Спартак

Глава VI

Угрозы, интриги и опасности

– Скажи мне наконец, – говорила Эвтибида, облокотясь на груду мягких пурпуровых подушек в экседре своего дома, – знаешь ты что-нибудь или нет? Есть ли у тебя в руках ключ к этой путанице?..

Собеседником ее был мужчина лет пятидесяти, с безбородым, женственным лицом, сплошь покрытым морщинами, плохо скрытыми под гримом белил и румян. По одежде в нем легко можно было угадать актера.

– Желаешь ли ты, чтобы я тебе сказала, какого мнения я о тебе, Метробий? Я всегда тебя очень мало ценила, теперь же и вовсе не считаю человеком.

– О, клянусь маской Мома, моего покровителя! – возразил актер скрипучим голосом. – Если бы ты не была, Эвтибида, более прекрасной, чем Диана, и более пленительной, чем Киприда, то, даю тебе честное слово Метробия, задушевного друга Корнелия Суллы, я бы рассердился. Если бы это не ты так говорила со мной, то, клянусь Геркулесом Победителем, я просто ушел бы, пожелав тебе доброго пути к берегам Стикса!

– Но что ты все-таки сделал? Что ты разведал об их планах?

– Вот… я тебе скажу… Я узнал много – и ничего…

– Что означают твои слова?..

– Будь терпелива – я тебе все объясню. Надеюсь, что ты и не подумаешь сомневаться в том, что я – старый актер на мимических ролях, в течение тридцати лет исполняющий женские роли на народных представлениях, – владею искусством обольщать людей, особенно когда эти люди – варвары и невежественные рабы или еще более невежественные гладиаторы и когда для достижения своей цели я имею в своем распоряжении такое верное средство, как золото…

– И вот потому, что я не сомневаюсь в твоей ловкости, я тебе дала это поручение, но…

– Но… но пойми, прекраснейшая Эвтибида, что если моя ловкость должна была сказаться в раскрытии заговора гладиаторов, то тебе придется испытать ее на чем-нибудь другом, так как заговора гладиаторов нельзя открыть, раз они ничего не замышляют.

– Возможно ли это?

– Это верно, это несомненно, прекраснейшая девушка.

– Однако два месяца назад гладиаторы были в заговоре, организовали тайный союз, имели свой пароль, условные знаки приветствия и свои гимны и, по-видимому, замышляли восстание, нечто вроде бунта рабов в Сицилии.

– И ты серьезно верила в возможность восстания гладиаторов?

– А почему нет?.. Разве они не умеют сражаться и не умеют умирать?

– В амфитеатрах…

– Но именно потому, что они умеют сражаться и умирать для развлечения народа, они могут сражаться и умирать для завоевания свободы.

– Эх!.. Во всяком случае, если между ними и составлялся заговор, то могу тебя заверить, что теперь заговора у них уже больше нет.

– Ах!.. – сказала с легким вздохом красавица-гречанка, задумавшись. – Я не знаю причин этого… и даже боюсь узнать их.

– Тем лучше!.. Я их не знаю и не имею никакой охоты узнавать.

– Гладиаторы сговорились между собой и выступили бы, если бы римские патриции, враги существующих законов и Сената, взяли на себя командование над ними.

– Но так как эти римские патриции, как бы подлы они ни были, не оказались настолько низкими, чтобы стать во главе гладиаторов…

– Однако был такой момент… Довольно, нам больше незачем заниматься этим. Скажи мне, Метробий…

– Сперва удовлетвори мое любопытство, – перебил актер, – откуда ты получила сведения о заговоре гладиаторов?

– От одного грека… моего соотечественника, тоже гладиатора…

– Ты, Эвтибида, на земле более могущественна, чем Юпитер на небе. Одной ногой ты попираешь Олимп олигархов, другой – грязное болото черни…

– Ах, я делаю все возможное, чтобы добиться…

– Чтобы добиться чего?

– Чтобы добиться власти! – воскликнула дрожащим голосом Эвтибида, вскочив на ноги, с лицом, искаженным от гнева, с глазами, горящими зловещим блеском, и с выражением столь глубокой ненависти, смелости и неукротимой воли, которого никак нельзя было ожидать от этой изящной и грациозной девушки. – Да, чтобы добиться власти, стать богатой, могущественной, чтобы мне завидовали… и, – прибавила она вполголоса, но с еще большей силой, – чтобы иметь возможность отомстить.

