяжелее и удушливее, чем в спальне. Все было пурпурным, сиреневым и серебристым. И неподвижным, таким неподвижным. Как будто сон в летнюю ночь, только наяву.

Затем безмолвный голос позвал меня по имени: «Эмили». Я поняла, что должна выйти туда, в ночь. Обязана. Помню, я заметила, что часы с боем на лестничной площадке остановились на без десяти два. Когда я на цыпочках спустилась и выглянула из французского окна в столовой, снова раздался безмолвный голос, зовущий меня: «Эмили». Снаружи воздух прильнул к телу, словно обнимая. Аромат цветов был всепоглощающим – гардения, маттиола, жимолость, жасмин. Вокруг все застыло и притихло, как будто остановилось само время, а не только все часы Крагдарры. Я пересекла утопленный сад и теннисный корт. И остановилась там, где клематис, душистый горошек и мальвы заслоняли беседку. Что-то подталкивало меня изнутри, но я не поддавалась странному чувству. Это было неразумно: чем больше я сопротивлялась, тем сильнее становилось ощущение. И вот оно захлестнуло меня полностью. Я развязала ленты на плечах и сняла ночную рубашку. Когда я это сделала, весь сад, как мне показалось, затаил дыхание, а потом тихонько ахнул. Не было ни стыда, ни страха – по крайней мере, не в тот момент. Я почувствовала себя свободной, почувствовала себя воплощением стихии, почувствовала себя вовсе не голой, а облаченной в плащ волшебный, покров небес.

Безмолвный голос звал меня к беседке, серой, серебристой, похожей на тень в лунном свете. Под карнизом сновали и жужжали светлячки. Но это были не настоящие светлячки, потому что их огни холодные, зеленые; эти же были синими, серебряными и золотыми. Сейчас это кажется странным (сейчас многое выглядит странным относительно той ночи, хотя тогда казалось таким же естественным, как воздух), но я не боялась. Безмолвный голос снова позвал меня, и, когда я подошла ближе к беседке, огни оторвались от карниза и повисли передо мной подвижным, танцующим облаком. Я осторожно протянула руку – не из страха за себя, а скорее из опасения спугнуть их. Один отделился от роя и уселся мне на ладонь. Это позволило мне поднести его ближе к лицу, и я увидела вовсе не насекомое, а крошечную, миниатюрную, не больше мухи, крылатую девочку, светящуюся серебристо-голубым светом. Через мгновение она оттолкнулась от моей руки, и облако огней двинулось прочь, паря над зарослями мальвы в сторону аллеи рододендронов и леса за ней. Я побежала следом – не было сомнений, что меня куда-то приглашают.

Волшебные огни увели меня через перелаз над стеной поместья в Брайдстоунский лес. И там меня ждало волшебство, столь долгожданное, столь глубоко желанное. Брайдстоунский лес был живым, каким я его никогда раньше не знала, – каждая веточка, каждый лист, каждая травинка дышали древней магией, магией камня, моря и неба. Мое сердце бешено колотилось о ребра, а дыхание сбилось, так силен был призыв умчаться за прекрасной феей вслед.[13] Свет направлял вперед, вглубь. Повсюду парил пух чертополоха, мягко касаясь моего тела. Аромат растущей зелени был таким же всепоглощающим и пьянящим, как запах цветов в саду Крагдарры. Трава под моими босыми ногами искрилась от росы, но я не чувствовала холода – не чувствовала ничего, кроме потребности проникнуть глубже, дальше. И с каждым шагом волшебных огоньков становилось все больше. В кустах, за деревьями и среди листвы мелькали искорки, и это были не только «светлячки». Среди теней и мельтешения волшебных летунов я краем глаза замечала лица и силуэты, в которых было что-то от людей и что-то от растений – они походили на распустившиеся цветы, листья, пятна серебристого лишайника и морщинистую кору. Я погружалась в лес. Сейчас не могу вспомнить конкретный момент, когда осознала их присутствие; наверное, они проявились не мгновенно, а медленно соткались из воздуха, лунного света и теней. Сначала я подумала, что это ночные птицы или летучие мыши – они были близко, но не настолько, чтобы ясно их разглядеть. Затем они окружили меня со всех сторон, оседлав колокольчики, ежевику, плющ и ветви деревьев, взмывая в воздух при моем приближении. Это были фейри.

