Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу
После Октябрьской революции и последовавшей за ней Гражданской войны, когда почти все книгоиздание прекратилось из-за недостатка бумаги, «Сестра моя – жизнь» вышла лишь в 1922 году. К тому времени Виноград давно уехала за границу, а Пастернак наконец обрел любовь с художницей Евгенией Лурье.
Они познакомились на дне рождения, где Евгения, очень красивая в зеленом платье, привлекла к себе внимание нескольких молодых людей. Пастернак читал свои стихи, но молодая женщина слушала рассеянно и не обратила на них особого внимания. «Вы правы, зачем слушать такую чушь?»[68] – сказал Пастернак.
Молодые люди начали встречаться; между ними вспыхнула страсть. «Ах, лучше бы я никогда не терял этого чувства. – Борис признавался, как скучает по ней, когда она навещала родителей перед их свадьбой. – Это все равно что разговаривать с вами[69], невнятно бормотать, изливаться… Что мне делать, как назвать этот магнетизм и насыщение вашей мелодией».
Они поженились в 1922 году. Чтобы сделать кольца, Пастернак отдал в переплавку свою золотую медаль. Гравировку на кольцах он сделал сам: «Женя и Боря»[70].
Их сын Евгений, названный в честь матери, родился в 1923 году. Молодой семье отгородили часть комнаты в бывшей большой квартире Пастернаков – их «уплотнили». «Окруженный шумом со всех сторон[71], могу сосредоточиться лишь временами в результате крайнего сублимированного отчаяния, сродни самозабвению», – жаловался он в Союз писателей. Часто он мог работать только по ночам, когда в доме наступала тишина; он не засыпал благодаря сигаретам и горячему чаю.
Оба – и Борис, и Евгения – были людьми творческими. Их семейная жизнь была отмечена вечным соперничеством, стремлением чего-то достичь в творчестве и неспособностью идти на компромиссы. Кроме того, их браку угрожало то, что Пастернак был «человеком с неоспоримо большим талантом»[72], как позже написал их сын.
Отношения Пастернака с женщинами по-прежнему были насыщенными. Он вел бурную переписку с Мариной Цветаевой, что чрезвычайно раздражало его жену. Летом 1930 года внимание Пастернака неожиданно привлекла Зинаида Нейгауз, жена его лучшего друга, пианиста Генриха Нейгауза. Пастернаки и Нейгаузы вместе ездили в отпуск на Украину. Зинаида родилась в Санкт-Петербурге[73] в 1897 году, она была дочерью русского заводопромышленника; ее мать была наполовину итальянкой. В пятнадцать лет у нее случился роман с кузеном, человеком за сорок, женатым, с двумя детьми. Некоторые черты их отношений позже отразятся в истории Лары в «Докторе Живаго». В 1917 году Зинаида переехала в Елисаветград, где вскоре вышла замуж за своего учителя музыки Нейгауза.
Еще не зная о чувствах Зинаиды, Пастернак поспешил сказать жене, что влюблен. Затем он признался в своей страсти Генриху. Пастернак и Генрих плакали, но решили, что Зинаида «пока» останется с мужем. В начале следующего года они сошлись, о чем Зинаида написала мужу, который тогда давал концерты в Сибири. Нейгауз в слезах прервал гастрольный тур и вернулся в Москву.
Пастернак, которому свойственно было самолюбование, пытался доказать, что можно сохранить семью, продолжать роман и поддерживать дружбу, оставаясь все это время превыше упреков. «Я показал себя недостойным[74] [Генриха], которого я по-прежнему люблю и всегда буду любить, – писал Пастернак родителям. – Я причинил долгое, ужасное и пока неослабеваемое страдание [Евгении] – и все же я чище и невиннее, чем до того, как я вошел в эту жизнь».
