Похождения Аркадия Бобрика

Удивительное письмо

Свое место в литературе Аркадий Бобрик отыскал благодаря дядюшке Вениамину Гулебе. Но случилось это при довольно странных и печальных обстоятельствах.

Его любимый дядюшка Веня, будучи летчиком, разбился в горах далекой африканской Петагонии. Сгоревший самолет обнаружили только через месяц, а дядюшку, как это водится, помянули по всем православным канонам.

И вот однажды от дядюшки пришло письмо. И письмо это не валялось на почте, как это нередко случается. Его отправили всего три дня назад – о чем сообщал штемпель на конверте. А из послания следовало, что написано письмо… на том свете.

Известие было столь невероятным, словно в квартире неожиданно появилась лошадь и ударила Аркадия копытом.

В своем письме дядюшка обстоятельно и во все подробностях сообщал племяннику, как он обустроился в лучшем из миров.

– Светка! – закричал Аркадий, призывая на помощь старшую сестру. – Ущипни меня, у меня что-то с головой!

– Я давно это знаю.

– На, почитай!

Аркадий протянул конверт. Светлана прочитала первые строки и, охнув, села на диван.

Значит, у меня с головой все нормально! – обрадовался Аркадий, но на всякий случай потер виски. За последние – они же единственные – двадцать лет Аркадий впервые получал подобные весточки. И если бы раньше ему кто-то сказал, что такое возможно, он бы из предосторожности отодвинулся от собеседника.

Юноша несколько раз перечитал послание с того света.

«Аркаша, ты мне в прежней, да и в теперешней жизни очень близок, – сообщал дядюшка. – И я очень сожалею, что раньше не придавал значения твоим литературным опытам. А теперь, когда у меня появилось свободное время, прочитал кое-какие твои вещицы и понял, ты – настоящий талант. И это не только мое мнение. У нас тут полно всяких писателей и поэтов, некоторые даже с нобелевкой. И все они в восторге от твоих шедевров, в особенности от стихотворенья про воробья. Я даже выучил его наизусть.

От слов, произнесенных напоследок,

От равнодушья в голосе твоем,

Возьму билет и в Индию уеду,

Где после смерти стану воробьем.

Обзаведусь кафтанчиком пернатым,

На лапках заимею коготки,

И сделаюсь отъявленным фанатом

Лепешек из маисовой муки.

Выискивая маленькие крохи

В жаровнях раскаленных площадей,

Я позабуду жалобы и вздохи,

Что издавна преследуют людей.

Но как-то на рассвете, спозаранку,

Заметив воробьиную борьбу,

Мне корку хлеба бросит индианка –

Красивая и с пятнышком во лбу.

Я вспомню все. И так мне станет худо,

Что даже небо потемнеет днем.

Зачем мне этот иностранный Будда?

Гори она, вся Индия, огнем!

Я улечу в бескормицу и зиму,

Туда, где вечно лютые бои,

И где над коркой зло, непримиримо

Чирикают по-русски воробьи.

И будут от морозного тумана

Трещать углы обледенелых изб.

А я без сил, голодный, бездыханный,

Комочком опрокинусь на карниз.

Теплом своим последним отогрею

На убеленных стеклах полынью.

Увидишь ты и бросишься скорее

На помощь бедолаге-воробью.

Внесешь домой. И смолкнет надо мною

Холодный посвист леденящих струй.

И напои, пожалуйста, слюною –

Я выстрадал заветный поцелуй.

Аркаша, я прочитал твой стишок и пролил два стакана слез, – сообщал в своем письме дядюшка. – Чтобы успокоиться принял три стопки небесной амброзии. Тема с преображением, описанная тобой, нам, оказавшимся тут, очень близка. Но Владимир Гиляровский, человек бывалый и знающий многое, особенно Москву, полагает, что тебе не хватает жизненного опыта. Я с ним согласен. Гиляровский чем только ни занимался, даже в тюрьме сидел. Но такого опыта я тебе не желаю. Тебе надобно поступить иначе.

