Синдром отката
Как ни скрывал отец своего разочарования, было видно, что ему тяжело. Он первым в семье получил ученую степень: дед послал его в вуз, чтобы сын научился там всему необходимому для ведения бухгалтерских книг и занятий юридической стороной семейного бизнеса. А вот дядя Дхармендер к вопросу о том, как Лаксу найти свое место в мире, подошел более практично. Не бранил, не нудил – просто отмечал раз за разом, что работа на рыбацких судах очень утомительна, опасна, да к тому же возможна только летом. Быть может, это просто нижняя ступень карьерной лестницы?
Если так, вторая ступень была очевидна и легко достижима. Рыбацкое судно, как и большинство коммерческих кораблей, сделано из стали или из алюминия. Его ремонт состоит в том, что сначала листы металла режут кислородно-ацетиленовым или плазменным резаком, придавая им нужную форму, а затем сваривают вместе.
Лакс выучился ремеслу сварщика. По совету дяди Дхармендера прошел соответствующие курсы и получил все необходимые сертификаты. К тому времени, когда бывшие одноклассники Лакса едва-едва получили дипломы и вышли на рынок труда, он уже зарабатывал солидные деньги. В сезон по-прежнему нанимался на рыбацкие суда, а весь остаток года занимался сварочными работами по всей Британской Колумбии, порой заглядывал даже в нефтеносные пески Альберты. И горя не знал. Лаксу не приходилось ни содержать семью, ни выплачивать кредиты. И хватало свободного времени, чтобы кататься на сноуборде в горах Британской Колумбии и совершенствовать свои боевые навыки.
Одна из основных религиозных практик в сикхизме – организация лангаров: кухонь, где приверженец любой веры или человек вовсе неверующий, придя в определенное время, может получить бесплатный обед. Типичный лангар работает по расписанию и привязан к гурдваре: слово, которое обычно переводят как «храм» или «церковь». Однако время от времени прихожане гурдвары организуют временные лангары в местах стихийных бедствий, да и в любом месте, где по той или иной причине много голодающих.
В какой-то год в Индии начался мор от нехватки кислорода, а не пищи. В стране свирепствовал очередной штамм ковида. Смерть забирала многих, кто мог бы выжить, если бы вовремя получил кислород. Мгновенно образовался черный рынок: отчаявшиеся родные больных готовы были покупать кислородные концентраторы и баллоны за любые деньги. Тогда некоторые гурдвары открыли кислородные лангары. В этих импровизированных помещениях, часто под открытым небом, кислород подавался из стальных канистр – такие используются в сварочной индустрии – на распределители, а дальше по системе трубок и масок туда, где приносил хотя бы некоторое облегчение страдающим пациентам. Такая помощь не отвечала стандартам западных реанимационных палат, где больных вводят в медикаментозный сон и кладут на ИВЛ; однако ее хватало, чтобы люди выздоравливали, не заполняя больницы и не парализуя систему здравоохранения.
Отец Лакса постоянно слал ему ссылки на статьи об этих кислородных лангарах – некоторые из них были созданы на средства гурдвар в Ванкувере и окрестностях. Добрый и мягкий человек, классический «младший брат» при суровом и практичном Дхармендере, принявшем роль главы семейства после безвременной смерти деда, отец предпочитал изъясняться намеками. Но в конце концов – не без подсказок матери – Лакс понял, что папа хочет ему сказать. У него есть возможность не только помочь больным в Индии, но и доказать папе, что сын выбрал в жизни правильную дорогу. Мастерство сварщика, умеющего управляться с газом в канистрах, в кислородном лангаре очень пригодится. Он поедет в Индию, поможет людям – а заодно вернется к вере своих отцов.
