Фабрика романов в Париже
Из кареты струился сильный запах туалетной воды для бритья. Пихтовая смола и бергамот – Анна знала этот эликсир. Впервые она вдохнула его, стоя перед старым патрицианским домом[16] в Баден-Бадене. Графиня позвонила, дверь распахнулась, и из темной прихожей к ней обратился сладкий голос: «Отчего вы стоите под дождем? Входите!»
– Я не сдвинусь с места, – услышала Анна свой голос. – Потому что я предпочла бы, чтобы вы испустили дух в луже.
Когда она представила, как кровь француза растекается в солоноватой воде, ей стало жутко.
Анна огляделась в поисках спасения. Если бы Тристан стоял сейчас рядом с ней, один взгляд его серых глаз смог бы смести с пути все невзгоды мира. С Тристаном всегда было так. Но ее супруг остался в крепости. Когда Анна видела его в последний раз, глаза его были пусты. Теперь она могла рассчитывать только на себя. Но у нее был пистолет.
Карета Леметра стояла на краю обрывистой дороги, ведущей от крепости Дорн к Рейну. Повозка Анны – напротив. С помощью отчаянного маневра Иммануэлю удалось остановить коляску Леметра. Теперь верный кучер стоял рядом с лошадьми и успокаивал животных. Смахивая капли дождя с их шерсти, Иммануэль смотрел на Анну. Она знала: стоит ей только кивнуть, и слуга возьмет Леметра на себя. Искушение опустить маленький дульнозарядный пистолет и позволить сильному кучеру расправиться с Леметром самому было велико. Анна сглотнула. Это ее борьба, от этого зависела судьба ее семьи, ее будущее.
– Верните имущество моего мужа. Тогда я вас отпущу, – тихо сказала графиня, но не сомневалась, что Леметр понял бы ее слова, даже если бы она беззвучно пошевелила губами.
– Собственность Дорна принадлежит мне, – донеслось из кареты.
– Потому что вы украли ее у нас, – крикнула Анна.
– Потому что ваш супруг передал ее мне. На документах его почерк, его подпись, его печать. Он подписывал бумаги с улыбкой на лице.
Анна закрыла глаза. Ей было больно об этом вспоминать. В памяти вновь всплыла роковая сцена. Тристан сидел за письменным столом. Леметр лежал на оттоманке напротив: одна нога на полу, другая вытянута на диване.
Когда Анна вошла, ее муж как раз обмакивал перо в чернильницу и подписывал какой-то документ. Она не знала, что это за бумаги, но сразу поняла: что-то не так. Тристан всегда вытирал перо о край чернильницы; сейчас же черные капли бусинками падали на стол. Это пробудило в ней дурное предчувствие. Ее вопроса Тристан не услышал. Мужчина провел пером по бумаге – размашистым движением, с которым обычно подписывал что-то важное. Подняв голову, супруг посмотрел на нее мутным взглядом и холодно улыбнулся.
Анна нажала указательным пальцем на спусковой крючок пистолета.
Кремнёвый замок[17] щелкнул.
– Оружие из прошлого века, – сказал Леметр. – Не очень эффективно. Но отлично годится, чтобы доказать, что женщине хватит мужества убить человека.
Леметр наклонился, чтобы заглянуть под дверцу, а затем спустился с подножки коляски. Его темные вьющиеся волосы, гладко зачесанные назад маслом, пронизывали седые пряди. Из-за худобы он напоминал привидение: коричневый костюм был ему велик, ткань хлопала на ветру. Шею закрывал воротник-отцеубийца[18], обтянутый сверху еще и шелковым платком. Несмотря на это, казалось, что голова торчит на копье. Цилиндр, который теперь надел Леметр, только усилил этот эффект. Обувь француза с хлюпаньем погрузилась в грязь. Он на секунду посмотрел вниз на себя, а затем его взгляд встретился с глазами Анны.