Любое из этих существ, обнаженных и невинных, как младенцы в Эдеме, без труда поместилось бы на моей ладони. Конечно, фейри, как и ангелы, не знают ни стыда ни совести, хотя я удивилась, осознав, что не все они, вопреки моей прежней уверенности, были женщинами. Попадались как самки, так и самцы. И они оказались свирепыми, жутковатыми крохами с заостренными ушами, похожими на иглы зубами, темными щелочками кошачьих глаз и огромными, непокорными гривами темных волос. Их крылья были похожи на крылья летучих мышей, в отличие от ажурных, будто сотканных из паутины, крыльев самок. Для столь небольшого размера у самцов имелись непропорциональные, огромные гениталии. А каждая самка – даром что в целом они были хрупкими и прозрачными – обладала парой грудей, свисающих почти до талии.

Под воздействием чар я не сознавала, как далеко забралась – до того места на склоне Бен-Балбена, где когда-то в далеком прошлом обрушилась скала и распалась на большие валуны с острыми краями. В лощине у подножия горы, среди поросших мхом камней, путеводное облако волшебных огоньков рассеялось, чтобы украсить собой ветви деревьев – словно созвездие упало с небес и звезды застряли среди листвы. Я огляделась, не зная, чего ожидать; затем издалека до меня донеслись мелодичные звуки арфы. И вдруг я их увидела. Всех, повсюду. Внезапно каждый цветок превратился в лицо, каждый камень обрел глаза. Среди прохладного мха лощины я увидела лепрекона на табурете сапожника. Моему взгляду открылись пуки – существа длиной с мое предплечье, с мальчишеским телом и лошадиной головой, – ловко скачущие в зарослях. Среди корней сидели на корточках создания, похожие на крошечных фавнов: с копытцами, бараньими рогами и яркими человеческими очами. Вдалеке я увидела силуэты женщины-лучницы и слепого арфиста, чья музыка наполняла Брайдстоунский лес, плывя между стволов как дрейфующий пух чертополоха. А за знакомой парой, почти скрытые лунными тенями, стояли Повелители Вечно Живущих: я узрела увенчанные рогами шлемы Дикой охоты, посеребренные луной наконечники копий Воинства сидов. Музыка нарастала, пока весь лес не зазвенел и я не почувствовала, что сердце мое вот-вот разорвется. Тогда воцарилась тишина – глубокая, абсолютная тишина; ничто не шевелилось. Вдалеке, среди деревьев, появилось золотое сияние. Оно двигалось, и по мере его приближения воинство фейри забурлило благоговейным бормотанием. Головы склонились, колени согнулись, наконечники копий коснулись мха. Золото достигло поляны, и я увидела, что это было колесо. С пятью спицами – примерно таким я всегда представляла себе колесо колесницы, – крутящееся само по себе. Оно подкатилось, окутывая меня сиянием. Я почувствовала необоримую потребность преклонить перед ним колени. Заглянув в свет, я осознала, что колесо было многими сущностями одновременно: золотым лососем, сияющим копьем, лебедем с серебряной цепью на шее, ослепительно красивым мужчиной с зеленой веткой в руке. Слова удивления и благоговения застряли в горле. Я протянула руку, чтобы прикоснуться к волшебству, прикоснуться к тайне. Драгоценный свет взорвался передо мной… И следующее, что я помню: опять стою рядом с беседкой, где сбросила ночную рубашку; в одиночестве, голая и продрогшая. Мои ноги – две ледяные глыбы в обильной росе. Странное дело, но, натягивая ночную рубашку, я испытала угрызения совести и стыд. Небо на востоке посветлело; скоро над озером Гленкар разгорится рассвет. Я затряслась от холода и поспешила вернуться домой.