Вот тебе мой совет. Ты – мой любимый племянник, а у меня – твоего дядюшки, опыта хватит на пятерых Гиляровских. Как никак я бывал в десятках стран. Я мог бы делиться с тобой увиденным в письмах, а ты – литературно обрабатывать мои мемуары. Нравственные упреки по поводу авторства сразу можешь выбросить в иллюминатор. Слава и деньги, как ты понимаешь, меня теперь не интересуют. Да и какие могут быть претензии?! Я с удовольствием вспоминаю прошлое, а ты его излагаешь, желательно – в легкой форме».

Аркадий отложил послание с того света, выпил две чашки кофе, закурил. Сигарета подрагивала в руке.

Далее дядюшка сообщал в письме, что у них – в другом измерении – попадаются ловкачи, которые бегают на землю в самоволку. Один из них – Николай Семенов, согласился доставлять и забирать письма. Отсылать их следует на Главпочтамт до востребования на его имя. «Если бы про Семенова написать, – добавил дядюшка, – получилось бы занятней «Робинзона Крузо». Когда попадешь сюда, познакомишься с ним – историй не переслушаешь».

Аркадий выстукал ответ на машинке, чтобы дядюшка на том свете не матерился, разбирая его почерк. Задал несколько вопросов.

Через неделю пришел ответ. В письме Вениамин Петрович извинялся, что не может как следует обрисовать поднебесную жизнь.

«Во-первых, – говорилось в письме, – у меня нет твоего таланта. Во-вторых, здесь такие ощущения, которые на земле почти не встречаются. Жить тут все время приятно, как, например, расчесывать комариный укус. Но комаров тут, слава богу, нет, как и прочих кусачих тварей. Никаких страданий! Поэтому, Аркаша, хочу дать тебе хороший совет – оставь свои мрачные литературные опыты. Прочитал я начало твоего нового романа о Крестовых походах. Волосы дыбом! Кровища и ужасы – похлеще, чем в Библии! Не надо все это воспроизводить на бумаге. Такого добра и в жизни хватает. Недавно мне на глаза попалась трагедия Софокла. До того мерзавец растравил душу, что я хотел пойти к нему и убить его еще раз!»

Невозможно описать словами не только заоблачный мир, но и то, насколько изменилась жизнь Аркадия после дядюшкиных писем. В душе исчезла безнадега, появилась радостная перспектива. А когда Аркадий последовал совету и поставил крест на «Крестовых походах», то и вовсе успокоился. Теперь уж по ночам он не вскакивал от ужасных сновидений с отрубленными головами, от воплей янычаров и причитаний в осажденных крепостях.

Аркадий блаженствовал, перечитывая письма с того света. Дядюшка в меру своих способностей изображал неспешные будни лучшего из миров. А лучшим он именовался не ради красного словца.

«Мы – рядовые небожители, – сообщал дядюшка, – отдыхаем на матрасиках из перистых облаков, которые принимают форму бестелесного тела. Просыпаемся бодрыми и веселыми, – никакой зарядки не требуется».

Далее дядюшка очень тепло отозвался о новых работах племянника – Аркадий к тому времени забросил мрачную историю и отослал ему несколько юморесок.

«Аркаша, ты на верном пути! Это твое! Юмор и только юмор! И не слушай никого, кроме меня. Совсем недавно – черт меня дернул! – прочитал пару опусов Шекспира. Три дня плакал. Он ведь, подлец, и здесь продолжает кропать свои страшилки. По этому поводу они тут с графом Львом Толстым очень крепко цапаются. Наш Левушка возмущается: «Кому нужны твои злобные сказки?!» А Вилли ему в ответ: «А кому надобны твои девяносто томов вместе с дневниками? Думаешь, хоть кто-то их прочитал? Про говорящую лошадь – про Холстомера – еще терпимо, а остальное – можно повеситься от глубокомыслия!» Старик обижается на Вилли за такие слова, что-то записывает в дневничок, а что – не говорит, прячет в сапог.