Сложные отношения продолжались некоторое время. Затем Евгения с сыном уехали в Германию, оставив Бориса и Зинаиду. В стихах Борис призывал Евгению начать жизнь заново без него:
Не волнуйся, не плачь, не труди[75]Сил иссякших и сердца не мучай.Ты жива, ты во мне, ты в груди,Как опора, как друг и как случай.Верой в будущее не боюсьПоказаться тебе краснобаем.Мы не жизнь, не душевный союз, —Обоюдный обман обрубаем.Много лет спустя он называл свой первый брак несчастливым и лишенным страсти. Он считал, что «красота – признак истинных чувств[76], признак силы и искренности». И считал несправедливым, что его сын несет отпечаток его неудачи в любви в своем «уродливом, веснушчатом лице».
В начале 1932 года Евгения вернулась в Москву, и Борису с Зинаидой негде стало жить: квартиры в столице были на вес золота. Зинаида, «ощущая мучительную неловкость»[77], вернулась к Генриху и попросила принять ее назад «как няню для детей» и «помощницу по хозяйству». Пастернак вернулся к Евгении – правда, выдержал всего три дня. «Я умолял ее понять[78], что боготворю [Зинаиду], что презренно бороться с этим чувством». При встречах с друзьями он долго со слезами[79] рассказывал о своих запутанных семейных отношениях.
Фактически бездомный и влюбленный, Пастернак начал отчаиваться. «Было около полуночи[80] – и подморозило. Ужасное, растущее убеждение в безнадежности сжималось внутри меня как пружина. Внезапно я увидел несостоятельность всей моей жизни». Он побежал по улицам к квартире Нейгаузов. «Der spat kommende Gast? [Поздний гость?] – лаконично заметил Генрих, открыв дверь, и вскоре ушел. Пройдя в детскую, Пастернак выпил целый пузырек йода. «Что с тобой? Почему так сильно пахнет йодом?» – воскликнула Зинаида. Вызвали врача, жившего в том же доме; Пастернаку дали выпить два литра молока, вызвали рвоту, и жизнь его была спасена. Его уложили в постель; он был еще очень слаб. «В этом состоянии блаженства[81] пульс у меня почти пропал, я испытал волну чистой, девственной, совершенно несдерживаемой свободы. Я активно, почти слабо, желал смерти – как можно желать торта. Если бы у меня оказался револьвер, я бы потянулся к нему, как к сладкому».
Генрих, который в то время рад был избавиться от Зинаиды, спросил: «Ну что, ты довольна[82]? Он доказал свою любовь к тебе?»
После женитьбы Зинаида Николаевна стала для Пастернака настоящей хозяйкой дома. С ней у него появилось физическое и эмоциональное пространство для работы, что было невозможным с Евгенией. Евгения «гораздо умнее[83] и более зрелая, чем З[инаида], и, наверное, лучше образованна», – писал Пастернак родителям. Евгения «чище и слабее, и больше похожа на ребенка, но вспыльчива, требовательно-упряма и склонна к разглагольствованиям на пустом месте». У Зинаиды же есть «трудолюбивый, крепкий стержень внутри ее сильного (но тихого и безмолвного) темперамента».
По словам Евгения Борисовича Пастернака, его мать «продолжала любить моего отца[84] до конца жизни».
Сложные отношения Пастернака с женщинами были далеки от завершения. То же относилось и к его отношениям с судьбой. Возможно, судьба отплатила ему за доверие, так как поэту, как это ни невероятно, удалось выжить в годы Большого террора.
Глава 2. «Пастернак, сам того не понимая, вторгся в личную жизнь Сталина»
За революцией последовала опустошительная и долгая Гражданская война[85] между «красными» и «белыми». Тяготы усугубляли необычайно суровые зимы. Еды было мало, и семья Пастернаков регулярно недоедала. Борис менял книги на хлеб или ездил в деревню, где удавалось выменять яблоки, сухари, мед и сало. Они с братом пилили на дрова бревна на чердаке, чтобы топить квартиру на Волхонке. Власти оставили бывшим владельцам всего две комнаты; по ночам братья шли на улицы города и воровали доски из заборов и все, что можно было сжечь. Здоровье почти у всех ухудшилось. В 1920 году Леонид Осипович обратился к властям с просьбой увезти жену в Германию на лечение – у нее случился сердечный приступ. Дочери поехали за границу вместе с родителями, и семья оказалась навсегда разлучена. До начала Второй мировой войны родителям и сестрам Пастернака удалось обосноваться в Англии.
