Король былого и грядущего

Как бы по мановению ока выросла дюжина хвостовых перьев со сдвоенными рулевыми посередке, а на спине, на груди и на плечах выскользнуло из-под кожи кроющее оперение, пряча корни наиболее важных контурных перьев. Варт быстро глянул на Мерлина, сунул голову между ног и там осмотрелся, взъерошил перья, чтобы они стали по местам, и принялся острым когтем скрести подбородок.

– Ладно, – сказал Мерлин. – Теперь садись ко мне на руку, – ох, да поосторожней, не цапайся, – и выслушай то, что я должен тебе сказать. Сейчас я тебя отнесу в кречатню, которую Хоб запер на ночь, и посажу рядом с Балином и Баланом, свободного и без клобучка. Теперь повнимательней. Не приближайся ни к кому без предварительного разговора. Тебе следует помнить, что они большей частью сидят в клобучках и с перепугу могут поступить опрометчиво. Балину и Балану можешь доверять, кроме них – кобчику и перепелятнику. К сапсанихе близко не подходи, разве что она сама тебя позовет. И ни в коем случае не вставай вблизи отгородки Простака, потому что он-то без клобучка, и будь у него хоть полшанса, он достанет тебя сквозь ее ячейки. У бедняги не все дома, и если он только ухватит тебя, живым ты от него не уйдешь. Помни, что ты навещаешь своего рода армейскую трапезную спартанцев. Эти ребята – кадровые военные. Единственное твое занятие в качестве молодого младшего офицера – это держать рот на замке, говорить, только когда к тебе обращаются, и никого не перебивать.

– Готов поспорить, что я не такой уж и младший, – сказал Варт, – все-таки дербник.

– Что ж, вообще говоря, ты прав, – сказал Мерлин. – Ты увидишь, что и кобчик, и перепелятник будут с тобой вежливы, но ради всего святого не перебивай ни старших дербников, ни сапсаниху. Она у них – шеф полка. Что же до Простака, то он тоже полковник, хоть и пехотный, так что с ними поаккуратней.

– Я буду осторожен, – сказал Варт, начавший уже немного побаиваться.

– Хорошо. Утром я приду за тобой. До того, как поднимется Хоб.

Птицы молчали, когда Мерлин внес в кречатню их нового сотоварища, и сохраняли молчание еще несколько времени после того, как их оставили в темноте. Дождь уступил место полной августовской луне, столь яркой, что можно было видеть в пятнадцати ярдах от двери мохнатую гусеницу, ползущую по бугристому песчанику крепостной стены, и Варту потребовалось лишь несколько мгновений, чтобы глаза его свыклись с рассеянным светом, наполнявшим кречатню. Свет, слегка отливающий серебром, пропитал темноту, и перед глазами Варта предстало зрелище несколько жутковатое. Посеребренные луной ястребы и соколы стояли каждый на одной ноге, другую подобрав под свисающее с живота оперение, и каждый являл собою неподвижное изваяние рыцаря в полных доспехах. Они стояли важно в своих украшенных перьями шлемах, при шпорах и при оружии. Мешковина и холст отгородок между насестами тяжело колыхались под дыханием ветра, словно знамена в часовне, и в рыцарственном терпении высокая воздушная знать несла свою рыцарскую стражу. В ту пору клобучки нахлобучивали на кого только могли, даже на ястребов и на дербников, которых теперь в клобучках не держат.

Увидев эти царственные фигуры, стоящие столь спокойно, словно их вытесали из камня, Варт затаил дыхание. Он был до того ошеломлен их величием, что наставления Мерлина касательно смиренного и скромного поведения оказались совсем не нужными.

Наконец послышался легкий звон колокольчика. Крупная самка сапсана шевельнулась и произнесла высоким носовым голосом, исходившим из ее аристократического клюва:

– Джентльмены, можете говорить.

И вновь наступила мертвая тишина.