Строго говоря, от веры отцов Лакс и не отступал – по крайней мере, сам не считал себя отступником; просто в какой-то момент постригся и перестал носить тюрбан. Уж очень неудобно возиться с длинными волосами и с тюрбаном, когда работаешь на корабле. Позже, став сварщиком, он обнаружил, что сварочная маска, во всех прочих отношениях удобная и надежная, явно придумана не теми, кто каждое утро накручивает тюрбан на голову. Конечно, можно было как-то извернуться… но он предпочел расстаться с тюрбаном. Сикхская молодежь на Западе нередко перенимает западные прически и головные уборы. Но Лакс знал, что это ранит чувства отца, и попытался загладить вину, выковав себе кара — браслет, как правило, железный или стальной, который сикхи традиционно носят на правом запястье. Считается, что это символ наручей, которыми в былые времена воины защищали предплечья от вражеских мечей. Впрочем, по тонким изящным кара, какие носят сикхи в наше время, об этом ни за что не догадаешься. Лакс, имевший доступ в слесарную мастерскую, разработал собственный дизайн браслета, вырезал его плазменным резаком из стальной пластины и согнул так, что кара пришелся точно по руке. Это было воплощение «тяжелого металла» – и в буквальном смысле, и в эстетическом: помимо традиционного декоративного искусства Пенджаба, в нем отразились мотивы фэнтезийных видеоигр, которыми увлекался Лакс.
Он знал, что родители оценили этот жест. Однако по-настоящему хотели другого: чтобы он поехал в Индию и поработал волонтером в кислородном лангаре хотя бы несколько недель. А если поездка растянется на несколько месяцев и Лакс вернется с длинными волосами, в тюрбане и, возможно, с невестой – тем лучше.
Что ж, он поехал в Индию и устроился в лангар. К этому времени новый штамм ковида полыхал в основном в Дели, так что в первые несколько недель Лакс не выезжал из столицы. Жил в отелях, устроенных на западный манер, передвигался на такси. День за днем монтировал кислородные баки, шланги, распределители в трех кислородных лангарах, открытых местными гурдварами – при финансовой поддержке со всего мира – на открытых площадках вблизи медицинских центров, изнемогающих под напором пандемии. С пациентами старался не контактировать. Отчасти для того, чтобы избежать заразы, – опасался, что канадские прививки от этого штамма не защитят. Отчасти потому, что не говорил на хинди – только немного на пенджаби, из той же языковой семьи, но все же другом языке. Но прежде всего потому, что ему не хватало важной черты характера, необходимой медикам: он не умел налаживать контакт с больными и их родственниками, легко вступать с ними в диалог – и потом не чувствовать такого изнеможения, словно целый день таскал кирпичи. Так что, когда не был занят в лангаре, он возвращался в отель, тренировался в фитнес-центре или играл в видеоигры у себя в номере. Однако новый ковид его не миновал: Лакс переболел в легкой форме, но потерял обоняние.
Он понимал, что папу с мамой это расстроит, поэтому не сообщал им о болезни, пока не прошли все симптомы. А когда все-таки сообщил, подсластил эту пилюлю известием, что едет в пенджабский город Амритсар: для его народа то же, что для чинукского лосося верховья реки Фрейзер. Мол, пожить на земле своих предков.
Только приехав на место, он выяснил буквальное значение слова «Пенджаб»: Пять Рек. Индия, со множеством языков и диалектов, научила его всматриваться и вслушиваться в слова так, как не натаскал бы никакой преподаватель. Можно сказать, Лакс окунулся в новый учебный проект. Только теперь проект состоял в том, чтобы научиться понимать чужую речь и говорить понятно для других в стране, где говорят на многих языках. Живя в Канаде, Лакс полагал, что неплохо говорит на пенджаби; Индия показала, что до «неплохо» ему еще расти и расти. Носители языка в Амритсаре имели дурную привычку посреди разговора переходить на английский, полагая, что этим оказывают ему любезность. Поэтому в первые несколько недель в Амритсаре Лакс потратил куда больше, чем планировал: жил в «Мариоттах», «Рэдиссонах» и «Уиндемах» и лечил острую тоску по дому просмотром американских телепрограмм и поеданием гамбургеров.
Однако пенджабские телеканалы находились всего в одном щелчке пульта от американских. И постепенно язык начал прокладывать путь к Лаксу в мозг. Некоторые слова оказались почти такими же. Sant – не совсем то же, но близко к saint[19], очень похоже. Naam – еще одно очень важное слово для сикхов – да это же попросту name[20]! Пятиречьем – Пентапотамией – назвал Пенджаб Александр Македонский, так и не сумевший его завоевать. Но и персидское «пендж», и греческое «пента» означают «пять»; и если пройти вверх по течению этих ручьев до самого истока, мы увидим, что оба слова происходят из утраченного языка древних ариев, где были одним.
