Трещины
Говорила она, улыбаясь, кажущимся холодным и безразличным тоном, но в её глазах бился ужас. Зрачки бегали туда-сюда, трепетали как огонёк свечи на ветру, а пальцы, вцепившиеся в алюминиевый корпус плеера, побелели от напряжения. Девочка-Арлекин, внешне невозмутимая и хладнокровная…
– Ваш кофе-раф. Может, я могу предложить вам какой-либо десерт?
– Нет, пожалуй… лучше принесите счёт.
Я медленно провёл пальцем по ободу чашки, разглядывая причудливые пятна корицы на глянцевой кофейной поверхности. Они образовывали странные, пугающие картинки, будоражащие воображение точно тест Роршаха, хаотично видоизменяющийся в тонких струйках пара.
Да, первое время было особенно тяжело. Каждый шорох, каждый солнечный зайчик, загадочный силуэт в темноте, даже в облаках я видел лица людей, которых мы забрали тогда в торговом центре. Мы прибыли туда за несколько минут до взрыва, как раз хватило времени надеть перчатки и заглянуть в счастливые и безмятежные лица тех, кто умрёт через несколько мгновений.
Внезапно здание содрогнулось, посреди холла возник огромный сполох пламени, разметавший всё живое, как ветер опавшие листья, разнёсший эскалатор, стоящую рядом крохотную лавочку с бижутерией, и рекламные стенды.
Я не обратил внимания, как с душераздирающим скрежетом трясся и ходил ходуном огромный торговый центр, не почувствовал, когда прямо сквозь меня пролетел огромный кусок штендера с нарисованным мультяшным динозавром, зазывающим народ прийти в кино 27 ноября. У меня заложило уши от ужасного грохота, перед глазами всё двоилось, и мелькали световые пятна, а руки тряслись, точно у припадочного.
До сих пор я отчётливо помню только лица людей. Каждое из них. Всё остальное – это страшная мешанина криков, детского плача, запаха гари и обожжённой плоти. Я бродил среди бушующего хаоса, точно машина, от одного тела к другому, стараясь не вглядываться в застывшие гримасы. В каких-то было сложно угадать человеческие черты, кто-то истошно кричал и звал на помощь, тратя последние силы, а чьи-то души я доставал и вовсе из бесформенного куска мяса. В огненном аду, разверзшимся среди бела дня, осталась частичка моей души – иногда мне кажется, что она всё ещё заперта там, она плачет от боли и скулит точно побитое животное.
С поверхности кофе на меня смотрело мёртвое лицо, левая половина его была сожжена до кости, правая скривилась в безмолвном крике. Я чертыхнулся и ткнул его ложкой – ужасная картина распалась на тающие хлопья и исчезла без следа. Каждый раз эти воспоминания бередят воображение, и день за днём они не тускнеют. Они навсегда поселяются в самых дальних уголках рассудка, чтобы в минуты тоски и душевной слабости напомнить о себе, показать свою ужасную, обезображенную натуру, напомнить мне о былых прегрешениях и ошибках, лишить меня сна и покоя.
Новичкам, собравшим первые души, в обязательном порядке выдаётся несколько выходных, чтобы окончательно решить готов ли ты к подобной ноше: уносить жизни забитых в подворотне прохожих; наркоманов, решивших пустить по вене на пару грамм больше обычного; придушенных подушкой нежеланных младенцев; заблёванных пьянчуг, забывших повернуть вентиль газовой плиты, и незадачливых пешеходов, чьи внутренности на долгие метры размотаны по асфальту.
Кто-то все эти дни предается беспробудному пьянству, тщась найти забытье в алкоголе, а некоторые ищут утешения у доступных женщин. Есть те, кто замыкается в себе и пытается найти ответы на терзающие их вопросы в своём сознании, и единицы – желающие обрести их в вере. Некоторые собирают всех-всех родных и близких, на что времени раньше недоставало – уж теперь-то они знают цену отмеренным срокам.
На следующий день, проснувшись ещё до рассвета, я долгое время лежал без движения и смотрел в потолок. Там, во сне, весь этот ужас повторялся снова и снова, только вот лица случайных людей менялись на моих друзей и членов семьи, а я кричал и метался меж ними, убеждая их бежать прочь. Другой раз я сам до хруста вдавливал кнопку детонатора, наблюдая за взрывом откуда-то со стороны. Самыми лёгкими при этом оказывались сны, в которых и моё тело разрывало на мелкие куски, купало в волнах пламени, заваливало обломками: так, по крайней мере, после этого взрыва боли не приходилось мириться с ужасной реальностью.