Капли дождя на стеклах ее очков, казалось, превратились в линзы, тысячекратно увеличивающие изображение Леметра. Дыхание Анны выровнялось. Она почувствовала, как кровь зажурчала у нее в жилах. По телу разлилось тепло. Пистолет вдруг показался ей бесконечно тяжелым. Графиня опустила оружие.
Рукой в перчатке Леметр погладил Анну по щеке. Его запах наполнил ее ноздри, разум. Аромат Элизиума[19].
– Вы чувствуете это, Анна? – спросил он. – Все как тогда, когда вы пришли ко мне и попросили меня о помощи.
Анна кивнула.
Рука Леметра легла ей на шею. Большой и указательный пальцы мягко на нее надавили. Анна больше не чувствовала ничего, кроме боли от этого прикосновения. Откинув голову назад, она подставила лицо дождю.
– Садитесь в карету, графиня! – Голос Леметра уже не был спокойным. Теперь он звучал как ветер, который осенью треплет двери и ставни, как что-то, стремящееся прорваться внутрь. – Страх, – сказал магнетизёр[20], – мощный стимулятор.
Воздух разорвал раскат грома. Анна вздрогнула. Рука у нее на шее исчезла. Леметр оторвал взгляд от нее и посмотрел на что-то позади Анны – на гору и крепость на ней.
Вдалеке послышался грохот. Земля задрожала. Анна обернулась как раз вовремя и успела увидеть конец родового гнезда Дорнов. Замок окутала мутная пелена. Из нее вылетали каменные обломки. В клубах густого дыма словно молнии во время грозы сверкало зарево пожара. Крепость рушилась. Гора стонала.
– Тристан! – крикнула Анна.
– Что наделал этот болван? – вырвалось у Леметра.
– Это все ваших рук дело! – крикнула Анна и подошла к французу вплотную.
Графиня снова подняла пистолет. Во второй каморе[21]у нее оставался еще один патрон. Она спустила курок. Но и в этот раз выстрел не прозвучал. Крепость рушилась, заглушая все остальные звуки.
Анна уже подумала, что и вторая пуля застряла в стволе, но тут Леметр схватился обеими руками за лицо, споткнулся о подножку и навзничь упал в карету. Из нее торчали лишь его ноги.
Бросив оружие, Анна развернулась и побежала по скользкой тропинке к замку. Подол ее платья волочился по грязи. Графиня подобрала его, но тут же опустила снова и обеими руками обхватила голову.
– Тристан! – закричала она.
Крепость Дорн грохотала.
На Анну с шумом обрушился град из небольших камней. Откуда-то снизу она услышала ржание лошадей. Что-то ударило ее по голове. Графиня свалилась на землю. Левый глаз ничего не видел. Под правой рукой, на которую она опиралась, Анна почувствовала осколки стекла. Ее очки.
Сильные руки обвили ее тело и подняли ее. Анна смутно различила лицо Иммануэля. Кучер был совсем близко. Он нес ее, а графиня не знала, куда деть руки. Не могла же она положить их на шею кучеру! Но и просто оставить их висеть было бы странно.
– Скорее, Иммануэль, – поторопила его Анна. – Прошу, быстрее!
Верный слуга повиновался как лошадь и понесся рысцой, словно Анна весила не больше женской туфельки. Но бежал он не туда – вниз с горы.
В грязь снова обрушился град камней.
– Тристан! – хотела крикнуть Анна еще раз.
Но из горла вырвался только хриплый шепот. Ее бедро охватило огнем. Ей казалось, она летит. Как ее слуга бежал столь быстро? Они миновали то место, где стояла карета Леметра. Но теперь ее нигде не было видно. Пока Анна гадала, что случилось с магнетизёром, она оказалась у себя в коляске. Обломки камней с грохотом падали на деревянную крышу. Повозка дернулась: лошади тронулись. Но они опять двигались вниз с горы! Ей надо наверх в крепость! Тристану нужна ее помощь. Его пустые глаза!