По-настоящему вынесло Лаксу мозг открытие – весьма запоздалое, надо сказать, – что с его собственным прозвищем та же история. Laka на пенджаби, laks на хинди или урду, lox по-английски, lachs по-немецки и еще множество похожих слов во многих евразийских языках – в сущности одно и то же. Слово, отчеканенное людьми, которые до начала времен ловили лосося и коптили его на огне. Лосось был важен для выживания – поэтому так врезался им в память. И, разойдясь во всех направлениях с берегов своей изначальной родины (скорее всего, в Причерноморье), они взяли это слово с собой.
К сожалению, сходство между языками страшно запутывало; будь они совсем разными, Лаксу было бы проще. Первые несколько недель дались ему очень непросто. Не раз, выкладываясь на эллиптическом тренажере в спортзале какого-нибудь отеля западного типа, Лакс параллельно смотрел веб-сайты для путешественников, снова и снова проверяя стоимость билета через океан в один конец.
Труднее всего было бороться с робостью, охватывавшей Лакса всякий раз, как он выбирался из своего западного «пузыря». Дома, в Канаде, он выглядел высоким крепким парнем, возможно, игроком в футбол или в хоккей. Здесь казался великаном. Хуже того: было очевидно, что его волосы и борода хорошо знакомы с бритвой и ножницами. Он принялся растить волосы. Но в глазах случайного прохожего на какой-нибудь амритсарской улице по-прежнему оставался ни рыбой ни мясом: такой лохматый здоровяк мог родиться где угодно, от Персии до подножия Гималаев.
А самое неприятное, что, кроме этой «недоделанности», в нем не было ничего особенного. На пенджаби говорили здесь больше ста миллионов человек – втрое больше населения Канады, – и в большинстве своем говорили лучше, чем он. Он приехал в место, где абсолютно все – лавочники, копы, адвокаты, крестьяне, даже преступники – исповедовали одну религию. В Ванкувере он был то единственным сикхом на корабле, то единственным в округе сикхом-сварщиком: это его выделяло, к добру или к худу. Здесь – нет. Чтобы быть непохожим на других, требовалось что-то еще.
Однажды утром он заспался допоздна и, долго и мучительно просыпаясь, отдернул штору, чтобы яркое солнце не дало ему снова уснуть. Солнечные лучи упали на браслет, и полированная сталь засверкала – вся, кроме одного участка, на котором Лакс заметил пятнышко ржавчины. Крохотное, совсем на поверхности – он без труда стер его салфеткой. Но это показалось ему дурным предзнаменованием. Он сам изготовил кара и стал носить – отчасти потому, что этот браслет воплощал в себе связь с традиционным боевым искусством его народа. А теперь кара ржавеет! Что это говорит ему – и о нем?
Пора что-то с этим делать, сказал он себе. Прямо с сегодняшнего дня.
Луизиана
Виллем приехал на арендованном пикапе и присоединился к каравану на стоянке в излучине реки близ Колледж-Стейшен. Сейчас он сидел рядом с Саскией под полупрозрачным тентом, который Боски установили на песчаном берегу. Королева и ее личный помощник обсуждали большие и малые дела Оранского Дома[21].
Начали с забот ближайших и неотложных – прежде всего, с двоих раненых, оставшихся в больнице в Уэйко. Леннерт, сообщил Виллем, оклемается, хоть его и ждет несколько месяцев физиотерапии. Некоторое время он пробудет здесь и вернется в Нидерланды, как только врачи разрешат ему перелет.
Высылать кого-то Леннерту на замену хлопотно и долго, так что Амелии пока придется взять на себя его обязанности. Руководителей службы безопасности в Нидерландах новости не обрадовали, и Виллем потратил немало времени, чтобы их успокоить. Итак, теперь на плечи Амелии ложилась проработка запасных планов на любой возможный случай – и очень серьезная ответственность.
Йохан чувствует себя (для жертвы сотрясения) очень неплохо; однако самолет, на котором он прилетел вторым пилотом, разбился, так что нет смысла дальше держать его в Техасе. Он приобрел билет на рейс KLM и завтра вылетает в Амстердам.
Городские власти Уэйко только начали расследовать крушение. Рано или поздно захотят допросить «пилота»; однако реальных полномочий в этом случае у них на удивление мало. Никто не погиб, не было совершено никакого преступления – так что невозможно ни арестовать кого-то, ни заставить Саскию давать показания, даже если ее найдут.