Метробий, хотя он и привык ко всяким притворствам на сцене, с изумлением смотрел на искаженное лицо Эвтибиды, а она, овладев собой и внезапно разразившись звонким смехом, воскликнула:

– Не правда ли, я продекламировала бы роль Медеи если и не так, как Галерия Эмболария, то, во всяком случае, недурно. Ты окаменел, бедный Метробий, и хотя ты старый, опытный комедиант, ты навсегда останешься на ролях женщин и мальчиков.

И Эвтибида продолжала искренне смеяться, вызывая вновь изумление Метробия.

– Чтобы добиться чего? – снова начала после некоторой паузы куртизанка. – Чтобы добиться чего, старый и глупый индюк?

Спрашивая, она щелкнула его по носу и, не переставая смеяться, продолжала:

– Чтобы стать такой же богатой, как Никополия, любовница Суллы, как Флора, старая куртизанка. Чтобы стать богатой, очень богатой, – понимаешь, старый дурак? – для того чтобы я могла наслаждаться всеми радостями, всеми удовольствиями жизни, после которой, как учит божественный Эпикур, уже нет ничего. Ты понял, почему я пускаю в ход все искусство и все средства обольщения, которыми меня одарила природа? Именно для того, чтобы стоять одной ногой на Олимпе, а другой – на болоте и…

– Но в грязи можно испачкаться…

– А потом можно и вымыться. Разве в Риме мало бань и душей? Разве нет ванны в этом моем доме? Но подумайте, о высшие боги, кто осмеливается читать трактат о морали?.. Человек, который провел всю жизнь в пучине самых грязных мерзостей, самых низких гнусностей?

– Ну, перестань рисовать такими живыми красками мой портрет: ты рискуешь сделать его очень похожим и заставишь людей убегать прочь при виде такой грязной личности. Ведь я это сказал в шутку. Моя мораль у меня в пятках. Что ты хочешь, чтобы я с ней сделал?

С этими словами Метробий приблизился к Эвтибиде и, взяв ее руку, стал целовать, говоря:

– Когда же я получу награду от тебя?

– Награду?.. Но за что ты хочешь получить ее, старый сатир? – сказала Эвтибида, отнимая руку и ударив Метробия по лицу. – А ты узнал, что замышляют гладиаторы?

– Но, прекраснейшая моя Эвтибида, – возразил старик жалобным голосом, униженно следуя за гречанкой, которая не переставая ходила по комнате, – мог ли я открыть то, чего не существует?.. Мог ли я, моя нежная любовь, мог ли я?..

– Ну, хорошо, – сказала девушка, обернувшись и бросив на комедианта ласковый взгляд, сопровождаемый очаровательной улыбкой, – если ты хочешь заслужить мою благодарность и если ты хочешь, чтобы я доказала мою признательность…

– Приказывай, приказывай, божественная…

– Ты должен продолжать следить, я не уверена в том, что гладиаторы совсем оставили мысль о восстании.

– Я буду следить в Кумах, съезжу в Капую…

– И прежде всего, если хочешь открыть что-нибудь, ты должен следить за Спартаком.

Когда Эвтибида произнесла это имя, щеки ее покрылись ярким румянцем.

– О, что касается Спартака, то вот уже месяц, как я следую за ним по пятам не только ради тебя, но также ради себя самого или, лучше сказать, ради Суллы.

– Что?.. Как?.. Что ты сказал?.. – воскликнула, вдруг оживившись и подбегая к Метробию, куртизанка.

Метробий осмотрелся кругом, как бы опасаясь, что его услышат, и затем, приложив указательный палец правой руки к губам, сказал вполголоса:

– Это мое подозрение… моя тайна, и так как я могу ошибиться и вмешиваюсь в дела Суллы… то не скажу об этом ни одной живой душе, пока не подтвердятся мои предположения.

На лице Эвтибиды, пока Метробий говорил, отражалось волнение, которое было ему непонятным.

– Не правда ли, ты мне сейчас скажешь все, мой славный Метробий? – сказала она вдруг, взяв одной рукой руку комедианта, а другой лаская его лицо. – Разве ты можешь во мне сомневаться?.. Разве ты не знаешь на опыте, как я серьезна и не похожа на других женщин?.. Не говорил ли ты много раз сам, что я могла бы быть восьмым мудрецом Греции… Клянусь тебе Аполлоном Кельдийским, моим покровителем, что никто не узнает от меня того, что ты скажешь. Ну, говори! Скажи своей Эвтибиде, добрый Метробий, – моя благодарность тебе будет безгранична.

