История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах

Как я генералу честь не отдал

(рассказ деда Ивана Фёдоровича Юстуса)

Во время первой мировой войны я служил в Крыму в береговой обороне сначала в Керчи, затем в Севастополе.

За всю войну мы не сделали ни одного выстрела и никого не убили.[4]

Но турки были рядом: говорили, что в ясную ночь с Крымских гор видны огни турецкого берега. По морю рыскали их корабли, которым наши выходили навстречу и вели с ними бои.

Турок мы боялись, так как были наслышаны о их жестокости и молили Бога, чтоб они до нас как-нибудь не добрались.

Однажды ночью в казармах сыграли боевую тревогу, и у нас началась паника. Я спросонья вскочил обеими ногами в одну штанину и прыгал по казарме как петух со связанными ногами, а мой приятель и односельчанин Фридрих Ленк кричал: «Мама, мамочка, началось!»

К счастью тревога оказалась учебной, и служба покатилась дальше такая же скучная, как и до этого. Единственной неприятностью были наказания за солдатские провинности, и самым распространённым – стояние под ружьём.

Солдат снаряжался по полной выкладке: надевал шинель, ранец с положенным количеством тяжестей, брал винтовку и становился на два часа на самый солнцепёк без права пошевелиться. Если солдат не выдерживал, ему добавляли часок-другой, а если экзекутором был офицер, охотник помучить солдата, можно было получить и в зубы.

К счастью, за три года службы я как-то избежал стояния под ружьём, хотя однажды и был приговорён к нему генеральским распоряжением.

Было это в Севастополе жарким летним днём. Мы с другом Василием Прохоровым получили увольнительную в город.

Погуляв какое-то время по приморскому бульвару и поглазев на дам, мы зашли к фотографу. Дело было новое, у нас в селе невиданное, решили и мы сфотографироваться. Фотограф нафабрил и закрутил нам усы, так что мы вышли бравыми вояками, каковыми на самом деле не были.

После фотографа мы с Василием разошлись. Я забрёл в какой-то парк, где, несмотря на тень, было довольно душно. Вдруг на меня нашла тоска по дому, и я стал думать, как там мои справляются с хозяйством, ведь дома остались жена, годовалый сын да престарелая мать. Засеяны ли наши поля, перезимовала ли скотина, об этом не было у меня никаких известий. Из невесёлых дум вывел меня оклик:

– Эй, солдат!

Я оглянулся и увидел перед собой старичка – совершенно иссохшего, с личиком не больше пятикопеечной монеты.

– Ну-ка, поди сюда! Ты что ж это, бездельник, генералу честь не отдаёшь?!

Тут только я заметил, что старичок действительно генерал.

– Какого полка?! – закричал он и сдвинул брови для суровости и придания своему лицу как можно более зверского выражения.

Я назвал.

– Я тебе покажу, каналья! Я тебя научу дисциплине! – продолжал стращать меня генерал, вынул записную книжку, написал в ней несколько строчек и, вырвав листок, подал мне.

– Передай командиру роты! Да смотри ж, я проверю!

Генерал задыхался, глазки его слезились, а ручки были – одни кости и белые, как у мертвеца.

– Ступай, – рявкнул он и закашлялся. Я повернулся кругом и пошёл прочь.

Оглянувшись через десять шагов, я увидел удаляющегося генерала с трясущимися под лампасами коленками. Развернув листок, я прочитал: «Поставить под ружьё на два часа за не отдание чести генералу».

«Ещё чего», – подумал я и выбросил записку в первую попавшуюся урну.

Штрудели и креппели

(рассказ отца)

Штрудели у немцев Поволжья это галушки из дрожжевого теста. Тесто раскатывают в сочень, смазывают маслом, сворачивают в рулеты, которые высаживают поверх всего, что есть под рукой: картошки с луком, кислой капусты со свининой, сухофруктов и так далее. Всё это ставится на огонь, в печь или духовку, где штрудели доходят на пару до готовности.

Мне было лет восемь. Мать воспитывала меня методами жёсткими, иногда безжалостными. Однажды она сварила штрудели с картошкой. В то время я не любил это блюдо, и почему-то в тот день оно особенно не лезло мне в глотку. С детской непосредственностью я сообщил об этом матери:

– Это не вкусно, я не хочу это есть, я лучше попью чаю с хлебом.