Лишь из дальнего угла, отгороженного сетью для Простака, сидевшего там привольно, без клобучка, и сильно линявшего, доносилась невнятная воркотня холерического пехотного полковника.

– Проклятые черномазые, – бормотал он. – Проклятая администрация. Проклятые политиканы. Проклятые большевики. Что в воздухе я вижу пред собою? Кинжал проклятый? Хвать за рукоять. Проклятое пятно. Так-то, Простак, останься тебе всей жизни один только краткий час, и то был бы ты проклят во веки веков.

– Полковник, – холодно произнесла сапсаниха, – не при младших офицерах.

– Прошу прощения, мэм, – мгновенно откликнулся несчастный Полковник. – Знаете, в голову что-то вступило. Какое-то глубокое проклятье.

И вновь тишина, официальная, жуткая и спокойная.

– Кто этот новый офицер? – осведомился тот же прекрасный и яростный голос.

Никто не ответил.

– Ответьте сами, сэр, – скомандовала сапсаниха, глядя прямо перед собой, словно бы разговаривая во сне.

Они не могли разглядеть его сквозь клобучки.

– С вашего позволения, – сказал Варт, – я дербник…

И умолк, испуганный тишиной.

Балан, один из настоящих дербников, стоявший с ним рядом, склонился и вполне добродушно прошептал ему на ухо:

– Не бойся. Называй ее «мадам».

– Я дербник, мадам, если позволите.

– Дербник. Это хорошо. А из какой линии Дербников вы происходите?

Варт ни малейшего понятия не имел, из какой линии он происходит, но не осмелился обнаружить себя ложью.

– Мадам, – сказал он, – я один из Дербников Дикого Леса.

Вслед за этим опять наступила тишь, серебристая тишь, которой он начал страшиться.

– Существуют йоркширские Дербники, – произнесла наконец ее почетное превосходительство своим медленным голосом, – и валийские Дербники и Мак Дербники с севера. Затем имеются Дербники Солсбери, есть кое-кто в окрестностях Экебура, также О’Дербники из Коннаута. Но я что-то не слышала ни о каком семействе из Дикого Леса.

– Осмелюсь сказать, мадам, – произнес Балан, – это, скорее всего, младшая ветвь.

«Благослови его Бог, – подумал Варт. – Завтра специально словлю воробья и скормлю ему, когда Хоб отвернется».

– Не сомневаюсь, Капитан Балан, что это правильный вывод.

Вновь наступило молчание.

В конце концов сапсаниха звякнула в колокольчик. И произнесла:

– Ну что же, перейдем к катехизису, а после – присяга.

Варт услыхал, как при этих словах слева от него нервно закашлялся перепелятник, но сапсаниха не обратила на это внимания.

– Дербник из Дикого Леса, – сказала она, – каковы суть Звери Ногатые?

– Звери Ногатые, – ответствовал Варт, благословляя свою звезду, что свела его с сэром Эктором, давшим ему Первостатейное Образование, – суть скакуны, собаки и соколы.

– Отчего же оные прозываются «Звери Ногатые»?

– Оттого что жизнь сих зверей зависит от мощи их ног, а потому, по закону, всякий, кто причиняет ущерб их ногам, почитается покусителем на сами их жизни. Ибо захромавший скакун – это мертвый скакун.

– Хорошо, – молвила сапсаниха. – Каковы суть твои наиглавнейшие члены?

– Крылья, – ответил Варт, мгновенье поколебавшись. Это была догадка, ибо ответа он не знал.

Одновременно звякнули все колокольца, и надгробные изваяния горестно опустили поджатые ноги. Теперь они, обеспокоенные, стояли на двух ногах.

– Твои что? – резко воззвала сапсаниха.

– Он сказал – его проклятые крылья, – сообщил из своего загона Полковник Простак. – Кто первым крикнет «Стой!», тот проклят будет!

– Крылья и у дрозда есть! – выкрикнул кобчик, в тревоге впервые раскрыв свой острый изогнутый клюв.