Кокетничая и лаская старика, пуская в ход чарующие взгляды и самые нежные улыбки, она скоро подчинила его своей воле и добилась цели.

– От тебя не отделаешься, видно, – сказал в конце концов Метробий, – пока не исполнишь твоего желания. Знай же, что я подозреваю – и имею на это немало оснований, – что Спартак влюблен в Валерию, а она – в него.

– А! Клянусь факелами эриний-мстительниц! – вскричала девушка, свирепо сжимая кулаки и внезапно побледнев. – Может ли это быть?

– Все наводит меня на эту мысль, хотя у меня нет доказательств… Но смотри не пророни никому ни слова об этом…

– Ах!.. – проговорила Эвтибида, впав в задумчивость и как бы говоря сама с собой. – Вот почему… Конечно, иначе не могло быть… Только другая женщина… Другая… другая!.. – воскликнула она в диком исступлении. – Вот кто тебя побеждает своей красотой… бедную, безумную… вот кто тебя победил!

И, говоря это, она закрыла лицо руками и разразилась безудержными рыданиями.

Легко себе представить, как удивили Метробия эти рыдания и эти бессвязные слова, раскрывавшие тайну любви Эвтибиды. Прелестная Эвтибида, по которой вздыхали наиболее знатные и богатые патриции и которая до сих пор не любила никого, пылала безумной любовью к храброму гладиатору. Привыкшая презирать всех своих высокопоставленных обожателей, она оказалась отвергнутой низким рудиарием.

К чести Метробия, он почувствовал глубокое сострадание к несчастной и, приблизившись к ней, старался приласкать ее.

– Но может быть… это неправда… Я, может быть, ошибся… может быть, это плод моей фантазии.

– Нет, ты не ошибся… Нет, это не фантазия… Это правда, правда, я знаю, я чувствую, – возразила девушка, вытирая заплаканные глаза краем пурпурного плаща.

И спустя мгновение она твердо добавила глухим голосом:

– Во всяком случае, хорошо, что я это узнала… хорошо, что ты открыл мне это…

– Но умоляю… не выдавай меня…

– Не бойся, Метробий, не бойся. Напротив, я тебя отблагодарю, сколько могу, и если ты поможешь мне довести до конца мой план, то увидишь, какие доказательства признательности может дать Эвтибида.

И после минуты молчания она снова сказала задыхающимся голосом:

– Ступай, отправляйся немедленно в Кумы… но сейчас… сегодня же… и следи за каждым их шагом, за каждым движением, за каждым вздохом… Доставь мне улику, и мы отомстим сразу и за честь Суллы, и за мою женскую гордость.

С этими словами девушка, вся трепетавшая от волнения, выбежала из комнаты, бросив на ходу ошеломленному Метробию:

– Обожди меня немного. Я сейчас вернусь.

Через минуту, вернувшись в экседру, она подала Метробию тяжелую кожаную сумку и сказала:

– Возьми эту сумку, в ней находится тысяча аурей. Подкупай рабов, соблазняй рабынь, но достань доказательство, понимаешь… И если тебе понадобятся еще деньги…

– Хватит и этих…

– Хорошо! Трать их не скупясь, я тебе возмещу… Но ступай… отправляйся сегодня же, не останавливайся ни разу в пути… Возвращайся скорее с уликами.

Говоря это, она выталкивала актера из экседры. Проводив его по коридору, который тянулся вдоль салона, мимо алтаря, посвященного домашним богам, мимо бассейна для дождевой воды, через атриум в переднюю, она сказала рабу, исполнявшему обязанности привратника:

– Ты видишь, Гермоген, этого человека… Когда бы он ни пришел, ты тотчас же проводи его в мои комнаты.

Попрощавшись с Метробием, Эвтибида быстро вернулась к себе и заперлась в своем кабинете. Она долго ходила по комнате: тысячи желаний, тысячи чувств отражались на ее возбужденном лице, зловеще освещенном блеском ее ужасных глаз, напоминавших в эту минуту глаза бешеного зверя. Затем, вновь разразившись плачем, она бросилась на диван и прошептала, впиваясь зубами в свои белоснежные руки:

– О эвмениды!.. Дайте мне отомстить, и я вам воздвигну великолепный алтарь!.. Мести я жажду, мести хочу!.. Мести…

Чтобы объяснить этот яростный гнев нежной Эвтибиды, мы в немногих словах расскажем о том, что произошло за два месяца, протекшие с того дня, когда Валерия, побежденная охватившей ее пылкой страстью к Спартаку, отдалась ему.