– Не вкусно?! Не хочешь!? Чаю тебе с хлебом!? А ну вон из-за стола! – она крикнула так страшно, и так решительно шлёпнула ладонью по столу, что я вылетел не только из-за стола, но и из кухни, из сеней и из дому.

Оставшись без обеда, я к вечеру сильно проголодался.

Наконец настало время, когда никакие игры уже не шли на ум, и я думал только о еде. Слоняясь вокруг дома, я потянул носом воздух и почувствовал, что мать жарит креппели. Креппели – это немецкие лепёшки из пресного теста. Я очень любил эти лепёшки, замешанные на простокваше, жаренные в масле. А ещё я видел, что мать на днях достала из погреба баночку прекрасного клубничного варенья. До сего дня я мог только вожделенно смотреть на неё сквозь стекло в шкафу, но сегодня она непременно извлечёт её оттуда. Не зря же она печёт креппели.

Они будут с чаем, а может даже с кофе. А кофе будет со сливками. Может ли быть на свете что-то вкуснее, чем горячий кофе со сливками, с настоящими креппелями, да ещё и с клубничным вареньем?!

И вот мать вышла на крыльцо звать нас ужинать. Слюнки стекались у меня во рту. Но я знал, что должен войти на кухню, как благовоспитанный мальчик, пропустить старших, а потом уж занять своё место. На столе действительно стояла знакомая мне банка с вареньем и блюдо с горкой креппелей.

Наша семья была очень религиозная. Перед началом трапезы все встали, и отец, сложив руки перед собой, произнёс молитву, благодаря Бога за ниспосланную нам пищу. Потом все сели, и мать положила перед каждым кусок креппеля и поставила блюдце с вареньем. Вот очередь дошла и до меня. Представьте же моё разочарование, когда вместо горячего креппеля с вареньем передо мной поставили мою чашечку с подогретыми обеденными штруделями! Я стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.

Я взял вилку и безмолвно принялся за еду. Обида была неимоверная, но на этот раз штрудели показались мне очень вкусными. Я всё съел и больше никогда не привередничал и не отказывался ни от какой предложенной мне еды.

Скарлатина

(рассказ отца)

Мне было десять лет. Мы жили в селе Розенгейме недалеко от Волги. Нас в семье было шестеро детей.

Моему старшему брату Эдуарду исполнилось тогда двадцать лет, и он работал наравне с отцом, а силой даже превосходил его. Помню, как отец, правя лошадью, неудачно заехал в ворота с возом сена, зацепив осью столб. Лошадь не могла сдвинуть телегу ни туда, ни сюда. Тогда Эдуард приподнял телегу за грядку, и она прошла в ворота. Я гордился своим братом и постоянно хвастался им перед мальчишками. Да и он меня любил и постоянно возился со мной, когда был свободен от работы. Мне нравилось сидеть, висеть и барахтаться на нём, чувствуя его необыкновенную силу.

– Ну-ка, покажи мускулы, – просил я и верещал от восторга, ощупывая огромный и твёрдый как железо бицепс.

Пришла весна. За селом разлилась речка Караман – приток Волги.

Я с соседскими мальчишками Давидом и Яшкой целыми днями пропадал на берегу, вылавливая из воды различные интересные вещицы, как то: необычной формы палки и коряги, сорванную калитку, плетёную корзину, почти новую кадушку, а однажды Яшка выхватил сачком из-под берега заткнутую пробкой бутылку. Бутылка наполовину была наполнена прозрачной жидкостью.

– Неужели водка, – засомневался Яшка. – Откуда ей здесь взяться?

– Какой-нибудь пьяный выронил, – предположил Давид.

– Пьяный скорее сам утопнет, чем отпустит бутылку, – возразил Яшка, – уж я-то знаю. Скорее всего, просто вода просочилась через пробку.

– А давайте откроем, – предложил я.

Мы довольно долго возились с бутылкой и изломали несколько палок, пока не пропихнули пробку внутрь.

Так как пробку одолел Давид, то ему и выпала первая проба.