Но хуже всех тут приходится Гоголю. Бедняга корит себя, что бросил в огонь второй том «Мертвых душ». Он по глупости когда-то решил, что книга легковесна для классика. В назидание за прежнюю ошибку Гоголь тут дал обет придумать еще восемнадцать томов про Чичикова. Пока написал четырнадцать. Мы читаем, обхохатываемся и ободряем Николая Васильевича.

В своей прежней жизни, Аркаша, я редко пересекался с писателями. И здесь, по правде говоря, держусь от них подальше. Каждого по отдельности еще можно вытерпеть, но когда соберутся вместе – просто беда. Начинают искать друг у друга недостатки. Иной раз думаю, а может они вовсе и не писатели, а критики?»

Аркадию размышления дядюшки о писателях показались ценными и он попросил родственника выведать у пишущих небожителей их профессиональные секреты. Ответ получил незамедлительно.

«Как мне тут объяснили, – сообщил Вениамин Петрович, – особых-то секретов и нет. Для появления настоящей прозы важнее всего хорошее питание. Чем упитаннее человек, тем он веселей и продуктивней. Можешь сам припомнить Честертона, Аверченко, Бальзака и даже О’Генри. Да и Дюма не страдал худосочностью. Все как на подбор кругленькие. Чтобы таких оторвать от стола, надо хорошую силищу иметь. Я тут твою прежнюю книжонку о Крестовых походах еще раз перелистал, – такое впечатление, что ты язвенник. Даже о себе подумал, как бы не схлопотать гастрита от твоего опуса.

И еще одно. Ты спрашиваешь, а существует ли ад? Видишь, до чего тебя довели твои Крестовые походы! Молодому человеку подобные вопросы и в голову не должны приходить. Хотя на самом деле ад есть – это поселиться в одной комнате с серьезным писателем, например, с Достоевским. Он своими терзаниями кому угодно организует преисподнюю.

Но хуже всех у нас тут живется биологам. Вот уж кому не позавидуешь – нет тут никакой биологии».

Аркадий опечалился, узнав об отсутствии в небесных сферах одной, очень интересной для него, стороны жизни. Задал дяде несколько наводящих вопросов. В ответ получил назидание.

«Вот ты, Аркаша, спрашиваешь, есть ли у нас женщины, и как происходит общение с ними? Из этого я заключаю, что ты еще не угомонился. Мы с тобой в свое время покуролесили. Хватит, дружок! Надо и меру знать!»

После дядюшкиного ответа на Аркадия нахлынули приятные воспоминания. Когда он выстукивал их на машинке, то невольно улыбался.

А случилось это два года назад, когда он – тогда еще восемнадцатилетний Аркадий Бобрик – горевал, что девушки не обращают на него внимания. Особенно это было заметно, когда рядом находился дядюшка – усатый и в летной форме. Девушки отдавали предпочтение Вениамину Петровичу. Аркадий полагал, что все дело в усах. Но усы оказались ни при чем. Загадка скрывалась в голубой летной форме. Однажды Вениамин Петрович разрешил племяннику надеть свою форму, и они отправились в городской парк.

«Это была магия неба! – Аркадий напомнил дядюшке в письме. – Я познакомился с Мариной, Лизочкой и еще двумя, имя которых позабыл. А вы, Вениамин Петрович, без мундира ходили кислый и как в воду опущенный. Спасибо вам, мой дорогой дядюшка, за тот памятный подарок!»

Вскоре с того света пришло новое письмо.