У гладиатора при мужественной и удивительной красоте тела было благородное, привлекательное лицо, мягко освещенное кротким выражением доброты, милой улыбкой; необыкновенная сила чувства струилась из его больших синих глаз. Неудивительно, что он зажег в сердце Валерии страсть, столь же глубокую и сильную, как та, которая жила в его душе. Очень скоро знатная дама, которая с каждым часом открывала новую добродетель, новое достоинство в благородной душе молодого человека, была всецело покорена им. Она уже не только любила его без памяти, но уважала и восхищалась им так, как несколько месяцев до этого она думала, что сможет уважать и почитать, если не любить, Луция Корнелия Суллу.

Спартак был неописуемо счастлив. В этом опьянении любовью, в этой полноте счастья, в этом высшем экстазе он стал эгоистом, совершенно забыл своих товарищей по несчастью, забыл цепи, еще до вчерашнего дня сковывавшие его ноги, забыл святое дело свободы, которое он клялся себе довести до конца каким бы то ни было способом.

И в то время как Спартак находился в таком душевном состоянии и считал себя самым счастливым человеком в мире, он получил несколько приглашений от Эвтибиды. Она настойчиво звала его будто бы по делам заговора гладиаторов. Спартак наконец отправился к куртизанке.

Эта девушка, которой не исполнилось еще двадцати четырех лет, родилась в окрестностях Афин. В 668 году от основания Рима, то есть за восемь лет до описываемых событий, Сулла взял после продолжительной осады Афины, и четырнадцатилетняя Эвтибида была уведена в рабство. Попав в руки развратного патриция, она, по природе завистливая, гордая и склонная к дурному, очень скоро утратила всякое чувство стыда в угаре сладострастных оргий. В короткое время эта девушка, погрязшая в кутежах, получившая свободу благодаря любви старого развратника, отдалась позорной жизни и приобрела влияние, силу и богатство. Кроме редкой красоты природа щедро одарила эту женщину умом, который она усиленно изощряла придумыванием всевозможных интриг и коварных козней. Когда все тайны зла стали ей уже известны, когда она пресытилась наслаждениями и испытала все страсти, развратная жизнь стала вызывать в ней отвращение. Как раз в это время она впервые увидела Спартака; сочетание силы Геркулеса с необыкновенной красотой пробудило в ее сердце чувственный каприз, сотканный из прихоти и пылкого желания; она не сомневалась, что сможет его легко удовлетворить.

Но когда, хитростью заманив Спартака в свой дом, она увидела, что все средства обольщения, подсказываемые ее порочной душой, напрасны, когда она поняла, что рудиарий не поддается ни на какие приманки, – словом, когда она убедилась, что перед ней единственный человек в мире, который отверг ее любовь, тогда грубая прихоть куртизанки постепенно и незаметно для самой Эвтибиды превратилась в истинную страсть, ставшую ужасной из-за порочности этой женщины.

Вскоре Спартак, став учителем гладиаторов Суллы, отправился в Кумы, в окрестностях которых находилась очаровательная вилла диктатора. Здесь Сулла поселился со своей семьей и двором.

Эвтибида, столь глубоко оскорбленная в своем чувстве и самолюбии, инстинктивно догадывалась, что только другая любовь, только образ другой женщины мешал Спартаку броситься в ее объятия. Она всячески старалась забыть рудиария и выбросить память о нем из головы, но тщетно! Человеческое сердце так устроено – и это было всегда! – что оно желает именно того, что ему не дается, и чем сильнее препятствия, мешающие исполнению желаний, тем сильнее упорствует оно в своем стремлении удовлетворить их. Вот почему Эвтибида, такая беззаботная и счастливая до этого дня, оказалась в самом печальном положении, в каком только может оказаться человеческое существо, обреченное жить среди опостылевшего богатства и всех внешних признаков счастья. И читатели видели, с какой радостью Эвтибида ухватилась за возможность отомстить сразу и человеку, которого она в одно и то же время ненавидела и любила, и счастливой сопернице.