С другой стороны, в самой реальности было ничуть не лучше – и первое время я пытался снова заснуть, ну до того страшные плясали тени по стенам, такие душераздирающие крики ещё звучали в ушах. И я знал, что с каждым днём их будет всё больше и больше. Чёрт знает, почему, но самой удачной идеей казалось сейчас, подобно древнеримским врачевателям, лечить подобное подобным.
Я сбросил одеяло и осторожно освободился из Сашиных объятий. Ночью она отдавалась с отчаянной страстью, будто стараясь прогнать, выдавить из себя терзающие страх и переживания. Помню, как, целуя её, ощущал на щеках солоноватый привкус, как она льнула навстречу каждому прикосновению… До самого утра обнимала меня так крепко, точно боялась, что и я могу исчезнуть, раствориться точно ночной морок. Сейчас же она едва слышно посапывала, на губах её играла лёгкая улыбка, а разноцветные локоны разметались по всей подушке.
На её левой лодыжке, выскользнувшей из-под одеяла, было вытатуировано замутнённое зеркало, покрытое причудливой сетью трещин. В верхней части зеркала виднелся чей-то силуэт, барабанящий в холодную гладь откуда-то изнутри, с той стороны. По пути домой Саша, прижавшись к моему плечу, рассказывала, что в каждой татуировке для неё крылся особенный смысл. Например, набитые вокруг пупка часы, где вместо цифр были человеческие кости, а вместо стрелок – две зазубренные косы, показывающие 17:24 – точное время, когда в их машину с родителями врезался потерявший управление на заснеженной трассе грузовик. Погибли мама, папа, младший брат и даже старый джек-рассел терьер, которого Саше подарили на четырнадцатилетие. А вот о том, что значило это зеркало, я от неё так и не добился ни словечка.
Я собрал разбросанную одежду, тщательно и недоверчиво осмотрел её на предмет пятен крови и грязи, прощупал каждый клочок дважды, и всё равно решил бросить её в стирку. Снова нахлынуло то пакостное ощущение, словно выпачкан с ног до головы. Я быстрым шагом добрался до ванной, повернул вентиль с холодной водой до упора и сунул голову под ледяной поток, потом выскочил, отряхиваясь и фыркая, и долго, до ломоты в зубах пил воду из-под крана, зачерпывая горстями. Совладав с приступом паники, я оделся и, стараясь не шуметь, принялся искать телефон и ключи. И не сказать, что я топал словно какой-то слонопотам, но из кровати донёсся сонный голос:
– И куда это ты собрался? Ещё только… который час?
– Восемь утра, среда, самое подходящее время чтобы немного поработать, совершить небольшой моцион за душой-другой.
– Забей! Нам положено ещё несколько выходных. Если уж хочешь совершить моцион – пройдись до кухни, раскупорь бутылочку вина или на худой конец замути кофе в постель! Выходить на работу – это совершеннейшее безумие и самая большая глупость, которую ты можешь совершить. С тех пор, как решил связаться со мной.
– Ты – моя первая удачная глупость, – усмехнулся я.
– Тогда лезь к этой глупости в кровать и не думай о работе! – она уселась на кровати, закутавшись в одеяло, – Это не та профессия, где в цене трудоголики. Эта работа убивает тебя, медленно вытравливает из тебя всё светлое, высасывает тебя, точно прицепившаяся пиявка, не знающая меры.
– Саша, я уже успел поработать в разных местах. Поверь мне, многие из них были намного хуже, и они пили меня досуха, оставив в конце концов безжизненную оболочку. Знаешь, почему я иногда курю? Не из-за какого-то надуманного тонкого аромата табака, не из-за пресловутого чувства расслабления и успокоения нервов. Самое лучшее, что есть в курении – когда ты, выбросив окурок или выбив пепел из трубки, вдыхаешь самый обычный, но такой сладкий и чистый воздух, лишённый обманчиво ароматного ядовитого дыма, и не можешь надышаться тем самым кислородом, которого и не замечал несколько минут назад.
Поэтому я пришёл сюда. Сегодня ночью я впервые за долгое время почувствовал себя невероятно живым.
– Ты сказочник, – печально улыбнулась арлекин, – ты красиво говоришь и заворачиваешь каждое слово в яркую обёртку. Просто следи, чтобы это не стало для тебя лёгким источником острых ощущений. Человек привыкает даже к самому жуткому, оно становится обыденностью, рутиной, и он несётся по наклонной в поисках новых ощущений.