– Думай! – чуть слышно шепнул Балан. Варт лихорадочно думал.

Крылья, хвост, ноги, глаза – чего же нет у дрозда?

– Когти!

– Это сойдет, – добродушно произнесла сапсаниха, выдержав одну из своих пугающих пауз. – Верный ответ – «Ноги», как и на все остальные вопросы, но «Когти» тоже неплохо.

И все соколы, – мы, разумеется, вольно используем это понятие, ибо были средь них соколы, были и ястребы, – вновь подобрали ноги и успокоились.

– Каков же первый закон ноги?

(«Думай», – сказал дружелюбно настроенный маленький Балан из-под ложного махового пера.) Варт подумал, и надумал правильно.

– Не пущать, – сказал он.

– Последний вопрос, – произнесла сапсаниха. – Как мог бы ты, Дербник, убить голубя крупнее себя.

Тут Варту повезло, ибо он слышал рассказ Хоба о том, как это сделал однажды Балан, и он осторожно ответил:

– Я придушил бы его ногой.

– Хорошо! – сказала сапсаниха.

– Браво! – встопырив перья, воскликнули остальные.

– Девяносто процентов, – быстро прикинув, сообщил перепелятник. – Если, конечно, вы дадите ему половинку за когти.

– Пусть дьявол закоптит меня! Проклятье!

– Полковник, прошу вас!

Балан зашептал Варту:

– Полковник Простак несколько не в себе. Мы полагаем, что тут вся причина в печени, но кобчик уверяет, что он не выдержал постоянного напряжения, в котором ему приходится жить, чтобы соответствовать высоким принципам ее светлости. Он говорит, что ее светлость однажды обратилась к Полковнику с высоты своего положения в обществе, как кавалерист к пехотинцу, понимаете, и тому оставалось только зажмуриться – голова пошла кругом. Так он с тех пор и не оправился.

– Капитан Балан, – произнесла сапсаниха, – шептаться невежливо. Мы продолжаем вступительные испытания нового офицера. Ваш черед, падре.

Бедный перепелятник, вид которого в последние несколько минут становился все более нервным, запунцовел и принялся лепетать какую-то путаную клятву, в коей упоминались ногавки, должики и клобучки. «Сею ногавкой, – слышал Варт, – наделяю тебя… любви, почета и повиновенья – пока должик нас не разлучит».

Но прежде чем падре добрался до конца этой клятвы, голос его сорвался, и он зарыдал.

– О, смилуйтесь, ваша светлость, я проявил небрежение и не сумел сохранить учебные пособия.

(«Учебные пособия – это кости и прочее, – объяснил Балан. – Ты ведь должен присягнуть на костях».)

– Вы не смогли сохранить учебные пособия? Но это первейший ваш долг – хранить учебные пособия.

– Я знаю.

– Что же вы с ними сделали?

Голос перепелятника треснул под тяжестью кощунственного признания:

– Я… я их съел. – И несчастный священник расплакался.

Никто ничего не сказал. Нарушение воинского долга было настолько ужасным, что слова утратили смысл. Все стояли на двух ногах, поворотив к преступнику незрячие головы. Ни слова осуждения. Только и слышно было во все пятиминутное молчание, как всхлипывает и тихо-тихо икает невоздержный священнослужитель.

– Ну что же, – в конце концов произнесла сапсаниха, – придется отложить посвящение до завтра.

– С вашего разрешения, мадам, – сказал Балин, – быть может, мы смогли бы произвести испытание нынче ночью? Насколько я понимаю, кандидат свободен в передвижениях, ибо я не слышал, чтобы его привязали.

Услышав об испытании, Варт внутренне содрогнулся и решил про себя, что Балин не получит завтра и перышка от Баланова воробья.

– Благодарю вас, Капитан Балин. Я как раз сама размышляла об этом.

Балин заткнулся.

– Кандидат, вы свободны?