Дальше перешли к повседневным королевским задачам, из тех, что могли бы обсуждать и дома: к подготовке речи в Бюджетный День, до которого осталась пара недель, разным текущим мероприятиям и нескончаемому потоку корреспонденции. Все так привычно: легко забыть, что они не в рабочем кабинете королевы в Гааге, во дворце Ноордейнде. Когда же в разговоре возникла пауза – оба, вспомнив, где они и зачем, несколько мгновений сидели молча, прислушиваясь к какофонии мошкары и лягушек и к мягкому журчанию реки за мягкой полупрозрачной стеной.
– Что-нибудь еще? – спросил наконец Виллем. Он видел, что у королевы что-то вертится на языке.
– Хотела задать вам странный вопрос.
– Слушаю.
– Бразос, – произнесла Саския, взглянув на реку. – Почему мне знакомо это название?
– Слово встречается в каждом отчете о ваших доходах с тех пор, как вы стали достаточно взрослой, чтобы их читать, – спокойно ответил Виллем.
– Точно! Значит, я не сошла с ума!
Виллем покачал головой.
– Напротив.
– Тогда следующий вопрос…
– Там, где река Бразос впадает в Мексиканский залив, – заговорил Виллем, – к югу от Хьюстона имеются природные формации, холмы, богатые серой. В начале двадцатого века несколько бизнесменов начали разрабатывать это месторождение. Создали компанию под названием «Бразос Сульфур». Были тесно связаны с первыми техасскими нефтяниками. Как раз в те годы здесь бурно развивалась нефтепромышленность.
– Нефтяные фонтаны со старых фото?
– Да-да, Спиндлтоп[22] и так далее. Тогда появились на свет «Галф», «Тексако» и прочие.
– Виллем, да вы настоящий фонтан исторических сведений!
– Вы ко мне слишком добры. О добыче нефти и серы в Техасе я знаю только то, что выяснил несколько недель назад, когда собирал информацию о докторе Шмидте.
– А как с этим связан Т. Р.?
– Одним из основателей «Бразос Сульфур» был Карл Шмидт, его прадед. Нефтью он тоже занимался. От него Т. Р. и получил свое имя. Карл был поклонником Теодора Рузвельта. И сына – дедушку доктора Шмидта – назвал в его честь.
– Ну хорошо, – сказала Саския, – допустим, это объясняет, как все начиналось больше ста лет назад. Но почему сейчас я встречаю слово «Бразос» в финансовых отчетах? Не припоминаю никаких инвестиций в добычу серы.
Виллем кивнул.
– Однако, несомненно, припоминаете – простите за столь очевидное замечание, – что ваша семья инвестировала средства в «Ройял Датч Шелл» с самого начала ее существования.
– Да, случалось об этом слышать, – сухо заметила Саския.
Виллем снова кивнул.
– Если вы проследите историю «Бразос Сульфур» в течение двадцатого века, то увидите, что эта компания постоянно расширялась: приобретала другие богатые серой территории в районе Мексиканского залива, а также занималась другими минералами. Марганцем, никелем, калием. Каолином – эта разновидность глины используется для изготовления красителей и лечения диареи. Как видите, производство не особенно гламурное.
– А как используют серу?
– В производстве автомобильных шин и удобрений.
– В самом деле, гламура маловато.
– Компания изменила название на «Бразос Майнинг». И стала открывать дочерние отделения повсюду, где есть интересующие их минералы. Где они только не работали: и на Кубе, и в Конго, и в Индонезии…
– А-а, – проговорила Саския, – теперь начинаю понимать!
– Как и многие другие западные компании, после войны они оказались вытеснены из бывших колоний. Кастро выгнал их с Кубы, и так далее. Но у них остались, если можно так выразиться, щупальца – свои люди в советах директоров нефтяных компаний. И связи с очень серьезными семьями из высшего круга: Рокфеллерами, Бушами и так далее. В 1960-х годах, как раз после того, как их выставили с Кубы и из Конго, до них дошел слух, что некий геолог, наш соотечественник, взошел на высочайшую вершину Новой Гвинеи – на бывшей голландской половине острова – и обнаружил там огромное месторождение руд. В основном меди. Но где медь, там часто встречается и золото. Объемы были невероятные, доступность тоже. Руда просто лежала на земле, видимая невооруженным глазом.
– В одном из самых труднодоступных мест мира! – возразила Саския.
Виллем кивнул.