В то время как Эвтибида в своем кабинете давала волю порывам своей порочной души, а Метробий верхом на добром коне скакал в Кумы, в таверне Венеры Либитины происходили не менее важные события.

В сумерки семнадцатого дня апрельских календ (16 марта) 676 года гладиаторы собрались у Лутации Одноглазой поесть сосисок и жареной свинины и выпить велитернского и тускуланского вина.

Во главе стола в качестве распорядителя этого пиршества сидел Крикс, гладиатор-галл. Благодаря своей силе и мужеству он заслуженно пользовался авторитетом среди своих товарищей и доверием и уважением Спартака.

Стол, вокруг которого сидели гладиаторы, был приготовлен во второй комнате харчевни. Поэтому гладиаторы чувствовали себя здесь свободно и уютно и могли без опаски говорить о своих делах, тем более что в первой комнате было мало посетителей. Да и те немногие, что заходили сюда в этот час, наспех выпивали чашу тускуланского вина и уходили по своим делам.

Усевшись за столом вместе со своими товарищами, Крикс заметил, что в одном углу комнаты находился маленький столик с остатками закусок, за которым, очевидно, кто-то недавно сидел.

– Ну-ка, скажи, Лутация Кибела, мать богов, – обратился Крикс к хозяйке, хлопотавшей вокруг стола. – Скажи мне, Лутация, кто обедал за этим столиком?

Лутация обернулась и воскликнула с изумлением:

– Куда же он ушел? Вот штука!..

И спустя мгновение добавила:

– Ах!.. Да поможет мне Юнона Луцина…

– В родах твоей кошки… – пробормотал один из гладиаторов.

– Он меня ограбил, не уплатил по счету.

И с этими словами Лутация побежала к столику, между тем как Крикс снова спросил:

– Да кто же этот неизвестный, которого ты скрываешь под именем «он»?

– Ах! – сказала, облегченно вздохнув, Одноглазая. – Я его оклеветала… Я знала, что он честный человек. Он оставил на столе восемь сестерциев в уплату по счету… Это даже больше, чем с него следовало, в его пользу остается четыре с половиной асса.

– Чтобы тебя язвы разъели, скажешь ты наконец!..

– Бедняга, – продолжала Лутация, убирая со столика, – он забыл дощечку со своими записями и свой стилет.

– Пусть Прозерпина сегодня же слопает твой язык, сваренный в сладком уксусе, старая мегера! Назовешь ты наконец нам имя таинственного посетителя?! – закричал Крикс, выведенный из терпения болтовней Лутации.

– Зачем вам его имя… попрошайки, вы любопытнее баб, – ответила, рассердившись, Лутация. – Здесь, за этим столом, ужинал сабинский торговец зерном, прибывший в Рим по своим делам; уже несколько дней он приходит сюда именно в этот час.

– А ну-ка, покажи мне, – сказал Крикс, отнимая у Лутации маленькую деревянную дощечку, покрытую воском, и костяную палочку, оставленную на столе. И он стал читать то, что записал торговец.

Здесь были действительно отмечены разные партии зерна с соответствующими ценами сбоку и с именами собственников зерна, которые, по-видимому, получили от торговца задатки, так как рядом с именами были разные цифры.

– Но я не понимаю, – продолжала Лутация Одноглазая, – когда именно он ушел… Я могла бы поклясться, что в тот момент, когда вы вошли, он был еще здесь… А… понимаю! Должно быть, он меня позвал, когда я была занята приготовлением сосисок для вас, и так как очень спешил, то и ушел… оставив деньги, как честный человек.

И Лутация, получив обратно палочку и дощечку с записями, удалилась, приговаривая:

– Завтра… если он придет… а он придет наверно, я отдам ему все, что ему принадлежит.

Гладиаторы ели почти в полном молчании, и лишь спустя некоторое время один из них спросил:

– Итак, о солнце нет никаких известий1.

– Оно все время за тучами2, – ответил Крикс.

– Однако это странно, – заметил один.

– И непонятно, – прошептал другой.

– А муравьи?3 – спросил третий, обращаясь к Криксу.

– Они растут числом и усердно занимаются своим делом, ожидая наступления лета4.

– О, пусть придет скорее лето, и пусть солнце, сверкая во всемогуществе своих лучей, обрадует трудолюбивых муравьев и сожжет крылья коварным осам5.