– О да, мадам, к вашим услугам: но испытание мне как-то не по душе.

– Таков порядок.

– Позвольте, позвольте, – задумчиво произнесла ее почетная светлость, – какое у нас было последнее испытание? Вы не припомните, Капитан Балан?

– Мое испытание, мэм, – сказал дружелюбный дербник, – и оно состояло в том, чтобы провисеть в опутенках всю третью стражу.

– Раз он не привязан, он этого сделать не сможет.

– Вы бы могли немного его поклевать, Мэм, – произнес кобчик, – конечно, в разумных пределах.

– Отправьте его постоять рядом с Полковником Простаком, пока мы трижды не прозвоним в колокольца, – предложил второй дербник.

– О нет, нет! – с мукой закричал из своего удаленного мрака полоумный Полковник. – Не надо, ваша светлость. Умоляю вас, не делайте этого. Ведь я, ваша светлость, такой проклятущий подлец, что не могу отвечать за последствия. Пожалейте, ваша светлость, бедного мальчика и не введите нас во искушение.

– Полковник, следите за собой. Это очень хорошее испытание.

– О мадам, меня предупреждали, чтобы я не становился рядом с Полковником Простаком.

– Предупреждали? И кто же?

Бедный Варт уже понял, что ему осталось либо признаться в своей человеческой природе и не выведать больше ни единого их секрета, либо пройти через предстоящее испытание и обогатиться новыми знаниями. Трусом он быть не желал.

– Я встану рядом с Полковником, мадам, – сказал Варт и тут же спохватился, что тон его оскорбителен.

Но сапсаниха оставила его тон без внимания.

– Вот и отлично, – сказала она. – Но прежде нам надлежит пропеть гимн. Ну-с, падре, если вы не съели и гимны вместе с пособиями, будьте любезны, просолируйте нам 23-й номер, только не Нынешний, а Старинный. Гимн Испытания.

– А вы, мистер Коб, – добавила она, обратясь к кобчику, – постарайтесь, чтобы вас было не очень слышно, вечно вы вверх забираете.

Соколы неподвижно стояли, облитые лунным светом, пока перепелятник отсчитывал: «Раз, два, три». Затем все их кривые и зубчатые клювы раскрылись под клобучками, и они грянули резким хором, и вот что они пропели:

Жизнь – это жертва и кровь, ну что ж,И не с этим сдюжит орлиный глаз.А поживе в утеху – хилая ложь:Timor Mortis – вот что бессилит нас.Но Ногатые Звери только в Хватку и верят,Ибо плоть нечиста, а нога сильна.Слава сильному лорду, одинокому, гордому:Timor Mortis – вот что возносит нас.Нерадивым – стыд, а бессильным – беда,Смерть трусливцу, не знающему, где присесть.Но для клюва и когтя крови хватит всегда:Timor Mortis – это мы сами и есть!

– Отменно, – сказала сапсаниха. – Капитан Балан, по-моему, вы немного съехали с верхнего «до». А теперь, кандидат, отправляйтесь и простойте вблизи отгородки Полковника Простака, пока мы не прозвоним в наши колокольчики трижды. По третьему звонку можете двигаться с какой вам угодно скоростью.

– Очень хорошо, мадам, – сказал Варт, от негодования утративший всякий страх. Он легко взмахнул крыльями и уселся на самый краешек отгороженного насеста вблизи проволочной сети, за которой сидел Простак.

– Мальчик! – нездешним голосом крикнул Полковник. – Не приближайся ко мне, не надо. Увы, не искушайте злого духа проклятьем, тяготеющим над ним.

– Я не боюсь вас, сэр, – сказал Варт. – Не изводите себя, ибо ни с одним из нас никакого вреда не случится.

– Ничего себе, никакого вреда! О, уходи, пока еще не поздно. Во мне пробуждается извечное вожделение.

– Не бойтесь, сэр. Им и звонить-то только три раза.