– Водка, сказал он, отпив из горлышка.

– Настоящий шнапс, – подтвердил Яшка.

Прежде я никогда не пробовал водки, но мне казалось, что если я залихватски закину голову и сделаю большой глоток, то буду выглядеть очень хорошо и заслужу уважение моих старших товарищей. Но жгучая жидкость хлынула не в то горло, и дыхание моё остановилось. Я нелепо замахал руками, и мои собутыльники едва выручили готовую выпасть из них бутылку. А, выручив бутылку, они принялись спасать и меня, интенсивно колотя по спине кулаками. Наконец я продышался и стал приводить себя в порядок, утирая сопли и слёзы, а товарищи мои, обозвав меня слабаком, предложили поучиться, как пьют настоящие мужики, и допили бутылку.

Но победа надо мной оказалась для них пирровой, потому что дома их матушка – тётя Мария – учуяв от них водочный запах, выпорола их обоих самым немилосердным образом.

Моя мать ничего не учуяла, но отругала меня за промоченные ноги, сказала, что я непременно заболею и пригрозила больше не пускать меня на речку.

Наступила Пасха. Утром мы всей семьёй сходили в церковь, а потом поехали в гости к отцовой сестре. Домой вернулись уже поздним вечером.

Назавтра, когда я вернулся из школы, и мы сидели за обедом, мать сказала, что мои товарищи доигрались, барахтаясь в ледяной воде, и лежат сейчас дома с жестокой простудой: к ним уже привозили доктора Барша, а меня она сегодня никуда не пустит, чтоб и я не простыл так же, как они.

Эдуард возразил ей, что Давид с Яшкой вовсе не простыли, а заболели скарлатиной. Это заразная болезнь и передаётся от человека человеку микробами.

– Кто их видел, ваши микробы, – сказала мать, – микробами и всякими науками вам морочат головы, чтобы вы в Бога перестали верить.

Вечером мать затеяла стряпать лепёшки, и у неё не оказалось соли.

– Эдуард, сходи к соседям, пусть тётя Мария даст плошку соли.

– Я не пойду, у них скарлатина.

– Скарлатина, скарлатина! Молится надо хорошенько, тогда никакая скарлатина не пристанет. Александр, ступай ты.

Мне тоже не хотелось идти. Я боялся скарлатины, потому что слышал, что от неё умирают, но ослушаться матери не мог.

– Мамаша, бросьте это, лучше мы ваши лепёшки несолёными съедим, – сказал Эдуард.

– Александр, ступай, – прикрикнула мать, и я пошёл.

Войдя в соседскую калитку, выкрашенную голубой краской, сильно облупившейся после зимы, я остановился перед крыльцом.

Как мне было нехорошо! Страшные предчувствия мешали мне войти в этот дом. Но ослушаться матери в то время было для меня немыслимо. Зажмурив глаза, как прыгают с высоты, я открыл дверь и вошёл. Справа была кухня, слева комнаты. Я позвал:

– Тётя Мария!

Ответа не было.

Я подумал, что могу сейчас уйти и сказать матери, что у соседей никого нет дома, но страх разоблачения заставил меня сделать ещё два шага, и я оказался в комнате.

В углу, в четырёх шагах от меня на двух лежанках, расположенных буквой Г, лежали мои приятели. Я видел лицо Якова. Оно было красным, и поразительно выделялся на нём белый подбородок. Перед ними, обхватив голову и что-то бубня, сидела, раскачиваясь, тётя Мария. Она молилась. Странный запах ударил мне в нос. До сих пор не знаю, действительно ли он существовал или был произведением моих раздражённых нервов, но я сразу подумал, что это запах скарлатины, и задержал дыхание. Но мне пришлось открыть рот и позвать тётю Марию, и запах вошёл в меня.

– Чего тебе? – спросила она, обратив ко мне заплаканное лицо.

– Мама послала за солью, – промолвил я, и запах проник в самые мои недра.

Я вернулся домой мокрый от страха, подавленный увиденным.

– Эдуард, – сказал я, – мне кажется, я заразился.

– Ты подходил близко?

– Нет, я стоял у порога.

– Тогда может и ничего. Ты знаешь, я всё-таки не уверен, что есть микробы.