Иди, если это так важно для тебя. Только возвращайся быстрее.
Оглядываясь назад…
Знаете, ни один из здравомыслящих людей не назвал бы нас не то что идеальной, а просто хорошей парой. Временами казалось, что у нас совсем мало общего, мы редко показывались на людях вместе, а из-за негласно введённого запрета говорить о работе, складывалось впечатление, будто мы и вовсе не общаемся. И вместе с тем мы были друг для друга самым родным и добрым человеком, последним оплотом и твёрдым плечом в этом безумном мире.
Никто из нас ни разу не произнёс «Я люблю тебя» или ещё каким-то образом выказал свои чувства и привязанности. И, тем не менее, в той, кому я варил лишнюю кружку кофе по утрам, я нашёл свой кусочек света, который освещал мою дорогу и который стоил того, чтобы встречать новый день. Всю глубину и искренность переживаний Саши я понял, когда увидел на её ключицах, на самом уязвимом и чувствительном месте, новую татуировку – выложенного из кофейных зёрен волка.
Время шло к зиме, и в этом году она выдалась какой-то совершенно отвратительной, с промозглым гадким ветром и полным отсутствием снега. За окнами до самого горизонта раскинулся пейзаж, в высшей степени нагнетающий уныние и депрессию: голые деревья, скривившиеся от холода, жалобно скрипели от завываний вьюги, везде, куда ни упадет взгляд, были лишь бесконечные лужи с брустверами грязи и слякоти а сверху над этим растянулась угрюмая серая хмарь. Мало того – ещё и прибавилось работы.
Саша стала чаще хандрить, по возвращении с работы стала плашмя падать в кровать и беспробудно спать едва ли не до следующей смены. Она всё меньше занималась любимыми делами, как рисование или фотография, а чаще сидела у окна, что-то там выглядывая.
Я пытался её разговорить, как-нибудь приподнять настроение, но с каждым днём она все больше замыкалась. Была идея увезти её куда-нибудь подальше, туда, где солнце, где нет этой выматывающей работы, развеяться, переждать эту полосу безысходности. А Саша отнекивалась и говорила, что от нашей работы невозможно убежать. От смерти не убежишь, даже если ты с ней на короткой ноге.
В один день она не вернулась. Просто не вернулась домой. Не видели её на работе, не слышали ничего знакомые и друзья. Все вещи остались на своих местах, а вот Саши больше не было. Можно бы описать, что я пережил, как мотался по всем больницам и поликлиникам, как перетрясал все заказы и орал на диспетчеров; рассказать, как долго и беспробудно я пил, пытался забыться в работе, с жадностью хватаясь за любой доступный контракт. Пропал мой кусочек света, погас и оставил меня одного в мрачной и промозглой темноте.
Последний глоток кофе, тот, что обычно хранит весь неразмешанный сахар, остатки сиропа и молочной пены, показался мне отвратительно горьким, точно вместо добротной колумбийской арабики мне подсунули какую-то невообразимую погань вроде той, чем потчуют в привокзальных кафешках. И толпа народу вокруг стала невыносимо громкой, а вполне себе приятная музыка начала резать слух. Ну а на воркующие за отдельными столиками парочки и вовсе было тошно посмотреть. В груди точно заворочался крупный, ощетинившийся дикобраз, и настроение разом стало настолько гадким, что захотелось позвонить в офис и наорать на операторов, неспособных найти мне новый заказ.
Бросив деньги на стойку, я направился к выходу, лавируя между столиками и снующими туда-сюда официантами. Хлопнув дверьми, я достал из кармана измятую пачку сигарет, самых дешёвых и омерзительных на вкус, подобные тем, что смолят завзятые пропойцы и завсегдатаи пивнушек. Такой гадкий, противный табак станет курить не каждый дворник или привычный к самосаду сиделец. Мне всегда хватало затяжки-другой, а за ними следовала отчаянная ругань, перемежаемая плевками и кашлем. Зажав сигарету в уголке рта, я пару раз чиркнул спичкой и попытался прикурить, но порыв ветра задул огонь. Ни вторая, ни третья попытки также результатов не принесли.
Вздохнув, я разломал сигарету и бросил в тоскующую под дождём проржавевшую урну. За ней же отправились и пустой спичечный коробок, а мгновением позже – и вся пачка с предостерегающей надписью «Курение убивает».