Глава 6. К западу от Парижа, шато Монте-Кристо, декабрь 1851 года
– Нам лучше приехать в другой раз, – сказал Иммануэль.
Ее спутник толкал инвалидное кресло из шато Монте-Кристо. Банкиры, цензоры, авторы и метресса толпились вокруг кареты, из которой только что выглянул Леметр. Молодые писатели пытались оттащить заимодавцев от повозки. Между некоторыми завязалась драка. Тут дверца кареты открылась, и из нее медленно вылез Дюма. Его тотчас обступили со всех сторон. Все говорили наперебой. Дюма улыбался.
– Ты прав, Иммануэль. Здесь не место спорить о литературе. Давай вернемся в Париж. Только подожди минутку.
Анна попыталась заговорить с одним из цензоров.
– Месье Блонде! – крикнула она и помахала ему рукой.
Ей пришлось позвать его еще дважды. Лишь тогда Блонде обратил на нее внимание и подошел к ней. Сюртук криво висел у него на плечах. Двух пуговиц не хватало.
– Мадам! Я вас предупреждал. Этот Дюма безумец. Вы только посмотрите! Писатель бросает людям деньги. Только что он пытался подсунуть мне тысячу франков. Мне удалось ему помешать.
– Вы видели мужчину в карете? – поинтересовалась Анна.
– Разумеется. Кто бы мог подумать, что такой уважаемый гражданин как месье Леметр ведет дела с таким беспутным человеком как Дюма!
Пригладив редкие волосы, Блонде надел цилиндр.
– Значит, вы его знаете?
Анна почувствовала, как от страха ее охватила дрожь. Она вцепилась в ручки инвалидного кресла.
– А вы нет? – спросил Блонде. – Об Этьене Леметре говорит весь Париж. Он магнетизёр. У него на вечерах на улице Ришелье собираются богатейшие граждане Франции. Говорят, он лечит болезни, глядя людям в глаза и сверкая в них молниями. По слухам, Леметр исцеляет даже от безумия. Правда ли это, я не знаю. Но несколько дней назад он якобы принимал самого президента.
– Улица Ришелье, – сказала Анна. – Какой дом?
– Вы его сразу заметите. День и ночь по адресу Леметра стоит толпа и требует, чтобы их впустили.
Она почувствовала тяжесть в груди: дело не терпело отлагательства.
– Если вам не трудно, пожалуйста, позовите других господ. Мне нужно как можно скорее вернуться в город.
Карета прибыла в Париж ближе к вечеру. Анна оперлась о стеганую кожаную обивку и с трудом приподнялась. За левым окном ландо протекала Сена. Река неспешно и величественно пересекала город. Зимнее солнце отбрасывало длинные тени на набережную. Начало моросить. Справа и слева от реки простирались крыши города.
Сняв очки, Анна протерла стекла шелковым платком, который всегда носила с собой. Затем она снова зажала тонкие металлические дужки за ушами. Кончики царапали нежную кожу. Анна трижды зажмурилась, чтобы прояснить взгляд. Она вспомнила, как приехала в Париж, сидела в карете и любовалась незнакомым городом. Неужели с тех пор прошло всего три дня?
Глава 7. Три дня назад, Париж, ноябрь 1851 года
Анна наблюдала, как чуждый ей мир проплывал в окне кареты, когда Иммануэль впервые вез ее по французской столице. Дома были построены вплотную друг к другу. Лишь изредка она высматривала зазор, проход или проулок. В то же время здания были высокими, а их крыши – совсем низкими.
Еще в Карлсруэ Анна слышала, что французский император перестроил столицу в огромный дворец. Однако она считала, что свету Карлсруэ просто нравились любопытные истории. Теперь она ехала по просторным бульварам, которые словно возникли из блаженных мечтаний архитектора в романтическом стиле и коврами расстилались перед ней.
По краям великолепных улиц на широких тротуарах прогуливались модно одетые люди. Никому не приходилось отскакивать в сторону, когда мимо проносились дрожки. Никого не обрызгивали, когда колеса катились по нечистотам: на улицах не было даже грязи. Все дороги были вымощены. Булыжники влажно блестели под мелким дождем, шелковым платком накрывавшим город. Капли штриховали окна кареты. В них преломлялся свет газовых ламп, которые зажигали с наступлением сумерек. Как же Анне хотелось остановиться, выйти из кареты, прогуляться сквозь завесу дождя, чтобы познакомиться со всей красотой вокруг!
Неужели это никогда не закончится? Тоска по временам, когда ее ноги что-то чувствовали, когда-нибудь сведет ее с ума. Она откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и принялась разминать бедра. Под пальто на ней было темно-синее шелковое платье с тремя воланами, нижняя одежда из плотной шерстяной ткани, а под ней – сорочка до колен. Даже под всеми этими слоями пальцы отчетливо ощущали ее ноги. Но кожа и мышцы никак не реагировали. Анна давила на них сильнее. Бывало, она разминала ноги целый час – до тех пор, пока ее разум вновь не принимал, что они больше ничего не чувствуют. Ей больше никогда не погулять по парижским паркам и бульварам. Когда же ее глупая душа наконец это осознает! Прошло целых десять лет – разве этого недостаточно? Анна оставила ноги в покое – только бы на них снова не остались зеленые и синие пятна.
Карета остановилась. За окном появились расплывчатые очертания дома Шмалёров. Дверца кареты распахнулась, и здание приобрело резкие контуры. На фасаде из песчаника дождь нарисовал темные пятна. Побеленные пилястры обрамляли освещенные окна – настолько высокие, что за ними могли бы располагаться бальные залы. Вазы, высеченные из светлого камня, стояли перед зданием словно часовые; по бокам в украшенных горшках росли деревца. Соседние здания держались на почтительном расстоянии от дома торговца сельдью и его семьи. Анна была у цели.
Иммануэль как статуя стоял перед каретой. На нем была накидка, покрытая слоем воска, с которого тысячами жемчужин стекал дождь. Перед кучером ждало инвалидное кресло.
Даже за столько лет Анна не смогла привыкнуть к виду коляски. Колеса со спицами, коричневая грубая кожа обивки и ручки с завитками на концах: казалось, это приспособление придумали, чтобы пытками выбивать признания из заключенных.
Она кивнула Иммануэлю. Тот откинул подножку кресла, расстелил одеяло из грубой зеленой шерсти на обивке сиденья и подошел вплотную к дверце кареты. Как и всегда, поднимая Анну, он надел перчатки из черной кожи. Анна уже перестала возражать. Иммануэль был единственным, кому она доверяла. Она могла бы и потерпеть его голые руки на платье. Но кучер не изменял своим правилам. Тем не менее он позволил Анне заплатить за перчатки.
Иммануэль усадил Анну в кресло. Опустившись перед ней на колени, он поправил ей ноги и ступни. Этого Анна стыдилась больше всего и, сгорая от неловкости, смотрела в ночное небо. Наконец все было готово. Иммануэль сложил концы шерстяного одеяла на коленях Анны. После он начал толкать инвалидное кресло. Колеса заскрипели по гравию.
Они направились к выкрашенной в белый цвет двери с большим латунным кольцом. Им сразу открыли. В проеме появился молодой человек в ливрее; над головой он держал небольшой фонарь.
– Bonsoir[22], мадам – произнес слуга.
Больше ничего сказать он не успел. Схватив его сзади за плечо, волосатая рука отодвинула его в сторону. В свете лампы появилось мужское лицо; маленькими, широко расставленными глазами оно посмотрело на Анну.
– Добро пожаловать, графиня Дорн! – громко сказал господин. – Добро пожаловать в Париж! Добро пожаловать в наш дом! Я Олаф Шмалёр.
Прижав руки к бокам, он старательно поклонился.
Анна улыбнулась и склонила голову в почтительном приветствии.
– Пожалуйста, не называйте меня графиней. Я отказалась от титула и имени мужа, – сказала она.
– Но отчего же? – вырвалось у Шмалёра.
– Я вернула девичью фамилию, – ответила Анна. – Анна Молль.
– Ну, как вам будет угодно.
В голосе Шмалёра слышалось разочарование. Похоже, купец рассчитывал, что учить его детей будет дворянка.
– Что по-графски роскошно, – нарушила Анна молчание, – так это ваша усадьба. А еще поздняя осень в Париже.
Хозяин провел рукой по жидким рыжеватым волосам, осмотрел ладонь и вытер ее о штанину.
– Прошу прощения, графиня… мадам. Идите за мной в дом. Пардон. Я хочу сказать. прикажите вашему слуге повезти инвалидное кресло. – Он кашлянул. – Семья уже ждет вас.
Анна осведомила нового работодателя о своем недуге и даже приложила к письмам чертеж инвалидной коляски с указанием ее размеров, чтобы он мог предоставить ей подходящую комнату. Однако Шмалёр, похоже, не придал этому особого значения. Быть может, он вообще забыл об инвалидном кресле. Во всяком случае, семья принимала гостью не на первом, а на втором этаже. Сначала Иммануэлю пришлось нести саму Анну, а потом кресло по сужающейся кверху лестнице. У Анны закружилась голова. Но она все равно не стала держаться за плечи Иммануэля, как делала обычно. Вместо этого Анна скромно сложила руки на животе.
Она услышала топот маленьких ножек. Захлопали двери. Наконец Анна оказалась на галерее с обшивкой из темного дерева и белыми вазами на полу. Из каждой торчали по четыре длинных лилии. Они тоже были белыми и создавали очаровательный контраст с темным окружением.
Анна бесшумно катилась по толстым коврам: позади нее был Иммануэль, а впереди – широкая спина Олафа Шмалёра. Хозяин открыл дверь, и Анна проскользнула в ярко освещенный салон. Похоже, окнами именно этой комнаты она любовалась снаружи. Помещение и вправду было таким огромным и высоким, что могло бы служить свету Баден-Бадена бальным залом. В покрытых черным лаком витринах стояли японские предметы. Настенные ковры с причудливыми узорами, фарфор и изделия в стиле шинуазри[23] вызвали бы восхищение в салоне рококо.
Перед четырьмя креслами, обтянутыми красным бархатом, стояли женщина и двое детей. Хозяйка дома была примерно того же возраста, что и Анна. Дама была низкой и хрупкой, а ее лицо напоминало мордочку пугливого животного. Она пыталась восполнить небольшой рост высокой прической. Анна гадала, как мадам Шмалёр справлялась с тучностью мужа. Очевидно, пара нашла для этого решение. Это доказывало существование двух детей.
Хозяйка дома представилась как Мари-Александрин Шмалёр. Женщина сказала, что Анна может называть ее просто мадам. А она будет звать Анну графиней: «Если у немцев так принято».
Анна хотела было возразить и объяснить мадам Шмалёр, что она больше не графиня. Тут Олаф Шмалёр подошел к жене и попросил ее налить чай. Сам он, встав между детьми, положил руки им на плечи.
– А это малыш Жан и Анриетта, – сказал Шмалёр голосом, который привлек бы десяток покупателей на рыбном базаре.
На малыше Жане и Анриетте были дорогие наряды, соответствовавшие последней парижской моде. Девочке, как Анна знала из писем, было десять. Похоже, ей нравились дорогие одеяния. Она покрутила бедрами, неуклюже подражая матери, погладила себя по животу и оглядела наряд. У нее были пухлые щеки и маленький рот, а с головы свисали замысловатые локоны. Мать точно трудилась над прической не один час.