И еще. Когда я вновь проскользнула через высокое французское окно и поспешила в свою комнату, все часы, мимо которых я прошла, показывали без четверти четыре.

Дневник Эмили, 7–12 июля 1913 года

Прошлой ночью период хорошей погоды закончился сильнейшей грозой. Начиналась она достаточно невинно – просто что-то погромыхивало и ворчало где-то позади Нокнари, затем небо постепенно налилось чернотой, и не успели мы опомниться, как полыхнула молния. От грома задребезжали оконные рамы, и на Крагдарру обрушилась стихия. Я никогда раньше не видела ничего подобного: гроза рычала в лощинах и долинах вокруг Бен-Балбена, будто пойманный в ловушку зверь. Миссис О’К не сомневалась, что вот-вот наступит конец света, и с каждым раскатом грома я ловила себя на том, что согласна с нею.

Определенно, изумительная погода закончилась. Когда сегодня утром я выглянула в окно, горы окутались серыми тучами и шел унылый, мерзкий дождь. Я застряла дома на целый день, складывала пазлы в библиотеке, играла с кошкой. Как легко развлечь кошек! С клубочком шерсти они могут играться часами. Повезло кошкам. Мне скучно, я устала от ничегонеделания и впала в уныние. Испортившаяся погода, мне показалось, уничтожила магию. Было ли все просто сном в летнюю ночь?

Все еще идет дождь. Похоже, он никогда не закончится. Сколько дождя умещается в туче? Всегда считала, что по мере того, как идет дождь, тучи становятся меньше и в конце концов превращаются в ничто. Очевидно, это не так.

Я постоянно думаю о фейри; о волшебном Потустороннем мире, таком близком к нашему и в то же время таком далеком; о том, что мама сказала про Старых богов, которые на самом деле не умирают, просто принимают облик собственных врагов. Всевозможные мысли кружатся в моей голове, словно узоры в калейдоскопе, желая сложиться в такой, который имел бы смысл, – в теорию или гипотезу (папа был бы рад; я мыслю как ученый!), однако ничего не получается. Как будто существует один-единственный волшебный золотой ключ, открывающий все замки, однако я не могу его отыскать.

Кое-что хорошее сегодня все же случилось: после всех моих просьб и приставаний (папа все время твердит, что я похожа на каплю воды, которая истирает могучий камень), а также, не сомневаюсь, некоторого маминого содействия (проснувшись утром, я, без сомнения, слышала в столовой разговор на повышенных тонах) папа смягчился и разрешил воспользоваться одной из своих камер – переносной складной моделью в коричневом кожаном футляре.

Если судить по внешней стороне и только, сегодняшний день не лучше вчерашнего, но я ощущаю витающую в воздухе перемену – схожим образом мы иногда чувствуем, когда тучи разойдутся, а когда дождь будет идти весь день. К трем часам небо со стороны Атлантики местами поголубело и – чудо из чудес! – появились редкие лучи рассеянного и тусклого солнечного света. Условия все еще были далеки от идеальных, но я не собиралась терять ни минуты из-за погоды. Вооружившись фотоаппаратом и блокнотом, я отправилась в Брайдстоунский лес охотиться на фейри. Все впустую. Они, должно быть, еще чувствительнее к стихиям, чем мы. Впрочем, день прошел не совсем бестолково. За чаем я как будто впервые в жизни заметила резные голландские деревянные глобусы, которые папа держит на каминной полке в столовой. Это полые деревянные шары с нарисованными старыми картами мира, которые открываются как матрешки – меньшие сферы умещаются внутри бо́льших. Когда я их заметила, что-то в моей голове щелкнуло, и все мысли и идеи, которые там невозбранно мельтешили, начали складываться в единое целое.

Сегодня тоже никаких фейри. Но я чувствовала их, как никогда раньше в Крагдарре, – ощущала жуткое, электрическое присутствие.