После этого Борис виделся со своими родителями лишь однажды. Он ездил к ним в Берлин, чтобы познакомить со своей первой женой Евгенией. Молодые супруги провели за границей десять месяцев. Пребывание в Берлине, ставшем столицей русской эмиграции, убедило Пастернака в том, что его художническое будущее – на родине, а не среди ностальгии и мелких ссор, которыми было отмечено общество изгнанников. «В Берлине Пастернак тревожен[86], – писал Виктор Шкловский, также впоследствии вернувшийся в Москву. – …Мне кажется, что он чувствует среди нас отсутствие тяги. Мы беженцы, – нет, не беженцы, а выбеженцы, а сейчас сидельцы… Никуда не едет русский Берлин. У него нет судьбы».
Пастернак был глубоко предан Москве и России. «Среди московских улиц[87], переулков и дворов он чувствовал себя как рыба в воде; здесь он был в своей стихии, и язык его был чисто московский… Вспоминаю, как его разговорная речь потрясла меня и как она была органично связана со всей его московской манерой», – писал Чуковский.
Берлин говорил[88], что у Пастернака «страстное, почти навязчивое желание считаться русским писателем, укорененным в русской почве», и что это было «особенно очевидно в его негативном отношении к своему еврейскому происхождению… Он хотел, чтобы евреи ассимилировались, растворились как народ». В «Докторе Живаго» такую точку зрения озвучивает Миша Гордон, призывая евреев: «Опомнитесь[89]. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира». В детстве няня водила Пастернака в православные московские храмы; он запомнил запах ладана, иконостасы с византийскими ликами. Правда, его сестры вспоминали, что православие не интересовало его до 1936 года, а Исайя Берлин не заметил проявления такого интереса и в 1945 году. Он пришел к выводу, что тяга Пастернака к христианству – «поздняя вставка»[90]. Уже в пожилом возрасте Пастернак стал приверженцем собственной версии христианства; православие повлияло на его веру, но воцерковленным он не был. «Я родился евреем, – говорил он позже в одном интервью. – Мои родители занимались музыкой, живописью[91] и почти не уделяли внимания религиозной практике. Из-за того что я испытывал насущную потребность в общении с Создателем, я обратился к православию. Но, как я ни старался, я не мог постичь его до конца. Постигаю до сих пор».
К началу 1921 года белые были разбиты, и в разоренной стране постепенно начала возрождаться литературная жизнь. Первый тираж «Сестры моей – жизни», сборника, вышедшего в Москве и Берлине, достиг почти тысячи экземпляров. Книга вышла в довольно бедной суперобложке цвета хаки – «последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего издательства»[92]. «Сестра моя – жизнь» вызвала восторженные, пылкие отзывы. Критики писали о рождении гиганта.
«Стихи Пастернака почитать[93] – горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза. У нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это – кумыс после американского молока», – писал поэт Осип Мандельштам. «Я попала под нее, как под ливень[94], – писала о «Сестре моей – жизни» Цветаева в 1922 году. – Пастернак – это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки». Сборник как будто почти не касался событий недавней революции, кроме того что Цветаева назвала «тишайшими умыслами». Единственный раз слово «революция» применено в описании стога сена. В стихотворении «Про эти стихи» в начале сборника Пастернак кажется немного вычурным по отношению ко времени:
В кашне, ладонью заслонясь,Сквозь фортку кликну детворе:Какое, милые, у насТысячелетье на дворе?[95]Марксистский критик Валериан Правдухин презрительно называл Пастернака «тепличным аристократом[96] из особняков нашего общества». Голоса критиков постепенно делались громче, но в 1922 году предположения об идеологических недостатках заглушались всеми признанной поэтической гениальностью его строк.