– Да, и на страшной высоте. Добраться туда без связей и без знания местных условий и думать было нечего. Поэтому «Бразос Майнинг» провели переговоры с «Ройял Датч Шелл» – едва ли стоит уточнять, что о ведении бизнеса в нидерландской части Ост-Индии «Шелл» знали всё, – и создали совместное предприятие, «Бразос РоДаШ», которое начало разрабатывать…
– …крупнейший в мире открытый рудник на вершине горы, окруженный новогвинейскими джунглями! – закончила Саския. Теперь-то она поняла, о чем речь! Месторождение славилось и своим богатством, и тем, что вокруг него шли нескончаемые политические дрязги.
– Вот именно.
– И часть ее принадлежит мне!
Виллем кивнул.
– С тех пор как вы достигли возраста, позволяющего управлять своей собственностью, в каждом отчете о состоянии ваших финансовых дел вы встречаете название «Бразос РоДаШ».
– Ну и как у них идут дела? – поинтересовалась Саския.
Хотела, чтобы вопрос прозвучал шутливо, но не вышло. Попыталась подмигнуть, но Виллем не улыбнулся, и Саския заподозрила, что выглядело это так, словно она смаргивает пот с ресниц. М-да, над способностью излучать веселье и сыпать шутками ей еще предстоит поработать. Возможно, проблема в том, что на самом деле ей сейчас совсем не весело.
– Не стану влезать в политику, это ваша область… – осторожно начал Виллем.
– Вы про территориальные споры – Индонезия, Западное Папуа и все это?
Он кивнул.
– Но рост экономики азиатских стран создал фантастическую потребность в меди, так что за короткое время «Бразос РоДаШ» увеличила свою стоимость впятеро. Недавно, как вам известно, в Папуа снова начались проблемы, и добыча меди несколько снизилась.
– Но… если вернуться к нашим нынешним делам… Т. Р. Шмидт – тоже инвестор «Бразос РоДаШ»?
– Он там родился.
– В Новой Гвинее?!
И снова Виллем кивнул.
– Доктор Шмидт унаследовал значительную долю акций компании через трастовый фонд, основанный в 1970-х его дедом. Свою сеть ресторанов и бензоколонок он создал именно на волне успеха «Бразос РоДаШ», когда взлетели цены на медь.
Задумчиво глядя на реку, Саския переваривала эту информацию.
– А я наивно думала, что он местный техасский нефтяник!
– Так и есть, – заметил Виллем, – просто техасские нефтяники за вторую половину двадцатого века разбрелись по всему свету.
– Покорили даже горы в Новой Гвинее!
Виллем кивнул и откинулся на спинку складного стула, переменой позы намекая на смену темы.
– Кстати, об Индонезии и о белых, которые там оказались. Если вы в самом деле намерены плыть в Хьюстон этим путем…
– Намерена, – подтвердила она. – Если что, всегда можно изменить планы, верно? Шоссе и гостиницы от нас всего в нескольких минутах езды.
– Гостиницы сейчас переполнены. А шоссе ведут только в одном направлении – не туда, куда нам нужно.
– Пусть так, но что остается? Нас застигло стихийное бедствие. Домой вернуться не можем. А в Хьюстоне делать нечего, пока не кончится шторм.
– В таком случае я попрошу разрешения покинуть вас и навестить отца.
– Пожалуйста! Только как у него с погодой?
– Вчера шел дождь, сегодня ясно. Если я уеду немедленно и проведу за рулем ночь, то поспею к завтраку.
– Напишу ему записку, – предложила Саския и потянулась за бумагой с королевской монограммой; стопку такой бумаги Виллем заказал для нее в «Стаплз».
– Благодарю вас, Uwe Maj… – Виллем умолк на полуслове, а затем с усилием поправил себя: – Саския. Он будет весьма польщен.
Дед Виллема, Йоханнес Кастелейн, был инженером-нефтяником. В 1930 году «Шелл» отправила его за море – в края, в то время носившие название Голландской Ост-Индии. Его новым местом жительства стал портовый город в Восточной Яве. Там имелось довольно большое сообщество экспатов и школа, в которую местные датчане, а также иноземное население разных рас – например, китайские торговцы – отправляли своих детей. Йоханнес встретил и полюбил Грету, учительницу в этой школе, и женился на ней. Вскоре у них родилось трое детей: мальчик Рюд – в 1932-м, девочка Мина – в 1934-м, и в 1937-м – Хендрик, отец Виллема.