«Аркаша, еще раз отвечаю на очень интересующий тебя вопрос – о женщинах. К счастью, тут с ними намного проще, чем на земле. Чтобы ты знал, окружающие нас дамочки умеют привычку изменять свою внешность. Если на земле они были тряпочными хамелеонками – изменяли себя с помощью нарядов и косметики, то здесь превратились в хамелеонов внутренних – меняют эфирную оболочку.

Одно время, как мне рассказывали, тут все перевоплощались в Мэрилин Монро. Но теперь это считается дурным тоном. Теперь предпочитают индивидуальность. А если какая-нибудь особа влюбится и узнает, что избранник тоскует о жене, оставленной не земле, она, шельма, принимает ее обличье. Сам понимаешь, Аркаша, тут уж никакой мужик не устоит! Если хорошенько разобраться, то, это, по большому счету, со стороны нашего брата вовсе и не измена, а напротив – доказательство верности.

Я бы тебе, Аркадий, мог сообщить еще некоторые подробности насчет женщин. Например, они тут избегают бюстгальтеров. Говорят, на земле намучились. Но опасаюсь, дорогой мой, что ты заторопишься в мою сторону. Не спеши, это от тебя никуда не убежит – всему свое время.

А вообще на небесах все организовано так, что грех жаловаться. Например, сколько с вечера ни выпей, утром ничего не болит. И насчет кормежки – идеально. Трескай хоть трое суток подряд, станешь на весы – ноль. Одним словом, уж если попал сюда, то считай – повезло! За другие места говорить не буду – не знаю. И, что очень похвально, здесь можно говорить все, о чем думаешь, и ничего тебе за это не будет. А богохульство так вообще приветствуется. Тем самым ты как бы вступаешь в диалог со Всевышним, стало быть, ему собеседник и ровня.

На этой почве у нас тут, Аркаша, развелось столько философов, что проходу от них нет. Оно и неудивительно, если даже на земле пять тысяч философских учений. Тут некоторые умники убеждают друг другу, если существует второй уровень, то непременно должен быть и третий, и четвертый. Иные даже и двухзначные цифры называют. Я же себе такими вопросами голову не забиваю, в бесполезных спорах не участвую. Скажу только одно – жить здесь можно».

От общения с дядюшкой земная жизнь Аркадия окончательно наладилась. Как и подобает всякому гению, он бросил в огонь начало второго тома своих «Крестовых походов». Написал легкомысленную повестушку. В издательстве за нее уцепились, как утопающие за надувной матрац. Выдали аванс, но при условии, чтобы в книге не будет терзаний, убийств и душераздирающих сцен. Кому надо, мол, пусть читают Достоевского – все равно страшней и запутанней не напишешь.

На полученный аванс Аркадий купил сестренке Светлане приличную шубку, а себе – авторучку «Паркер». Отныне его перо рыскало по бумаге как фокстерьер, учуявший след. Иногда Аркадий так увлекался, что не мог остановиться. Когда же останавливался и смотрел на бумагу, то не мог уверовать в свое авторство. Для отрезвления поднимался со стула и подходил к зеркалу. Но оттуда на него смотрели Джейкобс и Ярослав Гашек, подмигивал Чехов и Аверченко. А вот писатели-народники или почвенники никогда в зеркале не появлялись.

Но однажды с творческим полетом молодого писателя случилась катастрофа. Болдинская осень была прихлопнута, подобно мухе. В квартиру позвонили. Аркадий открыл дверь. На пороге стоял его родной дядюшка Вениамин Петрович Бурега – живой и невредимый, в натуральном физическом, хотя и потрепанном, виде.

– Аркаша! – дядюшка бросился с объятиями и поцелуями. – Наконец-то! Как я рад тебя видеть!

Аркадий похлопал дядюшку по спине, убеждаясь в его телесной сущности.

Вениамин Петрович заметно постарел и осунулся. Вскоре, расположившись на кухне, он рассказал свою историю.

– Тебе, Аркаша, очень и очень повезло! – сказал дядюшка, опрокидывая рюмку. – Как писателю, будет интересно узнать, где я пропадал?

