Ящик для писем от покойника (сборник)

Враги народа

В 1969 году, после завершения первой загранкомандировки, меня направили в Нефтегорск на должность начальника первого отделения второго отдела областного управления КГБ. В подразделении этом было двенадцать офицеров. Занималось оно иностранными и советскими гражданами, подозреваемыми в причастности к спецслужбам противника, поэтому в нем работали наиболее подготовленные и опытные оперативные сотрудники. В сферу деятельности отделения входил рутинный довесок – проверка жителей Нефтегорской области, выезжающих в длительные загранкомандировки. Довесок этот доставлял немало хлопот: надо было проверить по оперативным учетам как командируемых, так и их ближайших родственников, собрать официальные характеристики, сделать агентурные установки по местам жительства и работы и, наконец, подготовить соответствующее заключение для выездной комиссии обкома КПСС. Тот, кто полагает, что вопрос о выезде за границу того или иного человека решался в КГБ, глубоко заблуждается. Окончательный вердикт всегда выносили партийные органы. Начальник нашего управления был лишь рядовым членом выездной комиссии обкома. Он докладывал комиссии наши заключения, которые, как правило, заканчивались сакраментальной фразой: «Материалами, препятствующими выезду такого-то в капстрану, не располагаем». Комиссия была вольна согласиться или не согласиться с нашими выводами. «Препятствующими материалами» могли быть сведения о чрезмерном корыстолюбии, пьянстве, распутстве, буйном нраве или политической неблагонадежности проверяемого. Последнее встречалось в те годы весьма редко. Мы старались, чтобы за границей нашу страну представляли достойные люди. Это теперь вся российская мразь резвится и снимает стресс на Лазурном берегу, в то время как у порядочного человека нет денег на то, чтобы съездить в соседнюю область к отцу с матерью. Тогда такое было невозможно. Впрочем, тут я допускаю неточность: существовала одна категория граждан, которая проверке не подлежала, – партийная и советская номенклатура, образовавшая касту неприкасаемых, а как раз там дерьма было навалом. У любого режима голова гнилая. Вспомнился мне такой случай. Захотел один неприкасаемый поехать в Африку, кажется по линии ЮНЕСКО. Захотел – и поехал, но очень скоро вернулся: жена подвела. Он на работу, а к ней в окно негр. Сначала был один негр, потом негры стояли уже под окном в очереди. По джунглям прошел слух, что приехала добрая белая леди, которая решила отдать себя, всю без остатка, черному человеку. Пришлось откомандировывать обоих.

Однако же разболтался я что-то, как старый Мазай в сарае, отвлекшись от заданной темы. В заключении на выезд обязательно указывалось наличие судимостей у проверяемого и его родственников первой категории: родителей, взрослых детей, братьев, сестер, жены, а также близких родственников последней. Однажды принесли мне на подпись заключение на некоего Худых Михаила Федоровича, сорока восьми лет, инженера-нефтяника, командируемого в одну из стран арабского мира. Прекрасный специалист, отличный семьянин, уважаемый в коллективе человек, не пьет без повода, скромен, подельчив, молодым бескорыстно помогает, знает английский язык. Но есть одна заковыка: отец его был в 1929 году репрессирован за антисоветскую деятельность. Я потребовал на стол следственное дело на отца Худых. Собственно, это было вовсе и не дело, а несколько листиков, сшитых воедино. Тридцать лет прошло с того дня, но помню я содержание этих листиков так, будто прочел их сегодня утром…

Тот теплый апрельский день начался для Федора Худых, можно сказать, удачно. Отелилась его Буренка. Бычка принесла. Новорожденный, еще не вполне просохший, лежал у печки на соломенной подстилке и уже пытался подняться и встать на тонкие неверные ножки. Федор сидел рядом и, обращая к теленку ласковые слова, пил желтый самогон, который заедал вареной картошкой, квашеной капустой, обильно сдобренной постным маслом, и черным хлебом. В отношении бычка у Федора были далекоидущие планы: обратить его осенью в мясо, мясо продать на городском рынке, а на вырученные деньги купить обувь себе, жене и двум сыновьям. Старшему, Мишке, первого сентября в школу. Да и самому Федору новые сапоги ой как нужны. Вон соседи подначивают: чего, мол, ходишь по весне в черных валенках, пора бы сменить их на белые, майские.