Но я был уверен. Запах, что я вдохнул у Гюнтеров, стоял в моём носу и глотке.

Ночью я долго не мог заснуть, изнывая от ужаса, но утром, когда я проснулся абсолютно здоровым, вчерашние страхи показались мне глупостью, и я успокоился.

Прошло два дня. Друзья мои были очень плохи, их отец не поехал даже пахать, ожидая наихудшего. Но со мной всё было в порядке, если не считать внезапно возвращавшегося противного запаха, природу которого я никак не мог понять. И вот пришёл вечер. Я сел ужинать абсолютно здоровым, а встал из-за стола совершенно больным, словно, пока я сидел за столом, кто-то налил мне в голову, как в котелок, горячей боли. Едва дотащившись до постели, я упал прямо на покрывало. Во рту было несказанно противно. Гадкий запах уже не таясь хозяйничал в носоглотке, ворочаясь в ней болючим червем.

Я ещё встал и поволокся в комнату родителей, где в шкафу было небольшое зеркало, чтобы посмотреть себе в рот. Язык весь был обмётан толстым желтовато-серым налётом. Но самое страшное, что я увидел, было моё красное лицо с белым опрокинутым треугольником вокруг носа и губ.

– Мамаша, – услышал я голос Эдуарда, – Александр заболел.

Семья сбежалась, меня уложили в постель. Моих маленьких сестёр и братишек отправили к тёте.

Ночь я провёл в бредовых видениях. Передо мной мелькали красные лица с белыми треугольниками, кто-то тащил меня за шиворот в голубую калитку, и я задыхался от знакомого зловещего запаха.

Следующий день проплыл, разорванный на клочья то забытьём, то видениями, а ночью я проснулся от удушья.

Горела керосиновая лампа. Мелькнуло заплаканное лицо матери, тревожные глаза отца. Всё моё существо извивалось в напряжении втянуть в себя глоток воздуха. Казалось, в горле осталось только крохотное отверстие, и воздух проходил в него медленно со свистом. Я испытал, наверное, высшую степень ужаса. Ещё немного, и я умер бы от удушья. Вдруг передо мной в белой исподней рубашке возник Эдуард. Он схватил меня на руки и затряс. Я напряг все силы и кашлянул. Что-то прорвалось в горле, и я выплюнул кровавый сгусток. В липком поту я метался и задыхался до самого утра, и до утра Эдуард носил меня на руках по дому, пока воздух стал легче проходить через горло, и я потихоньку забылся.

Не помню, сколько ещё продолжалась болезнь, но однажды утром я проснулся с радостным ощущением выздоровления.

В окне синело праздничное небо. Увидев его, я засмеялся от счастья. Переполненный радостью жизни, я соскользнул с кровати: мне хотелось быстрее показать матери, что я совсем здоров. Шатаясь от слабости, я выбежал в соседнюю комнату.

Там на маленьком стульчике, сгорбленная, с трясущимися плечами, сидела моя мать, рядом с ней на коленях стоял отец, а перед ними на широких досках, застеленных простынёй, со сложенными на груди руками лежал мёртвый Эдуард.

Прошёл месяц. Из моих младших братьев и сестёр никто больше не заболел, но мать словно помешалась.

Она не варила, не управлялась по дому, а уходила с утра на кладбище и сидела над могилой сына. Когда мы с отцом приходили за ней, она смотрела на нас безумными глазами, не понимая, чего мы от неё хотим.

Мы думали о самом худшем и не знали, что делать. Но по прошествии месяца, она вдруг сама сняла траурные одежды, перестала ходить на кладбище и принялась за домашние дела. Мы никак не могли объяснить это чудесное выздоровление.

Много позже она рассказала нам следующую фантастическую историю.

Ночью ей приснилось, что Эдуард вошёл в спальню, подошёл к кровати и, крепко взяв её за плечо, сказал: «Мама, там очень хорошо, а ты своим плачем мешаешь мне успокоиться. Не плачь и не ходи больше на мою могилу. Заботься об отце и детях. Ты им нужна больше, чем мне». Утром она обнаружила на плече пять синяков. Она взяла в голову, что Эдуард действительно приходил, и выполнила его волю.