Телефон всё молчал: ни тебе новых заказов, ни очередных сводок из соцсетей. Пару минут я так и простоял, гипнотизируя экран, словно это могло как-то помочь. Отчаявшись, я по памяти набрал рабочий номер и нажал кнопку вызова. После долгого ожидания под заунывную мелодию, кажется, единой для всех организаций, горячих линий и абонентских отделов, на другом конце «провода» все-таки отозвались:
– Дежурный диспетчер Татьяна, слушаю вас.
– Привет, Тань. Я сейчас неподалёку от центра. Проверь документы, для меня точно нет ни одного заказа?
– Хотела отписать тебе, несколько имён отдали новичкам, там мелочь. Пара естественных смертей, одна пьяная драка, ещё с больниц собрать… Тебя могу отпустить на остаток вечера.
– Не хочу домой. Найди мне что-нибудь. Любой случай, хоть за чертой города, пусть даже совершенно дрянное дело. Очень нужно.
– Минутку… Есть один, но на другом конце города. Через четыре минуты надо быть там. В заявке стоит несчастный случай. Возьмёшь?
– Возьму, конечно! Ты просто золото. Какой адрес?
– Улица Рокоссовского, 30А, квартира 4. Ермолаев Виктор. Ориентировочное время – шесть часов, двадцать семь минут. До связи. Я пока попробую подыскать для тебя ещё что-нибудь.
Возможно, Волгоград не был самым большим городом на земле, но вдоль реки (угадайте, какой) он был растянут порядочно, примерно на две Москвы длиной. Чтобы добраться до человека, душу которого необходимо забрать на другом конце города и уложиться при этом три минуты, понадобится настоящее чудо… Ну, или служебная «логистическая» сеть, пользоваться которой я не любил до чёртиков.
Отойдя подальше с освещённой улицы и убедившись в отсутствии случайных свидетелей, я натянул перчатки. Это в мифах и сказках Смерть ходит с косой, а на деле же мы белоручки и чистоплюи, делаем неблагодарную работу, не пачкая рук.
Сердце заколотилось, точно усердный дятел, в глазах помутнело, а улица вокруг ожила множеством голосов, рёвом далеких машин и громовым шумом ливня, распавшегося на обособленные капли. Некоторое время мне понадобилось, чтобы прийти в себя от внезапно обрушившегося на меня каскада звуков и перевести дыхание.
Итак, мне нужна тень. Мои коллеги обычно не столь придирчивы в данном вопросе, а вот у меня и здесь свои тараканы. Иной раз посмотришь – и всё в ней хорошо, чёткие очертания, достаточно глубокий цвет… А ступишь в неё – выбросит за сотню метров от нужного места, по дороге трясёт, точно в плохо закреплённом жёлобе в аквапарке, брякнешься оземь, точно побитая собака, да ещё провоняешь какой-нибудь тухлятиной. Повезёт, если не застрянешь на несколько минут, а это уж и совсем непозволительная роскошь.
Что здесь у нас… Фонарный столб, погнутый у самого основания; раскидистый клён, до обрезки которого никак не доберутся городские службы; старая кованая скамейка…
Я опустился на корточки, чтобы рассмотреть её поближе. Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, провёл по поверхности тени. Перчатка завибрировала, кажется, даже довольно заурчала, потянулась ближе, как будто притягиваемая магнитом необычайной силы. Сойдёт. Не бизнес-класс, но…
Ощущения, которые испытываешь, переходя по теням, вообще мало кому знакомы. Выражаясь образно, меня огрели диванной подушкой, набитой щебнем вперемешку с пухом, прокрутили в центрифуге, перетащили за тридевять земель, волоча за ноги и собирая моей больной головой все кочки и бордюры, а после дали понюхать нашатыря, насильно приводя в чувство.
В народе любят шутить, что затянувшийся ремонт убивает нервные клетки и ведёт к скоропостижной смерти. Товарищ Ермолаев сегодня подтвердит эту гипотезу. В квартирке его – самый разгар отделочных работ: небрежно ободранные стены; местами можно прочитать заголовки на пожелтевших газетах, что когда-то были наклеены как основа под обои. Слева стоит покосившийся платяной шкаф, впритирку к трюмо, укрытому полинялой простыней с множеством дыр. По полу разбросан старый и грязный инструмент: шпателя, покрытые застывшим цементом, молоток с отломанной ручкой, ржавая ножовка и россыпь сгоревших свёрл. В углу с хрипом надрывается старый ламповый телевизор «Чайка» с трещиной в углу кинескопа, словно в него запулили пустой бутылкой. Напротив телевизора – подранное, продавленное кресло непонятной расцветки, а рядом – журнальный столик, на котором стоит пустой гранёный стакан и миска с холодными, слипшимися пельменями. Владелец квартиры, балансируя на кривом табурете, флегматично ковыряет стену дешёвой китайской дрелью, что с визгом и рокотом тщетно пытается продраться сквозь бетон. Вот и весь пейзаж, если можно так выразиться.