Успех Пастернака был замечен и правящими кругами. В июне 1922 года поэта вызвали в Реввоенсовет на встречу с его председателем Львом Троцким, наркомом по военным и морским делам, ведущим теоретиком нового марксистского государства и самым известным – после Ленина – вождем нового государства. Из всех членов политбюро Троцкий больше других интересовался культурой; он считал, что художники и агитпроп играют важнейшую роль в возвышении рабочего класса с конечной целью созданий того, что он называл «бесклассовой культурой, первой, которая будет поистине универсальной». В 1922 году Троцкий начал знакомиться с известными и новыми писателями. Через год он опубликует книгу «Литература и революция». «Смешно, нелепо, до последней степени глупо[97] притворяться, будто искусство может пройти мимо потрясений нынешней эпохи, – пишет он в предисловии. – …Если бы природа, любовь, дружба не были связаны с социальным духом эпохи, лирика давно прекратила бы свое существование. Только глубокий перелом истории, то есть классовая перегруппировка общества, встряхивает индивидуальность, устанавливает другой угол лирического подхода к основным темам личной поэзии и тем самым спасает искусство от вечных перепевов».
«В вопросах культуры Троцкий не был либералом[98], – писал один из его биографов. – Он считал, что те, кто бросал вызов советскому порядку, пусть даже только в романах или картинах, не заслуживают снисходительности со стороны власти. Но он стремился гибко управлять в пределах жесткого каркаса. Он хотел завоевать сочувствие тех интеллектуалов, которые не были врагами партии и еще могли стать ее друзьями».
Троцкий хотел выяснить, хочет ли Пастернак подчинить свой лирический талант и свою индивидуальность великому делу революции. Пастернак приходил в себя[99] после бурной вечеринки, когда ему позвонили по телефону. Они с Евгенией уезжали в Германию, где он собирался познакомить ее со своими родителями; на прощальной вечеринке в квартире на Волхонке было много спиртного. На следующий день в полдень Пастернак еще спал, когда зазвонил телефон. Его вызвали в Реввоенсовет для встречи с Троцким, и он должен был прибыть туда через час. Пастернак наскоро побрился, умылся и прополоскал рот холодным кофе, а затем надел накрахмаленную белую рубашку и свежевыглаженную синюю куртку. За ним заехал вестовой на мотоцикле с коляской.
Пастернак и Троцкий официально поздоровались, называя друг друга по имени-отчеству. Пастернак извинился: «Я пришел после прощального вечера, где немного перебрал».
«Вы правы, – ответил Троцкий, – вид у вас потрепанный».
Они беседовали более получаса, и Троцкий спросил Пастернака, почему тот «воздерживается» реагировать на злободневные темы. Пастернак ответил, что его «ответы и объяснения восходят к защите истинного индивидуализма, как новой социальной ячейке в новом социальном организме». Пастернак вспоминал, что Троцкий «восхитил и захватил» его; правда, позже он признавался другу, что завладел разговором, не дав Троцкому до конца высказать свое мнение. В самом деле, их беседа оставила Троцкого в некотором ошеломлении.
«Вчера я начал продираться сквозь густые заросли вашей книги, – сказал Троцкий, имея в виду «Сестру мою – жизнь». – Что вы хотели ею сказать?»
«Об этом нужно спрашивать читателя, – ответил Пастернак. – Решайте сами».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Воспоминания о встрече Д'Анджело с Пастернаком 20 мая 1956 года, в том числе прямые цитаты, взяты из мемуаров Д'Анджело «Дело Пастернака», а также из интервью авторов с Д'Анджело в Москве в сентябре 2007 года и в итальянском Витербо в мае 2012 года, а также из переписки авторов и Д'Анджело по электронной почте. Кроме того, Д'Анджело снабдил авторов неопубликованным вариантом книги «Дело Пастернака» на английском языке – ее можно прочесть на сайте: http://www.pasternakbydangelo.com. Д'Анджело подтверждает, что в своих мемуарах он неверно указал дату анонса выхода «Доктора Живаго» на Московском радио; анонс появился не в апреле, а в мае. Он настаивает на том, что дата 20 мая верна.