Федор хотел было сходить к роженице, чтобы накормить и напоить ее, навоз убрать и подстилку сменить, но тут в окно стукнул кнутовищем председатель сельсовета Егор Кузьмин и крикнул, что надо идти на собрание в избу-читальню. Приехало начальство из города – говорить будет. Федор велел жене идти в хлев к Буренке и торопливо завершил трапезу: выпил еще полстакана первача, пожевал капусты с хлебом. Особенно налегал на капусту. Ее было много. Быстро одевшись, окинул взглядом избу с образами в красном углу и Лениным под ними, остатки выпивки и пищи на столе, теленка у печки, улыбнулся и вышел на улицу. Солнце уже садилось, и он обратил внимание на то, что бревна его избы за день полностью просохли после вчерашнего дождя со снегом и из черных сделались коричневато-серыми, отчего многочисленные мелкие трещинки на них обозначились еще более явственно. Поверхность мощных бревен походила на испещренную морщинами кожу древних стариков. О, эти бревна могли поведать многое, умей они говорить! Здесь прошла жизнь отца Федора и его собственная жизнь. Здесь будут жить его дети. Федор коснулся избы рукой, словно благодаря ее за то, что она сберегала его от стужи лютыми зимами и укрывала от жары летом. Надо бы заново проконопатить мхом кое-какие щели, подумал он, постоял немного у крыльца, посмотрел на дымок, вьющийся над трубой, почему-то махнул рукой и зашагал в сторону избы-читальни.

Изба-читальня по случаю наступления весны не отапливалась, поэтому мужики не стали снимать верхней одежды, а некоторые даже шапок не скинули. Человек двадцать пять расположились на скамейках, еще столько же остались стоять у стен и в проходе. Последними пришли Егор Кузьмин и уполномоченный по проведению коллективизации на селе Ефим Бухбиндер.

Это неправда, что люди не обнюхивают, подобно животным, незнакомых человеческих особей. Еще как обнюхивают! Только делают они это незаметно даже для самих себя. Пока Ефим шел к столу президиума, он успел унюхать, что от мужиков пахнет портянками, дымком сгоревших сосновых поленьев, конским и коровьим пометом, щами, махрой и сивухой. Мужики в свою очередь унюхали, что от тужурки уполномоченного пахнет хорошо выделанной кожей, а от него самого – дорогим туалетным мылом, одеколоном, папиросами, копченой колбасой и коньяком. Взаимное обнюхивание не способствовало установлению тесного контакта между приезжим и аудиторией, хотя Бухбиндер был превосходным оратором и пересыпал свою книжную речь пословицами и поговорками, подтверждающими преимущество коллективного труда. Мужиков отпугнула и фамилия пришельца, которая звучала, если не устрашающе, то предостерегающе. Конечно, если бы они знали, что бухбиндер в переводе на русский это всего лишь переплетчик, то, возможно, исход общения был бы иным.

До 1913 года Ефим был профессиональным революционером, а в упомянутом году его сослали на поселение в Сибирь, где он женился и осел навсегда. После победы большевиков служил сначала уполномоченным по продразверстке, потом уполномоченным по сбору продналога, потом уполномоченным по претворению в жизнь новой экономической политики, наконец, уполномоченным по коллективизации деревни. И везде, куда бы его ни швырнула партия, он проводил ее политику жестко и яростно. Он любил повторять завет Троцкого: “Железной рукой загоним человечество в счастье!” И еще один завет Учителя пронес через жизнь: “Если из нашей затеи ничего не выйдет, значит, человечество – это куча гниющих отбросов, не более”.