Я разрабатываю теорию о фейри: она заключается в том, что наш и Потусторонний миры лежат один внутри другого, как концентрические сферы резных голландских глобусов, существуя на разных планах бытия. Во многом они похожи, но, думаю, Потусторонний мир меньше нашего, если судить с человеческой точки зрения. Возможно, с точки зрения Потустороннего мира все наоборот. Оба следуют одним и тем же маршрутом вокруг Солнца, и (в этом заключается главное различие) оба вращаются, но с разной скоростью. В нашем мире сутки длятся двадцать четыре часа; в Потустороннем день от рассвета до заката может длиться целый год. Папа был бы доволен следующим умозаключением; я сверилась с астрономическим атласом в библиотеке и все продумала весьма по-научному. Поскольку периоды вращения различны, возможны моменты, когда ось нашего мира наклонена под углом, отличным от оси Потустороннего мира, в результате чего поверхность Потустороннего мира касается поверхности нашего мира, а затем проходит сквозь нее. Эта область пересечения начинается с точки и, увеличиваясь, превращается в круг. Затем, с продолжением орбитального движения, оси наклона опять совмещаются, и зона взаимопроникновения уменьшается до точки. Я думаю, именно поэтому Потусторонний мир всегда ассоциировался с чем-то под поверхностью Земли – с полыми холмами, подземельями. В маминой книге подчеркивается, что в легендах входы в Потусторонний мир всегда оказывались в пещерах и озерах. Моя теория также объясняет, почему сверхъестественные события привязаны к равноденствиям и солнцестояниям – именно в эти даты происходит сдвиг осей! Думаю, география Потустороннего мира должна сильно отличаться от нашей. Наверное, там гораздо меньше морей и гораздо больше суши – легендарный Тир на н-Ог [14], как известно, расположен на западе, где в рамках земной географии существует лишь пустая Атлантика.

Чем больше я размышляю о своей теории, тем больше она открывается передо мной, точно волшебные врата в Потусторонний мир – озаренный лунным светом путь, ведущий в страну вечной молодости. Я взволнована, как будто после долгого, трудного восхождения поднялась туда, откуда с высоты открывается совершенно новый пейзаж.

Погода улучшилась, посветлело; сильный бриз с океана гонит проворные белые облака. Я отправилась в лес, предвкушая удачу, и не разочаровалась. Я видела пуку – человечка с лошадиной головой. Он застал меня врасплох, внезапно появившись из зарослей ежевики. К тому времени, как я оправилась от неожиданности и нацелила камеру, он исчез. Но, по крайней мере, я знаю, что они рядом. Завтра, быть может, мне повезет.

Сегодня я думаю о фейри – о том, что в старые времена одна и та же личность имела множество обликов; могла быть лососем, рябиной, орлом и большим золотым котлом одновременно. Это наводит на мысль, что, возможно, нынешние фейри – пуки, лепреконы и строевые фейри – представляют собой новые формы все тех же мифических персонажей. Но эти новые формы кажутся мне гораздо менее изысканными, чем ранние, стихийные личины, как будто фейри выродились, а не поднялись на новую ступень развития. Я сочла это странным и продолжила изыскания. Сестры-наставницы пришли бы в ужас, узнав, что я читала Чарльза Дарвина; так или иначе, именно к его «Происхождению видов» (как ни странно, один из маминых вкладов в библиотеку, а не папин) я воззвала о помощи. Прочитанное там лишь подтвердило мои подозрения. Живые существа не деградируют до менее сложных форм, а эволюционируют до более развитых, обретают все больше новых качеств. Что подводит меня, дорогой дневник, к самому поразительному на сегодняшний день выводу. Эти малые, узко специализированные виды фейри – ранние, примитивные, менее развитые формы; а вот древние, стихийные оборотни, у которых было много тел и одна личность, представляют собой более поздние, высокоразвитые вариации. Возможен единственный вывод: время в Потустороннем мире течет в направлении, противоположном нашему.