«Рябая свинья»

(рассказ знакомой женщины)

Шёл тридцать третий год. Мы умирали от голода. Бабушка разрезала рукава своих платьев. Они врезались в её опухшие руки. Мать порою казалась помешенной, отец поседел за полгода, а мой шестимесячный братик умер ещё в феврале. Мрак и отчаяние уже долго царили в нашем доме. Но вот однажды, в конце апреля, отец вернулся домой оживлённый с полпудом пшена в мешке, и мы стали быстро собираться. Потом до меня дошло, что отец продал наш дом за эти полпуда пшена, взял справку о том, что отпущен из колхоза, и теперь мы убегаем от голода куда глаза глядят.

Вскоре приехал папин брат и отвёз нас на полудохлой лошади на пристань.

Это произошло быстро и ошеломительно! Ещё утром мы проснулись в родном доме и не думали никуда ехать, а в обед у нас уже нет родного дома, и мы всей семьёй сидим на пароходе и плывём вверх по Волге!

Мы собрались и уехали так поспешно, что мать не успела сварить кашу из папиного пшена, и вот теперь она тайком варит её на камбузе после долгого разговора отца с капитаном, а мы с бабушкой, голодные, не евшие со вчерашнего обеда, сидим на палубе и ждём, когда нас позовут. Погода была хорошая, но меньше есть от этого не хотелось.

Я была в мизантропическом настроении, и ему очень соответствовала затеянная мною игра. Мимо нас прошёл мальчик, немного старше меня, часто шмыгавший носом, и я сказала бабушке:

– Modr, kukt mol, was der Kerl vere Roznass hot.[5]

Бабушка ничего не ответила, она думала что-то своё. А мальчик посмотрел на меня безразлично, не догадываясь, что я говорю о нём и говорю нехорошо.

Потом я так же сказала об остановившемся против нас старичке:

– Modr, d’r Mann hot’n Horbart, wie unsr Zieg’bock, wu m’r Formjor g’schlacht hun[6].

Старичок достал трубку, закурил и пошёл дальше, не обратив на меня внимания.

Потом пришла откуда-то высокая сильная женщина с двумя связанными мешками через плечо и большим чемоданом в руке. Она поставила чемодан к борту и устало села на него, вздохнув и спустив с плеча свои мешки. Ей было жарко, она расстегнула пальто и ослабила туго повязанную шаль.

Лицо у неё было неприятное – широкое, с дырочками от оспин. Передохнув, она развязала мешок и вынула что-то завёрнутое в чистую белую ткань.

У меня сильно стукнуло в груди. Она развернула тряпицу, а в ней … хлеб!

Целый каравай! Огромный! Сказочной красоты! И ещё завёрнутый в газету круг домашней копчёной колбасы. Она отрезала маленьким ножиком краюшку хлеба и кусок колбасы с палец длиной и стала есть. Я подавилась от судороги в горле. Ах, какая же это была колбаса! Я сроду не чувствовала запаха чудеснее и ошеломительнее того, что долетел до моих ноздрей.

– Modr, kukt mol, was die norbig Sau frisst! Modr, die frisst Brout mit Worscht![7] – я сразу возненавидела эту женщину за то что она ела эти вкусности, в то время как у меня спазмами схватывало желудок.

– Modr, der norbig Sau schmeckt’s gut[8], – продолжала я, не в силах оторвать глаз от жующей женщины.

Женщина отвернулась от нас и ела, глядя на плывущую Волгу и раздробленное в ней на миллион осколков солнце. И как же она ела! Боже мой, как вкусно она ела! А потом достала из мешка кулёк с леденцами и положила в рот два леденца, красный и жёлтый с налипшими крупинками сахара! Мне казалось, он издевалась надо мной. Она снова взялась за хлеб (неужели не нажралась?), отрезала вкруговую два куска, переломила пополам оставшуюся колбасу, завернула в газетку несколько оставшихся леденцов, встала и в первый раз взглянула на меня. От одного её взгляда пот выступил у меня на лбу. Я всё сразу поняла. А она подошла ко мне, вложила мне в ладошки хлеб с колбасой и свёрток с леденцами и сказала: