Гитлер и стратегия блицкрига. Третий рейх в войне на два фронта. 1937-1943

Хотя в 1938 году у западных держав не было причин считать, что за сильной официальной советской линией поддержки Чехословакии последуют активные действия в случае войны, не могло быть сомнений в том, что разочарование русских относительно Мюнхенского соглашения было настоящим, даже в то время. Горькое замечание Владимира Потемкина, заместителя советского министра иностранных дел Максима Литвинова, высказанное им 4 октября 1938 года, то есть сразу после Мюнхена, французскому послу, отражает истинную советскую позицию намного точнее, чем последующее сталинское полуизвинение на Ялтинской конференции в 1945 году. Пожаловавшись, что западные страны намеренно исключили СССР из мюнхенских переговоров, Потемкин не смог совладать с эмоциями, и якобы он крикнул французскому послу Робберу Кулондру: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Теперь я не вижу другого выхода для нас, кроме четвертого раздела Польши».

Пятью месяцами позже, 10 марта 1939 года, в речи XVTII партийному съезду сам Сталин подкрепил «крик души» Потемкина предупреждением, важность которого была должным образом оценена, по крайней мере в Берлине, если не в Лондоне. Отметив статьи в западной прессе, касающиеся предполагаемой слабости советской армии и военно-воздушных сил, Сталин сказал: «…можно подумать, что районы Чехословакии были сданы Германии в качестве платы за обязательство начать войну против Советского Союза». Далее Сталин сделал вывод, что Россия должна быть осторожной и не позволять другим странам использовать ее для того, чтобы таскать для себя каштаны из огня.

Реакция Гитлера на новую позицию Сталина проявилась через пять дней. 15 марта, несмотря на недавнее Мюнхенское соглашение, он оккупировал Прагу и оставшуюся часть чехословацкого государства. Хотя 17 марта в Великобритании премьер-министр Чемберлен наконец открыто спросил, не последует ли за этой акцией Германии другой акт агрессии против маленького соседа, он никак не желал отказываться от своих прежних взглядов, что явствует из его личной переписки с сестрой. Подчеркивая проведение им политики уступок, Чемберлен писал: «Я должен признаться в своем глубочайшем недоверии к России. Я не верю в ее способность вести эффективные наступательные операции, даже если она захочет. Я не доверяю ее мотивам, которые, по моему мнению, не связаны с нашим пониманием свободы и направлены только на то, чтобы рассорить, натравить друг на друга всех остальных. Более того, ее ненавидят и подозревают даже небольшие государства, в первую очередь Польша, Румыния, Финляндия».

Тем не менее, опасаясь немедленного нападения немцев на Польшу и не ожидая соглашения с Советами, которым он так не доверял, и даже согласия французских союзников, 30 марта Чемберлен предложил Польше одностороннюю британскую гарантию защиты против Германии. Это была прихоть, за которой вскоре последовали почти столь же провокационные и несерьезные гарантии для Румынии и Греции. Осужденный в парламенте и Уинстоном Черчиллем и Дэвидом Ллойд Джорджем сей акт открытого вызова, правда слабый, вызвал моментальную ответную реакцию Гитлера, который 3 апреля принял решение напасть на Польшу после 1 сентября того же года. Фюрер был непоколебимо убежден, что советская интервенция для спасения Польши представлялась маловероятной, поскольку такое вмешательство было бы отвергнуто Польшей, вследствие ее страха перед большевизмом. Гитлер также начал рассматривать последующую немецкую оккупацию балтийских государств.

Еще более серьезной была советская реакция на проявление демонстративного пренебрежения со стороны Чемберлена, давшего Польше и Румынии, без договоренности с Советским Союзом, подобные обещания. Когда 16 апреля предложение советского министра иностранных дел Литвинова о создании англо-русско-французского пакта о взаимопомощи не вызвало интереса британской стороны, советский посол в Берлине уже на следующий день проинформировал министерство иностранных дел Германии о том, что нет никаких причин, по мнению советской стороны мешающих нормализации отношений между Советским Союзом и Германией. «И, – добавил советский посол, – из нормальных эти отношения могут становиться все лучше и лучше».

Во время беседы Гитлера с румынским министром иностранных дел Григоре Гафенку, состоявшейся 19 апреля, ярость фюрера в отношении англичан была очевидна. Выразив свое разочарование невозможностью достижения договоренности с Великобританией по польскому вопросу, Гитлер заявил, что, если Англия хочет войны, она ее получит. Причем это будет вовсе не легкая война, как хотелось бы думать англичанам, и она будет не похожей на предыдущую. «Как, – вопрошал Гитлер, – англичане могут представить себе современную войну, если они не могут даже выставить на поле боя две полностью оснащенные дивизии?»

Вскоре Гитлеру предстояло получить ответ на свой вопрос. 27 апреля Чемберлен весьма неохотно объявил воинский призыв – беспрецедентная мера в британской истории. А в параллельном измерении шеф немецкого военно-морского флота гроссадмирал Эрих Редер готовил свои небольшие силы к военно-морской войне с Великобританией, войне, которая, по заверению Гитлера, не должна была начаться раньше 1945 года.

В дальнейшем усиление британских мер против нацистской Германии вело к ослаблению советской реакции. 3 мая советский министр иностранных дел Максим Литвинов был снят правительством со своего поста. Его нееврейский преемник Вячеслав Молотов был в выигрышном положении с точки зрения восстановления дружественных отношений с Германией, поскольку его имя не ассоциировалось с политикой коллективной безопасности в союзе с западными странами против нацистской экспансии.

Нападки нацистской прессы на Советский Союз прекратились, и англичане встревожились: русские могут оказаться потерянными для Запада. Уинстон Черчилль 4 мая объявил, что больше нельзя терять время на переговоры с Россией, потому что «нет средств для поддержания Восточного фронта против нацистской агрессии без активной помощи России». Официальная советская газета «Известия» 11 мая написала о нехватке взаимности в западной концепции пакта о взаимопомощи, который предоставляет России в одиночестве нести военное бремя против Германии. Уже 19 мая Черчилль, выступив с резкой критикой Чемберлена в палате общин, спросил, почему премьер-министр противится альянсу с Россией в мирное время, который может предотвратить войну, если принимает необходимость соглашения с Советами в военное время. Черчилль, как военный историк, также подробно остановился на последствиях краха России на Восточном фронте для Запада в 1917 году, в результате которого миллион немецких солдат и пять тысяч пушек были переброшены во Францию для последнего отчаянного выступления немцев против британской армии весной 1918 года. Однако Чемберлен все еще предпочитал мир рискованной политике втягивания всей Европы в войну против Третьего рейха ради вероятной выгоды Советского Союза.

Хотя Чемберлен продолжал уклоняться от того, что Черчилль справедливо назвал жестокими фактами, скорее всего, последний даже не подозревал, до какой степени обезумел Гитлер, стремясь любой ценой расширить границы рейха. В речи, обращенной к своим генералам 23 мая, вероятно рассчитанной на то, что благодаря утечкам она испугает Запад, Гитлер заявил:

«Дальнейший успех не может быть достигнут без кровопролития… Данциг вовсе не является предметом обсуждения. Это вопрос расширения нашего жизненного пространства на восток, обеспечения нашего снабжения продовольствием, решения балтийских проблем. Снабжение продовольствием может вестись только из малонаселенных районов. Помимо естественного плодородия, радикальная немецкая эксплуатация многократно увеличит излишки. Другой возможности в Европе нет. <…>

Мы не можем ожидать повторения чешского дела. Будет война. Наша задача – изолировать Польшу. Успех изоляции будет решающим.

Не является невозможным и то, что Россия выкажет отсутствие интереса к разорению Польши. Если же Россия предпримет шаги против нас, наши отношения с Японией могут стать ближе. Война с Англией и Францией будет войной не на жизнь, а на смерть. Идея, что мы можем дешево отделаться, опасна, такой возможности нет. Мы должны сжечь мосты… и приготовиться к войне продолжительностью 10–15 лет».

Согласно подсказке Гитлера о том, что можно надеяться на отсутствие интереса у русских к разорению Польши, в течение следующих двух месяцев длинные осторожные щупальца тянулись из немецкого министерства иностранных дел к Советскому Союзу. Вероятно, более эффективным стимулом к улучшению отношений с Россией было успешное давление нацистов на Финляндию и балтийские государства, чтобы те воздержались от каких-либо оборонительных договоренностей с СССР, как того требовали русские в качестве части платы за пакт с Западом. Русские не видели причин забывать известное объяснение маршала фон Гинденбурга министерству иностранных дел в 1917 году о том, что ему необходимо контролировать балтийские государства для маневрирования левого крыла в будущей войне с Россией.

Не менее осторожно британское министерство иностранных дел продолжало вести переговоры с Советами, поддерживая их на сравнительно низком уровне и выражая полное нежелание сотрудничать с русскими, кроме как на удовлетворительных для поляков условиях. Хотя французы постоянно требовали достичь соглашения с русскими, пока Гитлер не сделал того же самого, британское правительство совершенно не желало давать Советскому Союзу гарантии в балтийских государствах, на которые он рассчитывал. Такие гарантии, вероятнее всего, в перспективе должны были привести к поглощению Советским Союзом малых государств. Британия не могла смириться с предложением России пусть даже неопределенного куска Восточной Европы в качестве платы за альянс с Западом. А немцы обладали решающим преимуществом – они могли предложить русским нейтралитет и, таким образом, время для военной подготовки к началу всеобщей войны.

То, что такой потенциальный дар германского нейтралитета, в противоположность малообещающей перспективе выступления против Германии без помощи западных стран, едва ли был предложением, которое Советский Союз мог легко отвергнуть, видно более отчетливо, если одновременно рассмотреть угрозу альтернативной немецкой сделки с Японией. Японская Квантунская армия в Маньчжурии 28 мая 1939 года возобновила ранее неудачное «прощупывание» советских дальневосточных пограничных регионов в более широком масштабе, чем прежде, на этот раз против советского государства-сателлита – Внешней Монголии. Одновременно, как, вероятно, подозревали русские, японский премьер Киитиро Хиранума начал переговоры с Германией о трансформации Антикоминтерновского пакта 1936 года в более эффективный военный альянс против Советского Союза. Здесь, возможно, более, чем где-либо, лежит источник отчаянной необходимости русских в активном и могущественном союзе с англо-французской коалицией или, в качестве альтернативы, bona fide[3] пакте о нейтралитете с гитлеровским рейхом, ставшим агрессивнее, чем раньше.

К началу первой недели августа Гитлер окончательно потерял терпение из-за медленного хода переговоров между нацистами и русскими – приближался конечный срок начала его осенней кампании против Польши. 8 августа он заявил, что, по его мнению, Россия не рискнет ввязаться в войну с Германией. Он объяснил своему венгерскому гостю, что Советы «не повторят царской ошибки и не станут истекать кровью ради Великобритании… Вместо этого они попытаются обогатиться, возможно, за счет прибалтийских стран или Польши, но не ввяжутся в военные действия».

С другой стороны, 12 августа во время встречи с обеспокоенным и исполненным недоверия итальянским министром иностранных дел графом Галеаццо Чиано Гитлер вел себя в соответствии с линией своего министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, утверждая, что Франция и Великобритания не вступят в войну ради спасения Польши. Гитлер сумел скрасить свое разочарование, узнав от Чиано о неготовности Италии вступить в войну в 1939 году, только что полученными из Москвы новостями о готовности начать переговоры на высшем уровне с рейхом по вопросам, ставшим чрезвычайно важными для русских.

Британская и французская военные миссии сравнительно низкого уровня прибыли в Россию без особой спешки и начали переговоры в тот же день – 12 августа, когда поступил ответ русских нацистам. Тем не менее со стороны русских в военных переговорах с англо-французской миссией участвовали самые высокопоставленные военные, во главе которых стоял министр обороны Ворошилов. В них принял участие генерал Б.М. Шапошников – начальник штаба советской армии после падения Тухачевского.

Деятельность западных военных миссий сдерживалась недоверчивым отношением политиков к Советскому Союзу, а также крайне пессимистичной оценкой военных возможностей СССР, тогда господствовавшей среди британских и французских военных. Например, по оценке британских военных экспертов, весной и летом 1939 года Красная армия, военно-морской флот и военно-воздушные силы настолько плохо оснащены техникой и так сильно пострадали от чисток офицерского корпуса, что не могут организовать сколь бы то ни было эффективное наступление в Польшу или Румынию. Такая явная недооценка еще более удивительна в свете уверенных успехов советской армии на Дальнем Востоке.

Если западные державы придерживались невысокого мнения о возможностях советских военных, то вскоре выяснилось, что у русских было намного больше оснований иметь невысокое мнение о возможностях английских и французских военных и планах, в особенности касающихся шансов организации наступательных операций на западе, необходимых для облегчения ситуации на Восточном фронте. Уже 13 августа маршал Ворошилов скрестил шпаги с британским генерал-майором Т. Хейвудом относительно наличия только шести британских дивизий для службы во Франции. Хейвуд ответил, и это было лучшее, что он мог сказать в сложившихся обстоятельствах, что Первую мировую войну Британская империя тоже начала шестью действующими дивизиями, но постепенно ее вклад в военные усилия союзников достиг уровня 100 дивизий. Однако именно то, что случилось с Россией до того, как Британия вступила в Первую мировую войну, больше всего тревожило Сталина. Как и французам, русским не повезло жить на собственном острове и иметь возможность готовиться к серьезной войне в удалении от всех.

После этой не предвещающей ничего хорошего увертюры, характерной для англо-русского диалога и в будущем, 14 августа Ворошилов перешел непосредственно к делу. Он спросил, может ли Красная армия действовать против немцев через польскую и румынскую территории, и заявил, что этот вопрос является чрезвычайно важным, по сравнению с ним все остальные являются второстепенными. Советский министр обороны заявил, что без точного и недвусмысленного ответа на него дальнейшие военные переговоры являются бессмысленными.

«Великая драма», как Гитлер совершенно правильно проинформировал своих слушателей в Оберзальцберге, в тот же день подходила к «кульминационной точке». Сталин, который, по словам Гитлера, больше не имел желания «таскать британские каштаны из огня», ничего не приобретал, но имел все основания опасаться войны, в том числе и победоносной Красной армии, если он выиграет. Что касается англичан, теперь Гитлер открыто признал, что они могут вступить в войну, несмотря на свою полную неготовность, но утверждал, что они не хотят долгой борьбы. В последнем безрассудный фюрер, очевидно, ошибался; он, вероятно, забыл, что другие тоже могут очертя голову бросаться в авантюры, особенно если их со всех сторон окружают вражеские ловушки.

Поздно вечером того же дня – 14 августа – по приказу Гитлера министр иностранных дел Риббентроп телеграфировал в Москву требование личной встречи с Молотовым и Сталиным. В осторожном ответе на следующий день Молотов поинтересовался у немецкого посла Шуленбурга шансами на то, что Германия употребит свое влияние на Японию ради улучшения отношений с Россией, а также возможностью заключения договора о ненападении между Германией и Советским Союзом.

На следующий день, 15 августа, возможно для того, чтобы произвести максимальное впечатление на западные страны серьезностью намерений и значительностью ресурсов русских, генерал Шапошников обрисовал советский план развертывания 136 русских дивизий и 9000 танков в случае нападения Германии на СССР через балтийские государства. На этот не слишком вероятный случай Шапошников потребовал, чтобы западные страны использовали 70 % этих сил для активного выступления против рейха. Эта задача в любом случае была свыше возможностей английской и французской армий, все еще не организованных для наступательных операций. В этом случае и Польша должна была направить все свои силы против рейха в интересах России.

В случае вероятного нападения Германии на Францию Советский Союз обязывался обеспечить 70 % сил западных держав в русском наступлении на Германию через Польшу и Литву; западные державы гарантировали русским право пересечь польскую и, если возможно, литовскую территорию. Для самого вероятного развития событий, иначе говоря, нападения немцев на Польшу Шапошников пообещал значительное соответствие любым западным силам, развернутым непосредственно против Германии, если Польша, а если возможно, Литва и Румыния дадут Красной армии право пересечь свою территорию.

Упражнения Шапошникова в том, что Джон Эриксон справедливо назвал «категорическим императивом», не вызвали немедленный ответ позитивного характера от поляков. Маршал Ворошилов 17 августа прервал встречи военных до 21 августа, утверждая, что без такого ответа дальнейшие обсуждения бессмысленны. С плохо скрытым сарказмом Ворошилов посоветовал западным военным делегациям наслаждаться видами Москвы, пока их правительства получат ответ от Польши.

Несмотря на уверенный отпор русских, 17 августа генерал Хейвуд написал спокойное объяснение в свое военное министерство, в котором относительно позиции советской стороны было сказано следующее: «Руководствуясь здравыми военными соображениями, они хотят воспользоваться всеми преимуществами сотрудничества с польской армией, а не ждать, пока эта армия будет побеждена, и им придется поддерживать остатки разгромленной армии, что может иметь самое неблагоприятное влияние на их стратегию и состояние их войска».

То, что поляки не собираются облегчать жизнь потенциальным союзникам больше, чем противникам, стало ясно уже на следующий день. Начальник штаба польской армии заявил, что, по его мнению, русские желают пересечь те части территории Польши, которые раньше были русскими, только с целью их повторной оккупации, а не для ведения наступления против Германии. Несмотря на возрастающее давление со стороны теперь уже всерьез обеспокоенной Франции, потребовалось несколько дней, чтобы поляки с большой неохотой приняли менее бескомпромиссную позицию, но к тому времени было уже слишком поздно. Короче говоря, поляки считали, что Вторая мировая война, которая вот-вот должна была начаться, будет вестись не только из-за западных, но и из-за восточных границ Польши, а значит, в конечном счете из-за права Польши на существование в качестве суверенного государства.

Все было кончено 19 августа, когда, вследствие возобновившегося давления нацистов на Москву по вопросу заключения пакта о ненападении, Сталин лично согласился принять Риббентропа. Для Гитлера это было большой удачей, поскольку установленный им срок нападения на Польшу приближался. Генерал Георг Томас, занимавшийся вопросами экономики и вооружения в ОКВ, и глава абвера адмирал Вильгельм Канарис неоднократно предупреждали фюрера о том, что Германии не хватит боеприпасов и горючего для военных действий продолжительностью более нескольких недель, а на флоте готово только 10 субмарин для операций в Атлантике. Но все это, должно быть, еще более усилило желание Гитлера пожать руку своему непримиримому идеологическому противнику на востоке.

В качестве самооправдания перед военной верхушкой Гитлер 22 августа заявил: «Мне было совершенно ясно, что конфликт с Польшей рано или поздно произойдет. Я уже принял решение весной, но полагал, что сначала, через несколько лет, поверну оружие на запад, а только потом на восток. Но последовательность может меняться».

Далее Гитлер разъяснил, что, поскольку ни один немец не обладает большей политической значительностью, чем он сам, лучше действовать сейчас против оппонентов на Западе, которых возглавляют весьма посредственные государственные деятели. Политикам, зловеще объявил фюрер, иногда приходится рисковать с такой же «безрассудной решимостью», как и военным деятелям. В любом случае Гитлер был уверен, что Британия не пошлет больше трех дивизий на помощь Франции и она «пока еще уязвима с воздуха», иначе говоря, сложилась вполне благоприятная ситуация, которая может измениться через два-три года. Что касается Франции, Гитлер заверил свою колеблющуюся аудиторию, что французам не только не хватает людей и современной материальной базы, но также и желания нападать на Германию с запада, что очень тревожило гитлеровских генералов во время мюнхенского кризиса 1938 года.

Гитлер завершил свою речь ошеломляющим известием об установлении им личного контакта со Сталиным и о подписании в течение ближайших сорока восьми часов пакта с СССР. Теперь Польша находится именно в том положении, которое фюрер считал наиболее желательным, и его тревожило лишь то, что какая-нибудь «свинья» предложит заступничество (как Муссолини в Мюнхене). Несомненно, считал фюрер, немецкие генералы будут ему благодарны за восстановление старой прусской традиции – дружить с Россией, как западные страны будут шокированы столь ошеломляющим дипломатическим bouleversement[4]. Гитлер, безусловно, хорошо знал своих генералов.

В тот же день, 22 августа, за день до публичного объявления о визите немецкого министра иностранных дел в Москву, в документах британской военной делегации было записано следующее:

«Ситуация прояснилась. Очевидно, СССР пока втирался в доверие к обеим сторонам. Судя по всему, сейчас Советы пришли к выводу, что Германия занимает сильную позицию и неизбежно покорит Польшу; в случае чего, если они заключат пакт с Британией и Францией, то поставят себя против Германии раньше, чем будут вынуждены. СССР, вероятно, осознает, что его коммуникации и техника слабы, а штаб и организация – не готовы к ведению большой войны против сильного врага, особенно если ему придется конкурировать с отступающей польской армией».

Примечания