Жан, напротив, явно чувствовал себя неуютно в двубортном шелковом жилете с шалевым воротником. Он неподвижно стоял рядом с сестрой и, впившись ногтями в ладони, не отрывал взгляда от инвалидного кресла.
У обоих детей слипались глаза. Наверное, в это время они обычно давно были в постели.
– Подойдите ко мне, – Анна протянула руки им навстречу.
Дети не двинулись с места. Анриетта уставилась на палец Анны, словно боясь, что из него могут вылететь молнии. Жан с желчным видом разглядывал колеса инвалидной коляски.
– Подайте руку учительнице, – приказала мадам Шмалёр, стоявшая за тележкой-подносом с чайным сервизом.
Дети по-прежнему не шевелились. Анна бы с удовольствием опустила руки и отправила Жана и Анриетту спать. Но уступчивость – главный враг воспитания. Анна поманила детей пальцами. «Они как Гензель и Гретель[24], – подумалось ей, – а я для них – ведьма из пряничного домика».
– Идите же! – приказал Олаф Шмалёр и мягко подтолкнул детей.
Вцепившись в папины брюки, мальчик спросил:
– А после занятий с графиней мне тоже придется вечно сидеть в уродливом кресле?
– Простите их поведение, – сказала мадам. – Они устали, и суета их сильно утомила. Жан! Анриетта! В постель.
– Погодите, пожалуйста, – тихо сказала Анна.
Толкнув колеса кресла, она быстро подкатилась к детям. Прямо перед ними Анна остановилась. Отпрянув, Жан наткнулся на столик. Фарфоровые статуэтки на нем затанцевали.
– Меня зовут Анна Молль. Вы знаете, почему я здесь?
Дети покачали головами.
Мадам Шмалёр подошла к ним.
– Графиня, я же сказала: детям пора в постель.
– Я не графиня, – Анна коротко взглянула на низкую француженку. – А вот этого, – она постучала по колесам инвалидной коляски, – бояться совсем не стоит. Иммануэль!
Ее спутник поднял ее и усадил в одно из кресел. Затем графиня сказала Жану и Анриетте:
– На самом деле это все равно что ехать по железной дороге. Но сюда поместится только один пассажир.
Дети смотрели то на инвалидную коляску, то на мать. Прежде чем мадам Шмалёр успела что-либо возразить, ее супруг встал за спинку инвалидного кресла и опустил мясистые ладони на ручки.
– Кто сядет первым, того я прокачу по комнате три раза. Так быстро, как только смогу.
– Месье! – раздраженно воскликнула мадам Шмалёр.
Но тут Анриетта уже выскочила вперед и, громко прокричав «Moi!», опустилась в инвалидное кресло. Олаф Шмалёр толкнул коляску, и отец с дочерью покатились по просторному салону. Деревянные колеса застучали по паркету. У одной из стен комнаты стояла еще одна фарфоровая напольная ваза, которую чья- то искусная рука расписала китайскими рисунками. Шмалёр направлялся прямо к ней. В нужный момент он затормозил и обогнул вазу, задев лилии. Анриетта закричала. Ее мать тоже. Лепестки посыпались на землю. Ваза не упала. Проехав позади нее, инвалидное кресло снова набрало скорость.
Прежде чем Шмалёр успел сделать еще один круг, у него на пути встала супруга.
– Довольно, Олаф! – крикнула она и вытянула руки.
Инвалидное кресло со смеющейся от удовольствия Анриеттой остановилось у ног матери.
Мадам Шмалёр повернулась к Анне. Острый взгляд хозяйки мог бы разрезать страницу книги.
– Графиня, если это и есть ваши воспитательные методы, я лучше отправлю детей в школу-интернат. Как я и хотела с самого начала.