– Еще и как интересно.

– В Африке.

– Где?

– В Африке. В Петагонии. Я разбился о гору в условиях плохой видимости.

– Насмерть?

– Как это насмерть? О чем ты говоришь?

– Так вы… вы в других местах не бывали?

– Какие другие? Там непролазные джунгли. Слава богу, что вырвался. Ох, и натерпелся я, Аркаша!

После четвертой рюмки дядюшка более подробно поведал о своих злоключениях.

– Аркадий, это большое чудо, что ты меня видишь живым и здоровым. А все благодаря летной форме и белому цвету лица.

В магическую силу летной формы Аркадий охотно поверил, но не мог понять, при чем здесь белолицость.

– А при том, что угодил я в племя к амазонкам, которые истребляют мужиков за ненадобностью. И будь я почернее и приди к ним своими ногами, на этом стуле сейчас бы сидело пустое место. Они приняли меня за инопланетянина. Да, дружище! На их острове никогда не видели белого человека, да еще в летном костюме. И к тому же я свалился к ним с неба со страшным грохотом. Так что они побоялись меня кокнуть.

– А письма… зачем посылал письма?

– Какие письма? – удивился дядюшка. – Шутник ты, Аркаша. На чем бы я писал? Они понятия не имеют, что такое почта или почтовый ящик. Я там за два года вообще ничего квадратного не видел.

Аркадий помрачнел.

– И ты «Воробья», которого хвалил в письме, не читал.

– Нет там никаких воробьев. Одни какаду. Верещат, как торговки на рынке. Раньше, может, и были, но, наверное, эти бабы поели воробьев.

Аркадий тяжело вздохнул, лазоревый свет в его сердце померк.

Дядюшка опрокинул еще одну стопку.

– Ох, и натерпелся я от африканских теток, Аркаша! Передать невозможно.

– Я думал, ты в раю.

– Кривобокое у тебя представление о рае! Я один, а их пятьсот. Я только теперь понимаю Соломона! Самые мрачные страницы в Библии.

– Да вот же послания, писанные твоей рукой! – Аркадий принес стопу писем.

Вениамин Петрович недоуменно рассматривал корреспонденцию.

– Похоже, похоже… А вот и нет! У меня буква «же» без такой завитушки.

– Это «же» не твоя?

– Нет. И вообще, мне все слова на букву «же» не нравятся. Ох, и натерпелся я, Аркаша! – повторил дядюшка, углубляясь в чтение. – А местечко, судя по письму, намного лучше африканского.

Аркадий опустил географические подробности, перешел к графологическим. С кухни притащил список покупок, составленный сестрой Светланой.

– А как тебе это «же», – Аркадий ткнул пальцем в листок.

Дядя склонился над списком и одним из писем. На экспертизу ушло всего пару секунд.

– Одна рука. Одна женская рука. Ох, и настрадался я, Аркаша, от этих ручек!

Прошло пару дней. Светлана – сестра Аркадия, вертелась перед зеркалом, кутаясь в шубку, купленную братом.

– Не пойму я этих парней! Шалеют, увидев меня в таком наряде. А в пальтишке – и глаз не поднимут. Я, наверное, тоже засяду за мемуары. И родителям все о твоих проделках расскажу!

– Светка, сколько можно про летную форму?! Это была просто фантазия. Полет мысли. Я никогда не наряжался летчиком. Не было у меня никаких Марин и Лизочек! Если не веришь, у дядюшки Вени спроси.

– И спрошу. Все про тебя выведаю!

–– Он тебе ничего не расскажет. А мне он посоветовал ехать в Москву, где мой талант сразу заметят. И сам он мечтает перебраться в столицу.

Двухколесный скороход

– Дружище-красотище, наконец-то! Я уж думал, погибну с голоду!

Аркадий Бобрик поднялся с кровати навстречу курьеру Михаилу Сорокину. За плечами Михаила громоздился короб для доставки обедов из ресторана.