– Мужик! Мужи-и-ик! – попытался докричаться до него я, – ну взял бы перфоратор, не мучился бы сам, и не мучил соседей! ЭЙ! СЛЫШИШЬ МЕНЯ? Тьфу, дурак. Нашёл ещё на что вскарабкаться – с такой опоры и сверзиться недолго.
С этими словами я вышиб из-под ног у горе-мастера табурет. Мужик, издав ёмкое непечатное словцо, кулем рухнул вниз, по пути приложившись затылком о литой подоконник. Надо сказать, черепом его наградили крепким – бетон пошёл трещинами, но голове пришлось куда хуже. Пока под телом медленно, но верно образовывалась лужа вязкой, тёмно-красной крови, я убавил громкость телевизора – а то натурально не было мочи это терпеть.
Души что-то не было видно. Виктор Ермолаев был стопроцентно, окончательно, бесповоротно мёртв, но душа почему-то так и не показывалась. Что же, и с таким доводилось иметь дело. Повернув труп набок, я открыл ему рот пошире и с размаху ударил растопыренной пятернёй по грудной клетке – раздался глухой звук, точно лупят по пустой деревянной бочке. Из распахнутого рта мелкими хлопьями, вяло, прижимаясь к земле, повалил белесый дым болезненно-зелёного оттенка. Потёк словно гнильё из лопнувшей дыни, что залежалась в погребке. Вот же зараза. Сколько я насмотрелся таких душ. Еле соберёшь их – расползаются на мелкие клочки, тяжёлые, прикипевшие к бренной оболочке, не стремятся вверх, а всё катаются по земле, которую не желают покинуть.
Потратив добрые пятнадцать минут на сбор всех ошмётков этой жалкой душонки, я ужаснулся, насколько рутинной стала моя работа. Жизни стольких людей уже я унёс, что они начали сливаться, смешиваться в одну назойливую и вместе с тем привычную круговерть. Как правило, это была естественная смерть – ну вы знаете, не проснулся утром – оказалось, сердце встало или давление скакануло, кровоизлияние, не обнаруженная вовремя опухоль или просто время пришло. Изредка доводилось забирать самоубийц – и тогда, если вдруг ты явился пораньше, приходилось участвовать в вялой дискуссии о смысле жизни и необходимости с нею расстаться, наблюдать, как человек неумело намыливает веревку, пытается уместить во рту дуло пистолета или наполняет ванну и водит по венам затупленным ножом. Иной раз хочется уже помочь несчастному советом, а то и делом…
Случалось и проводить рейды по больницам – выдирать душу прямо из-под скальпеля хирурга, а то и бродить по палатам со списком, забирая ослабевших пациентов или отключенных от аппарата коматозников. Мало того, что атмосфера удручающая, что действительно страшно – когда на тебя начинают обращать внимание прочие люди. Значит, им тоже недолго осталось – от силы пара дней, а то и часов. И ты понимаешь, что эти плачущие родственники, эти принесённые заботливой роднёй фрукты и цветы…
Вообще, Смерть иногда видит не только её жертва. Разумеется, это чувствительные животные, вроде кошек и собак, люди «на грани» и даже личности в состоянии тяжёлого алкогольного опьянения. Что само по себе напрашивается на вывод – алкоголь действительно приближает вас к черте. Однажды пришлось забирать душу мужика, который отбросил коньки в процессе обмывки нового авто. Так остальные, принявшие на грудь поистине умопомрачтельные количества алкоголя, кинулись на меня с кулаками. Мне-то они ничего сделать не смогли, но друг другу… Надо ли расписывать начавшуюся потасовку?
Вот уж куда мне редко выпадало являться – так на пьяные поножовщины и фатальные мордобои. Хотя, по правде сказать, и там не было чего-то особенного.
Я тяжело вздохнул, медленно стянул перчатки и уселся в старое, подранное кресло. С ленцой нацепил на вилку подсохший пельмень, поднёс поближе, поворачивая под разными углами, пристально посмотрел на него несколько мгновений и, почти не жуя, проглотил. Как-то неожиданно наступил тот момент, когда я совершенно перестал ощущать вкус пищи. Я питался всяческими полуфабрикатами, пользовался сервисами по доставке еды, а временами вовсе забывал поесть, вместо того выпив перед сном бутылку-другую пива.