2
«Boris Pasternak: The Art of Fiction № 25», интервью Ольге Карлайл // The Paris Review 24 (1960): 61–66.
3
См.: Лобов Л., Васильева К. Переделкино: сказание о писательском городке.
4
Цит. по: Carlisle, Under a New Sky, 13.
5
Зелинский К. «Одна встреча у М. Горького. Запись из дневника // Вопросы литературы, 5 (1991), 166; Ruder, Making History for Stalin, 44.
6
«Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня»: Цветаева. Световой ливень.
7
«Boris Pasternak: The Art of Fiction № 25», интервью Ольге Карлайл // The Paris Review 24 (1960), 61–66.
8
Berlin, Personal Impressions, 230.
9
Борис Пастернак. Охранная грамота.
10
Berlin, Personal Impressions, 220.
11
Boris Pasternak, Family Correspondence, 376.
12
Shentalinsky, The KGB's Literary Archive, 145.
13
Там же, 141.
14
Berlin, Personal Impressions, 225.
15
Shentalinsky, The KGB's Literary Archive, 139.
16
Там же, 156.
17
Там же, 157.
18
Цит. по: Westerman, Engineers of the Soul, 188.
19
Зинаида Пастернак. Воспоминания // Борис Пастернак, Второе рождение, 293.
20
Chukovsky, Diary, 10 декабря 1931, 262.
21
Борис Пастернак. Письмо Ольге Фрейденберг 24 января 1947 // Boris Pasternak and Olga Freidenberg, Correspondence, 263.
22
Редколлегия «Нового мира» – Пастернаку, письмо опубликовано в сентябре 1956 г. в «Литературной газете», 25 октября 1958 г. Цит. по: Conquest, Courage of Genius, Appendix II, 136–63.
23
Ивинская. В плену времени, 231.
24
Conquest, Courage of Genius, 37–38.
25
«Boris Pasternak: The Art of Fiction № 25», интервью Ольге Карлайл, The Paris Review 24 (1960), 61–66.
26
Оригинал, полученный Д'Анджело, хранится в библиотеке фонда Фельтринелли (La Biblioteca della Fondazione Giangiacomo Feltrinelli, Milan).
27
Д'Анджело. Дело Пастернака, 13.
28
Shentalinsky, The KGB's Literary Archive, 6.
29
В. И. Ленин, в беседе с Кларой Цеткин. Цит. по: Garrard and Garrard, Inside the Soviet Writers' Union, 27.
30
Caute, Politics and the Novel During the Cold War, 150.
31
Gladkov, Meetings with Pasternak, 172.
32
Victor Frank, «The Meddlesome Poet: Boris Pasternak's Rise to Greatness» // The Dublin Review (весна 1958), 52.
33
Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. Цит. по: Wachtel, An Obsession with History, 13.
34
Доктор Живаго, ч. 13, гл. 13.
35
Письмо Феликса Морроу Карлу Р. Профферу 20 октября 1980 // University of Michigan Special Collections Library: Box 7 of the Ardis Collection Records, Folder heading Ardis Author/Name Files – Morrow, Felix.
36
Boris Pasternak, Lettres a mes amies franchises (1956–1960), 41.
37
Представители нидерландской разведки считали, что ЦРУ предприняло издание книги, имея в виду Нобелевскую премию. С. С. ван ден Хёвел, интервью Петре Куве 22 февраля 1999. См. также: Chris Vos, De Geheime Dienst: verhalen over de BVD. Недавно эту версию повторил Иван Толстой в своей книге «Отмытый роман Пастернака, «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ». Эпизод на Мальте – см. также: «A Footnote to the Zhivago Affair, or Ann Arbor's Strange Connections with Russian Literature» // Carl R. Proffer, The Widows of Russia.