Сорокин освободился от поклажи.

– Это не тебе, это заказ.

– Мишаня, а как же я?! Ты знаешь, мне сегодня пришла оригинальная идейка…

– Мне тоже. Отвези продукты, а я немного отдохну.

Аркадий нахмурился.

– Мишаня, ты напоминаешь моих стариков. Они все время хотели затолкать меня на завод. А теперь и ты. Интеллектуальный труд несовместим с физическим. Тебе, как будущему биологу, это хорошо известно…

– Аркаша, велосипед внизу. И поторопись, его могут увести, – Сорокин говорил громко и раздельно – сказалась речевая курьерская практика у домофонов.

– Хорошо. Только знай, благодаря тебе я сегодня ничего не напишу.

– Как и вчера.

Аркадий неохотно взвалил ящик на плечи, вышел из университетского общежития, в котором его приютил товарищ.

Аркадий все-таки перебрался в Москву из маленького провинциального городка Посторомкино, где, как он полагал, зряшно пропадал его оригинальный талант.

Юноша взобрался на велосипед. Ощущение непривычное. Ездить он, конечно, умел. В детстве у него были маленькие железные лошадки, норовившие изорвать штаны своими звездочками и цепями. Но то были родные и объезженные существа. Теперь же ему достался неудобный одногорбый верблюд.

Ящик за спиной ходил из стороны в сторону, мешая держать равновесие. И весит как шлакоблок! Если все это съедает пусть даже одна семья, то пора задуматься о здоровье нации. А кто подумает о курьерах?

От зигзагов по тротуару дорога перед глазами Аркадия металась из стороны в сторону, как автомобильные дворники. Затрудняли движение и бестолковые пешеходы! Вот, например, по тротуару вышагивает раздобревший тетерев в шляпе – ничего не видит и не слышит. Аркадий подергал звонок на руле. В тот же момент «тетерева», словно взрывной волной, с безопасного места швырнуло под колеса.

Аркадий вильнул, наехал на слетевшую с пешехода шляпу, ударился о бордюр и свалился наземь. Велосипед опрокинулся, его заднее колесо бессмысленно вертелось в воздухе. Наверное так сраженный в бою жеребец в агонии дергает ногами.

Испуганный пешеход протянул руку.

– Вы не ушиблись?

– Еще и как! – Аркадий поднялся с земли, потирая колено. – Какого дьявола вы прыгаете по тротуару?!

Мужчина удивленно поднял брови.

– Вы что, велосипедного звонка никогда не слышали? – не унимался Аркадий. – А если бы зазвонил трамвай? Вы бы сальто изобразили?

Недавняя благорасположенность пешехода исчезла.

– Вам бы не мешало подавать сигнал заблаговременно.

– Следующий раз специально для вас начну трезвонить, выезжая из дому.

Аркадий поднял велосипед. Переднее колесо утратило недавнюю округлость – оно не проходило в вилку, как погнутая монета в щель банкомата. Аркадий положил велосипед на асфальт, попрыгал на ободе.

– Я вижу у вас богатый опыт, – не без ехидства заметил прыгучий толстяк. – Он поднял с земли шляпу и понял, что ее не исправить подсмотренным методом – на тулье зияла большая дыра.

– А вы попробуйте себя в прыжках с места, – ответил Аркадий. – Чемпионство гарантирую!

– А вы попрактикуйтесь вон на той машине! – пешеход указал в сторону детской площадки, где стояла деревяшка, символизирующая грузовичок. – А когда освоите, садитесь на велосипед.

Аркадий вернулся в общежитие.

– Где ты пропал?! – закричал Сорокин. – Заказчик дважды звонил.

– Мишаня, дружище-красотище, вот видишь, что выходит, когда человек занимается не своим делом!

– Заказ доставил?