При этих словах рыцари опустили поджатые ноги и торжественно ими тряхнули. Первый сладостный перезвон заполнил кречатню.

– Мадам, мадам! – вскричал терзаемый мукой Полковник. – Имейте жалость, имейте жалость к слабой плоти существа, над коим тяготеет проклятие. По ком звонит колокол, мадам? Мне долго не продержаться.

– Мужайтесь, сэр, – мягко сказал Варт.

– Мужайтесь, сэр! Увы! Тому назад две ночи, как в полночь самую, в проулке, что юлит за церковью Святого Марка, я дюка повстречал: нес на плече он человечью ногу и выл, да жутко, страсть!

– Пустое, сэр, – сказал Варт.

– Какое там «пустое»! Говорит, я волк, говорит, всей-то и разницы, что у волка шкура наружу, а у меня, говорит, вовнутрь. Давай раздери мою плоть и проверь. Мол, так вот просто сводит все концы удар кинжала!

Колокольчики прозвонили вторично.

Сердце Варта начало колотиться, а Полковник тем временем подползал к нему по насесту. Топ, топ, – он подвигался, на каждом шагу судорожно вцепляясь в древесину. Его несчастные, безумные, с остановившейся мыслью глаза сверкали в свете луны, сияли среди докучливой тьмы его угрюмого чела. В нем не было ни жестокости, ни недостойной страсти. Он сам был от Варта в ужасе, он не торжествовал над ним, в убийстве был его долг.

– Что ж, будь конец всему концом, – шептал Полковник, – все кончить могли б мы разом. Ну кто бы подумал, что в юноше столько крови?

– Полковник! – сказал Варт, но заставил себя остаться на месте.

– Мальчик! – вскричал Полковник. – Говори со мной, задержи меня, будь милосерден!

– У вас за спиной кошка, – спокойно промолвил Варт, – или даже куница. Взгляните.

Полковник оборотился, стремительный, словно осиное жало, и угрожающе воззрился во тьму. Там было пусто. Он вновь обратил свой бешеный взор на Варта, поняв, что обманут. Затем, холодным тоном гадюки:

– Чу, колокол звонит. Пора! Иду! Малыш, ударам скорбным не внимай – они тебя проводят в ад иль в рай.

Пока он говорил, колокольчики звякнули в третий раз, и теперь честь не мешала Варту двинуться с места. Испытание кончилось, Варт мог улететь. Но едва он рванулся, едва взлетел с быстротой, превосходящей всякий рывок и всякий полет на свете, жуткие серповидные когти выпростались из пластинчатых ног Полковника – нет, высверкнули, ибо движение это было слишком быстрым для глаза, – и тяжко, тесно и страшно огромные ятаганы сомкнулись на его ускользавших больших пальцах, будто лапы здоровенного полисмена.

Они сомкнулись, и похоже было, уже навсегда. Крепче, крепче, стальные бедренные мышцы дважды конвульсивно дернулись, напряглись. Затем Варт оказался на два ярда дальше от сетки, а Полковник Простак остался стоять на одной ноге, стиснув в другой несколько ячеек сети и Вартовы ложные маховые перья вместе с теми, что их покрывали. Два-три перышка поменьше неторопливо плыли в лунном луче, опускаясь на пол.

– Хорошо отстоял! – крикнул довольный Балан.

– Истинно джентльменское поведение, – сказала ее светлость, оставив без внимания то обстоятельство, что Капитан Балан высказался раньше нее.

– Аминь! – сказал перепелятник.

– Отважное сердце! – сказал кобчик.

– Не следует ли нам пропеть теперь Песнь Триумфа? – спросил смягчившийся Балин.

– Разумеется, – сказала сапсаниха.

И они запели все вместе, и солистом у них оказался певший во все горло Полковник Простак, и триумфально звенели их колокольцы в страшном свете луны.