В 1940 году, когда Нидерланды оказались под властью Гитлера, контакты между Голландской Ост-Индией и метрополией прервались. В 1942 году голландцы сдали Ост-Индию Японии. Все, кто служил в армии, попали в плен: им пришлось очень нелегко – например, пленных направили на принудительные работы по строительству железной дороги, о котором впоследствии сняли «Мост через реку Квай». Взрослых гражданских рассортировали по полу и процентам кровей. Йоханнес был тоток — чистокровный голландец. Грета – индо, смешанного европейско-индонезийского происхождения. Японское военное командование «пригласило» их разместиться в так называемых центрах защиты под японской юрисдикцией – в лагерях, отдельных для взрослых мужчин, отдельных для женщин и детей.
В десять лет Рюда, старшего брата Хендрика, сочли взрослым и отправили в лагерь вместе с отцом. На следующий год он умер от дизентерии. Грета, ее дочь Мина и младший сын Хендрик оказались в лагере для женщин с детьми, где условия – по крайней мере, в первый год – были чуть получше. Но война тянулась и тянулась, бои подступали все ближе, их перебрасывали из одного места в другое – каждое следующее хуже предыдущего, и при каждом переезде они теряли что-то из вещей. К 1945 году восьмилетний Хендрик в совершенстве овладел искусством лазать по деревьям, где тряс ветки и колотил по стволу, пока с дерева не начинали падать населяющие его создания – змеи, обезьяны, насекомые, птенцы, не сумевшие улететь. Глядя вниз, он видел, как женщины – обитательницы лагеря бросаются на эту добычу, забивают ее до смерти, раздирают на части и дерутся за клочья мяса. Хендрик смотрел на это довольно спокойно: мать научила его собирать на дереве слизней, жуков, ящериц и оставлять себе. Тем временем Грета и ее сестра Александра, оказавшаяся в том же лагере, пытались сварить что-то вроде каши из вшей, которых собирали в огромном количестве с голов и тел своих лагерных товарок. Вши были стерильны, поскольку хорошо проварены, и определенно содержали в себе питательные вещества. В результате этих мер Хендрик рос крепким и сильным – настолько, что в середине 1945-го, за год до установленного законом срока, его сочли взрослым и переместили в лагерь для мужчин. Маму он никогда больше не видел, а с тетей Александрой и сестрой Миной вновь встретился много лет спустя.
В мужских лагерях, как правило, условия были куда хуже; однако здесь несколько взрослых взяли на себя заботу о мальчике и помогли ему дотянуть до конца войны. Японские охранники установили в лагере свирепый дисциплинарный режим. Узники подчинялись, чтобы выжить, – а чтобы не потерять человеческий облик, использовали кодовые слова. «Oranje boven!» («Оранжевый победит!») – в мирные времена этот лозунг выкрикивали болельщики на футбольных матчах; теперь он, произносимый еле слышным шепотом, стал символом верности Оранскому Дому.
Чем ближе к концу войны, тем больше хаоса. В последние несколько недель заключенных беспорядочно таскали с места на место; в одном товарном вагоне Хендрик встретил своего отца – больного, страшно истощенного, но живого. В конце концов они оба сумели вернуться домой, на побережье Восточной Явы. Дом их оказался наполовину сожжен и полностью разграблен. Несколько месяцев отец и сын прожили в развалинах, пытаясь выяснить, что стало с Гретой, Александрой и Миной. В конце концов оказалось, что женщин переместили в лагерь на Западной Яве, под охрану свирепых индонезийских головорезов – молодых парней, отрастивших длинные волосы и бегавших по стране с бамбуковыми копьями, а иногда и с более современным оружием, которое удавалось достать у японцев. Эти времена получили название берсиап, что переводится примерно как «готовься» или «будь готов». Готовиться следовало к изгнанию всех европейцев, а также европеизированных «индо» и китайцев и к объявлению Ост-Индии независимым государством. На деревьях висели опутанные проводами громкоговорители, из них раздавались пламенные речи Сукарно. Естественно, борцы за независимость обратили внимание на лагеря, где японцы уже любезно собрали всех, кто им не нравился. Поначалу лагеря охраняли все те же японцы – которые не сумели попасть домой; затем гуркхи и сикхи, сброшенные на парашютах британцами, – они должны были отвечать за эти места вплоть до дальнейших распоряжений. Как ни ужасна лагерная жизнь, в этот период в лагерях было безопаснее, чем где-либо еще.