Когда мой дом, моя крепость внезапно превратилась в жалкую ночлежку, годную разве что на то, чтобы хранить под замком мой нехитрый скарб и служить кратковременным пристанищем на время короткого и беспокойного сна? По правде сказать, и спал я в последнее время чрезвычайно мало, выматывая себя до того, что стоило занять горизонтальное положение, как сон набрасывался на уставший организм, точно изголодавшиеся гиены на падаль. Я не высыпался, и большую часть дня ходил, больше похожий на смертную тень, чем на живое существо. Но это была умеренная плата за отсутствие сновидений, терзающих почище самого страшного недосыпа. Снилось мне многое: от психоделических трипов – до совершеннейших кошмаров, от которых просыпаются с криком, объединяло эти сны только гнетущие чувства поутру, и неважно, припоминало ли подсознание давние грехи и ошибки или же показывало лучшую жизнь, которая, подобно песку, утекла сквозь пальцы.
Я откинул голову, немного поёрзал, пытаясь устроиться поудобнее на этом прокрустовом ложе, продавленном, жёстком и скрипящем при каждом моём движении. По телу начало разливаться такое приятное, умиротворяющее тепло, я невольно расслабился и прикрыл глаза, пообещав, что это всего лишь на пару минуточек. Настойчивое жужжание телефона разбудило меня как раз в момент погружения в вязкую дремоту, где, балансируя на грани сна, точно канатоходец под куполом цирка, начинаешь утрачивать связь с реальностью. Тут-то в голове и всплыло, что я так и не позвонил диспетчерам, не выпросил новое имя. Встрепенулся, усилием воли отогнал остатки сонливой расслабленности и открыл новое сообщение.
«19:34. Светлана и Евгения Юдины. Перекрёсток Рокоссовского и Ковалёвой. ДТП»
Итого в запасе у меня пятнадцать минут. До обозначенного места и рукой подать, но перчатки придётся надеть заранее. И пусть наутро я прокляну всё, буду мучиться мигренью и желать скорейшей смерти, съем пачку разнокалиберных таблеток и выпью несколько литров жидкости, пытаясь как-то умастить выжженную пустыню в глотке. Последнее время эти последствия стали ощущаться куда сильнее, что заставило меня переосмыслить предостережения Саши, что эта работа выпивает досуха…
Дождь тем временем стих. Вечернюю тишину нарушало лишь тихое журчание потоков дождевой воды, десятками ручейков, бороздящих асфальт. Где-то вдалеке шумели одиночные автомобили, понемногу на улицы выбирался осмелевший народ. Яркий свет десятков фонарей, тысячей огоньков играющий на поверхности воды, слепил меня, и с каждой минутой усиливалась ломота в висках. Голоса же и перешёптывания всё нарастали, они оттесняли мои мысли и разносились эхом в голове. Громче всех раздавался визг тормозов и детский пронзительный крик, плач и противный хруст костей. Я изо всех сил гнал прочь нехорошее предчувствие, вот только безрезультатно. Отчаянно хотелось единым махом сдёрнуть перчатки, хватить их о землю и уйти прочь.
Из ближайшего двора на перекрёсток вышли двое: женщина в пальто горчичного цвета и держащая её за руку девочка с соломенными волосами, лет десяти. Девочка несла объёмистую сумку, видимо, возвращаются от репетитора или какого-то кружка или секции.
– Мама, знаешь, у меня сегодня не очень выходит рисовать, краски почему-то смазываются и кажутся какими-то мрачными. Даже Марина Николаевна сделала замечание, говорит, я сильно пачкаю и чересчур много чёрного.
– Не волнуйся, дочка, у тебя очень хорошо получается. Мне вот всегда нравится, как ты рисуешь. Просто нужно больше практики, и у тебя всё получится!
– Обещаешь?
– Конечно! Хочешь, зайдём, купим большой торт-мороженое?
Я слышал рёв огромного джипа, несущегося на огромной скорости, задолго до того, как его заметили мама с дочкой. Они были на середине пешеходного перехода, когда чёрный лексус, даже не пытаясь свернуть в сторону, смял их, отбросил словно тряпичные куклы, с глухим звуком удара и отвратительным скрежетом ломающихся костей. В последний момент мать попыталась заслонить девочку, хоть как-то смягчить страшный удар. Но этого было недостаточно.