38
Cтэнфордский ученый Лазарь Флейшман приводит этот довод в своем труде «Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война».
39
Alexander Pasternak, A Vanished Present, 204.
40
Там же, 205.
41
Там же, 206.
42
Пастернак. Б. Люди и положения. См.: Пастернак Б. ПСС Т. 3, 328.
43
Barnes, Boris Pasternak. Т. 1, 224; Локс К. «Повесть об одном десятилетии 1907–1917. См.: Пастернак Б. ПСС. Т. 11, 56.
44
Josephine Pasternak, Tightrope Walking, 82.
45
Доктор Живаго, ч. 5, гл. 8.
46
Там же, ч. 6, гл. 8.
47
Smith, The Russian Revolution, 40.
48
Доктор Живаго, ч. 11, гл. 5.
49
Там же.
50
Mark, The Family Pasternak, 110.
51
Boris Pasternak, I Remember, 67.
52
Barnes, Boris Pasternak. Т. 1, 20; Письмо Пастернака к М. А. Фроман, 17 июня 1927 // Пастернак Б. ПСС. Т. 8, 42.
53
Mark, The Family Pasternak, 111.
54
Boris Pasternak, I Remember, 38.
55
Barnes, Boris Pasternak. T. 1, 82; Alexander Pasternak, Vanished Present, 135.
56
Boris Pasternak, I Remember, 40.
57
Пастернак Б. Охранная грамота.
58
Barnes, Boris Pasternak. Т. 1, 94; Локс К. Повесть об одном десятилетии 1907–1917. См.: Пастернак Б. ПСС. Т. 11, 37.
59
Цветаева. Световой ливень.
60
Boris Pasternak and Olga Freidenberg, Correspondence, 3.
61
Там же, 10.
62
Barnes, Boris Pasternak. Т. 1, 140; Письмо Пастернака А. Стих, 4/17 июля и 29 июня/11 июля 1912, см.: Пастернак Б. ПСС. Т. 7, 125.
63
Письмо Пастернака А. Стих 29 июня/11 июля 1912, см.: Пастернак Б. ПСС. Т. 7, 122.
64
Boris Pasternak, I Remember, 76.
65
Andrei Sinyavsky, «Boris Pasternak» (1965) – см.: Davie and Livingstone, Pasternak: Modern Judgments, 157.
66
Christopher Barnes, «Notes on Pasternak» // Fleishman, Boris Pasternak and His Times, 402.
67
Fleishman, Boris Pasternak: The Poet and His Politics, 109.
68
«О, как она была смела» // Пастернак Е. Понятое и обретенное, статьи и воспоминания, 517.
69
Barnes, Boris Pasternak. Т. 1, 299; Письмо Пастернака Евгении Лурье 22 декабря 1921 // Пастернак Б. ПСС. Т. 7, 376–377.
70
«О, как она была смела» в: Пастернак Е. Понятое и обретенное: Статьи и воспоминания, 520.
71
Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 12.
72
«О, как она была смела» // Пастернак Е. Понятое и обретенное, статьи и воспоминания, 511.
73
Зинаида Пастернак, Воспоминания // Борис Пастернак, Второе рождение, 237–244.
74
Письмо Пастернака родителям и сестрам, 8 марта 1931 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 195.
75
См.: Борис Пастернак. Второе рождение.
76
Письмо Пастернака Жаклин де Пруайяр 20 августа 1959 // Boris Pasternak, Lettres a mes amies frangaises (1956–1960), 194–195.
77
Зинаида Пастернак. Воспоминания // Борис Пастернак. Второе рождение, 273–274.
78
Письмо Пастернака Жаклин де Пруайяр 11 февраля 1932 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 207.
79
Gerstein, Moscow Memoirs, 32.
80
Письмо Пастернака Жозефине Пастернак 11 февраля 1932 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 209.