Горние птицы слаще,Но птицы долин толще,Оттого-то их чащеМы обращаем в мощи.Кто там скорчился – кролик?Бей его в грудь и в брюхо!Кролик сладок до колик,И визг его тешит ухо.Тот бьет в поднебесье птицу,И пух облачками тает,Тот низом за птицей стремится,А тот ей башку отрывает.Но Варт – меж Дербников Король,Всех дальше коготь свой простер,Пусть же шлет он дарыНам на наши пиры,И да славит его наш хор!

– Попомните мои слова, – воскликнул красавец Балан, – из этого юного кандидата выйдет настоящий Король. А ну-ка, ребяты, хором, все вместе, в последний раз:

Но Варт – меж Дербников Король,Всех дальше коготь свой простер,Пусть же шлет он дарыНам на наши пиры,И да славит его наш хор!

9

– Ну и ну! – произнес Варт, проснувшись на следующее утро в своей собственной постели. – Какая жуткая, какая роскошная банда!

Кэй уселся в кровати и сразу застрекотал, сварливо, как белка.

– Где это тебя носило ночью? – закричал он. – Небось в окошко удрал? Вот я скажу отцу, он тебя выдерет. Знаешь же, что нам не велено выходить после вечернего колокола. Чем это ты занимался? Я тебя повсюду искал. Вылез, вылез, я знаю.

Порой, когда мальчикам требовалось по какому-то секретному делу выбраться ночью из замка, – чтобы подстеречь барсука, например, или поймать линя, которые только на вечерней зорьке и ловятся, – они спускались по водосточной трубе в ров и переплывали его.

– Ой, заткнись, – сказал Варт, – я не выспался.

Кэй ответил:

– Вставай, вставай, скотина. Где ты был?

– Не скажу.

Он знал, что Кэй все равно не поверит его рассказу, а только обругает его вруном и еще сильней разозлится.

– Не скажешь – убью!

– Прямо так и убьешь.

– И убью.

Варт повернулся на другой бок.

– Скотина, – сказал Кэй. И двумя пальцами, указательным и большим, ухватил Варта за сгиб руки и ущипнул изо всей мочи. Варт дернулся, словно лосось, вдруг оказавшийся на крючке, и заехал ему прямо в глаз. Миг – они уже выскочили из кровати, бледные, злые, сильно напоминающие освежеванных кроликов – ибо в те дни люди спали безо всякой одежки, – и замахали руками, как ветряки, норовя причинить один другому побольше вреда.

Кэй был старше и крупнее Варта, так что в конце концов победа досталась бы ему, но он был более нервен и воображением обладал поживее. Он легко мог представить себе последствия каждого из нацеленных на него ударов, и это ослабляло его оборону. Варт же представлял собой разгневанный ураган в чистом виде.

– Оставь меня в покое, понял?

Но Варт отнюдь не намеревался оставить его в покое, напротив, набыченный и размахивающий руками, он и Кэю не давал этого сделать. Метили оба только в лицо противника.

Кэй доставал дальше и кулаки имел потяжелее. Он выбросил руку вперед – больше для самозащиты, чем для чего-то иного, – и Варт звучно влепился глазом в кулак. Небо покрылось гулкой тьмой, из которой летели в разные стороны пылающие метеоры. Варт запыхтел, всхлипнул и исхитрился попасть противнику по носу, и оттуда струйкой хлынула кровь. Кэй уронил руки, повернулся к Варту спиной и сказал неприязненным, гнусавым и полным осуждения голосом: «Кровь пошла». Битва закончилась.

Кэй лежал на каменном полу, кровь пузырилась в носу, а Варт, с заплывшим глазом, вытянул из двери огромный ключ и подсунул его Кэю под голову. Ни тот, ни другой не сказали ни слова.

Наконец Кэй повернулся лицом в пол и заплакал. Он говорил:

– Для тебя Мерлин все делает, а для меня ничего.

Тут Варт и впрямь почувствовал себя скотиной. Молча одевшись, он помчался к волшебнику. Дорогой его перехватила няня.