– Нет смысла его доставлять. Я забочусь о твоей репутации. Не поверишь, я упал, и теперь в ящике винегрет, – Аркадий указал на короб. – Придется самим его съесть.

– У меня отберут велосипед – сделают топ-топ менеджером! Или вообще уволят!

– Мишаня, глупости! Не имеют права. И не вздумай уходить по собственному их желанию. Ты коробейник, а не дуралейник! Уйдешь не солоно хлебавши – продлишь их сладкую жизнь. Скажешь, попал под машину.

– Нам запрещено выезжать на дорогу.

– Я буду свидетелем, что машина выскочила на тротуар, сбила тебя, а мне покалечила колено. Дружище, мы целый месяц проживем за счет твоих разжиревших рестораторов! Они тебе каску выдали?

– Нет.

– Ну, вот, видишь! А должны были. И пусть купят тебе новый велосипед. На всякое барахло не соглашайся.

Под этим небом ничего не случается просто так. Благодаря аварии на тротуаре у Аркадия появилась возможность предстать перед своей невестой в выгодном свете. Звали девушку Юлия Соболевская. Познакомились молодые люди на одном из литературных вечеров. Аркадий влюбился сразу, еще до того, как узнал, что ее отец – директор издательства «Геликон-Бук». Юля тоже влюбилась в юношу.

– Что ты во мне нашла? – удивлялся Аркадий.

– Ты у меня душенька! Ты гений! И с тобой всегда весело!

– Согласен. Веселые гении встречаются редко.

– А ты меня за что полюбил?

– Да как же тебя не любить?! Я хоть и гений, но, слава богу, не Гомер – со зрением у меня все в порядке. И голосок у тебя ангельский. А я глухотой не страдаю. А синие-синие глазки! Да будь я дальтоником, и тогда бы разглядел их небесную синь! А губки!..

Далее объяснения Аркадия утопали в длительном поцелуе.

Аркадий и Юлю, взявшись за руки, шли знакомиться с родителями девушки. На Аркадии был светло-серый, почти белый, костюм, обзавестись которым стоило немалых трудов. Сорокин упрямо отказывался делиться своим гардеробом – вероятно, среди его предков было полно прижимистого кулачья.

– Мишаня, – еще недавно уговаривал товарища Аркадий, – я не могу предстать перед ее родителями в потертых джинсах! Что они подумают обо мне? А в твоем костюме я – вылитый писатель. Не поверишь, стоило надеть, как в теле появилась сутулость от умственного труда!

– От матраса у тебя сутулость.

– Годы, проведенные за письменным столом, дают о себе знать. Мишаня, ты ведь знаешь, я не останусь в долгу. Обязательно включу тебя в мое завещание. Так что береги здоровье – после моей смерти пятьдесят лет будешь получать авторские отчисления.

– Предпочел бы получить раньше. Ты обещал вернуть на прошлой неделе.

– Я ведь говорил, у нее папаша – директор издательства. Что тут неясного? А какая задача у всякого издателя? Отбиться от бездарей и отыскать настоящий талант.

– В моем костюме?

– Мишаня, Юля говорит, у нее добрый, чудесный, отзывчивый и веселый папаня – ну совсем как ты. Грех ему не помочь.

– Юленька, свет моих очей, в жизни всегда есть место подвигу, – рассуждал Аркадий по дороге к родителям девушки. – Не поверишь, я вчера спас человека от верной погибели! Представляешь, иду погруженный в мысли – у меня зародился очередной сюжетец – и вдруг ужасный скрип тормозов. Какой-то лихач мчится на Мерседесе, а дорогу переходит глухой старикашка. Горбатенький такой, в руках тросточка, согнулся в три погибели, смотрит под ноги и ничего не слышит и не видит. Я мгновенно бросился к нему, схватил эту мумию в охапку, отпрыгнул в сторону. Но Мерс меня все-таки зацепил. И даже не остановился! Что за люди!