Наблюдая за этой дикой поездкой, Анна вцепилась пальцами в обивку кресла. Теперь она потупилась и изо всех сил старалась покраснеть. Ей нельзя снова потерять работу. У нее совсем не осталось средств. Место учительницы у торговца сельдью Шмалёра в Париже подыскал ей старый друг.
Отпустив красный бархат, Анна положила руки на блестящую ткань синего платья и тихо ответила:
– Разумеется, мои методы не таковы, мадам. Вы можете не сомневаться, что со мной ваши дети будут в надежных руках.
Как только она произнесла эти слова, Жан пробежал мимо нее и дернул маму за платье.
– Маман, скажи Анриетте, что теперь моя очередь. Она уже и так долго каталась по железной дороге.
Мадам Шмалёр рывком вытащила дочь из кресла: Анриетта даже споткнулась о подол материнского платья. Мадам еще раз мрачно посмотрела на Анну, а затем взяла детей за руки и вышла из салона.
Глава 8. Париж, дом семьи Шмалёр, ноябрь 1851 года
Семья Шмалёр обычно завтракала в шесть часов.
Когда Анна на утро после приезда вкатила кресло в столовую, к окнам все еще липла ночь. Дети сидели на своих местах, положив руки у тарелок и откинувшись на спинки стульев. Лица их раскраснелись от утреннего умывания холодной водой, жесткими щетками и едким мылом.
Во главе стола восседал Олаф Шмалёр. На нем был синий суконный сюртук с бархатными лацканами. Широкий воротник рубашки был модно отогнут вниз.
Мадам Шмалёр нигде не было видно.
– Садитесь, графиня Дорн, – сказал Шмалёр.
Поблагодарив его за предложенное место, Анна пододвинула инвалидное кресло к столу. Напольные часы пробили шесть.
Анна сидела перед столом, полным деликатесов. Шмалёр указал на каждую тарелку и миску, представив их содержимое: бриошь[25], мишь[26] и бульон. Анна кивала вслед каждому слову, стараясь их запомнить. Однако втайне она скучала по простым баденским бутербродам с маслом.
Анна выбрала какой-то пирог, который дети жадно накладывали на тарелки. Она осторожно отправила вилкой маленький кусочек в рот и стала медленно жевать, едва заметно шевеля ртом. У нее на языке взорвался вкус сахара и аниса.
– Вкусно? – Олаф Шмалёр проглотил кусочек. – Здешняя кухня еще вызовет у вас слезы радости, графиня.
У него на подбородке повисли желтые крошки.
Анна промокнула рот салфеткой с вышитыми китайскими иероглифами.
– Как давно вы живете во Франции, месье Шмалёр? – спросила она по-французски.
– Прошу вас, давайте говорить по-немецки, – сказал купец. – Я редко слышу родной язык. Я скучаю по нему даже больше, чем по людям, которых мне пришлось оставить в Любеке. Кроме того, мы с вами можем общаться на немецком языке более непринужденно.
Анна украдкой взглянула на детей. Жан и Анриетта не обращали внимания на взрослых. Они склонились над тарелками и наблюдали друг за другом, пытаясь определить, как быстро и как много каждый из них может съесть.
Анна повторила вопрос по-немецки. Она говорила с баденским акцентом.
Шмалёр рассказал ей, что живет во Франции уже пятнадцать лет. В свое время любекский совет отправил его в Париж, чтобы он содействовал торговле рыбой. Целый год купец чуть ли не жил на парижских рынках и прельщал французов немецкой сельдью.
Шмалёр взмахнул ложкой.
– Эти французы упрямы, как осетры. А еще они хитрые торговцы. Но нас в Любеке омывают воды Балтийского моря. Если мы захотим, то оживим даже мертвую рыбу.
Из соседней комнаты послышались шаги. В дверях появилась мадам Шмалёр. На ней была светлая юбка, плотно облегающая талию и расклешенная вниз от бедра, и белый жакет из шелка в обтяжку. Анна недовольно посмотрела на хозяйку.