– Ах ты, баловник, – воскликнула она, схватив его за руку и встряхнув, – опять подрался с мастером Кэем. Вы полюбуйтесь на его глаз, ну, доложу я вам! Этого хватит, чтобы свести с ума целую коллегию хирургов.

– Да ладно, все в порядке, – сказал Варт.

– Нет, куколка моя, не в порядке, – воскликнула няня, серчая и делая вид, что хочет его отшлепать. – Ну-ка, рассказывай, откудова это, пока я тебя не высекла.

– Стукнулся о спинку кровати, – уныло сказал Варт.

Няня немедленно прижала его к широкой груди, прихлопнула по спине и сказала:

– Ах, голубок, голубок. То же самое говорил мне сэр Эктор, когда я ловила его с синяком под глазом лет сорок назад. Крепче, чем в хорошей семье, нигде за хорошую ложь не держатся. Ну пойдем, невинная крошка, пойдем на кухню, там мы враз прилепим тебе на рожицу отличный кусочек мяса. Но ты все-таки не дерись с теми, кто здоровее тебя.

– Да все в порядке, – снова сказал Варт, которому вся эта суета была противна, но судьба решила его покарать, и старая дама была непреклонна. Прошло полчаса, прежде чем он смог ускользнуть от нее, да и то пришлось унести с собой сочный шмат сырого мяса, который он, как предполагалось, будет прижимать к подбитому глазу.

– Ничто лучше хорошей вырезки не вытягивает гуморов, – сказала няня, а повариха добавила:

– Да мы тут с самой Пасхи такого лакомого кусочка не видели, и такого сочного тоже.

«Отнесу эту дрянь Балану», – решил Варт и возобновил поиски учителя.

Он без труда отыскал его в башенной комнате, которую тот выбрал еще в день своего появления в замке. Все философы предпочитают жить в башнях, в чем можно убедиться, посетив жилище, выбранное Эразмом в Кембриджском колледже, но башня Мерлина была даже красивее той. Не было в замке покоя выше этого, он располагался прямо под сторожевым постом главной цитадели, и из его окна взгляд мог привольно блуждать по общинному полю – коим по праву владели кролики, – по парку, по ловчему полю, пока наконец не терялся среди далеких синеватых верхушек Дикого Леса. По этому морю древесной листвы катились, как по овсам, бугристые волны, под конец растворяясь в дальних горах, где никто никогда не бывал, в облачных башнях и роскошных чертогах небес.

Замечания, сделанные Мерлином по поводу подбитого глаза, носили чисто медицинский характер.

– Изменение цвета, – сказал он, – вызывается кровоизлиянием во внутренних тканях (экхимоз) и проходит стадии от темно-лиловой через зеленую к желтой, а затем пропадает.

На это возразить было вроде бы нечего.

– Я полагаю, – продолжал Мерлин, – ты получил его, подравшись с Кэем.

– Да. А откуда вы знаете?

– Ну уж так уж.

– Я вас искал, чтобы поговорить насчет Кэя.

– Говори. Требуй. Отвечу.

– Ну вот. Кэй считает, это нечестно, что меня вы все время в кого-нибудь превращаете, а его нет. И я тоже считаю, что это нечестно.

– И я так считаю.

– Тогда в следующий раз, как будем превращаться, вы превратите нас обоих.

Мерлин уже позавтракал и теперь попыхивал пенковой трубкой, по-прежнему заставлявшей его ученика думать, что он дышит огнем. Вот и сейчас он основательно затянулся, оглядел Варта… открыл рот, чтобы что-то сказать, передумал, выдохнул дым и еще раз набрал полные легкие.

– Порой, – сказал он, – жизнь вообще кажется нечестной. Известна тебе история про Илию и Равви Иаханана?

– Нет, – сказал Варт.

Он выбрал на полу местечко поудобнее и смиренно уселся, сообразив, что ему предстоит, как в случае с зеркалом, выслушать некую притчу.