Федор мало понял из сказанного Бухбиндером, а что понял, тут же забыл. И вообще ему было не до Бухбиндера. Его мучил кишечник, чудовищно вспучившийся от огромного количества съеденной капусты. Федор кряхтел, ерзал на скамейке и, наконец, пустил-таки в тулуп злого духа. Хотел тихонько, а получилось громко. Его толкнули в спину и обругали черным словом. Он хотел было огрызнуться, но замер и съежился под испепеляющим взглядом председателя сельсовета. Федор сделал вид, что с напряженным вниманием следит за ходом мыслей товарища Бухбиндера, а сам продолжал потихоньку выпускать на волю злого духа. Небольшое помещение быстро наполнилось отвратительным запахом сероводорода. Птичье лицо Бухбиндера исказилось брезгливой гримасой, однако он сдержался и спокойным голосом объявил, что доклад его окончен, и можно задавать вопросы.

– Надо бы сделать перерыв для проветривания помещения, – предложил Кузьмин.

– Перерыв! Перерыв! – загудели мужики.

Толпа выкатилась на улицу, оживленно обсуждая выступление Бухбиндера. И волновало мужиков не столько то, что будут перепаханы межи, а коней сгонят в общий табун, а то, по какому принципу будет распределяться конечный продукт сельскохозяйственного производства.

– Ежели всем поровну, то это неправильно. Один в поле на жаре от зари до зари хребет ломает, другой в ту пору в тенечке хреном груши околачивает.

– А ежели судить по тому, кто, сколько дней работал?

– Работают-то все по-разному.

– Как же налог теперь: с души, с десятины аль с того, что намолотим?

– Что намолотим, то и заберут.

Тем временем наступила ночь. В темноте лица едва угадывались, а огоньки самокруток светились ярко, словно уголья. Народ продолжал возбужденно галдеть.

– Не нравится мне эта ихняя затея! – крикнул вдруг кто-то. – Опять дурят нашего брата. Пошел он на хрен, Цугцндер этот! Он им сам сказал, что колхоз дело добровольное. Айда по домам, мужики!

Тут все и разошлись. В избу-читальню никто не вернулся. Сообразив, что произошло, Бухбиндер пришел в бешенство. Он всегда презирал эту страну и вонючих, диких, бородатых ее обитателей, которые воспринимали его, Бухбиндера, словно инопланетянина, посланного Сатаной. Сегодня он эту страну возненавидел. Не давая воли эмоциям, Бухбиндер тихо спросил у Кузьмина фамилию того мужика, что испортил воздух. Бывший красный партизан Кузьмин, который в девятнадцатом под пытками не выдал колчаковцам товарищей, покривился, но фамилию назвал. Он ведь состоял с Бухбиндером в одной партии.

На другой день Федора Худых арестовали, а через неделю судили. Приговор был суровым: «Худых Ф.Н. за срыв мероприятия партии и правительства по коллективизации сельского хозяйства приговорить к высшей мере наказания – расстрелу». Прослышав про такой оборот дела, земляки Федора разом все как один записались в колхоз. Бухбиндера расстреляли аж через восемь лет, в тридцать седьмом как троцкиста. В том же году схлопотал десятку бывший красный партизан Егор Кузьмин, сболтнувший по пьяной лавочке неосторожное слово. Ряды партии от репрессий сильно поредели, но оставшиеся в живых и на свободе большевики продолжали железной рукой загонять Россию в счастье. Теперь мы уже знаем, что ничего из этого у них не вышло, потому что никого нельзя загнать в счастье насильственным путем. Получилось другое: Россия стала супердержавой, устремленной в космос и поразившей мир грандиозностью своих свершений. Пусть большевиков судят потомки, а я полагаю, что Петр Великий, живи он в двадцатом веке, делал бы то же самое, что делали они. Люди будущего еще не раз застынут в восхищении перед призраком красной империи. И только историки будут помнить, что воздвигнута она была, как и все империи, на костях сынов и дочерей ее.

Дети Федора Худых, Егора Кузьмина и Ефима Бухбиндера поначалу жили неважнецки: ведь были они детьми врагов народа. Однако постепенно все устаканилось. Они выучились, получили хорошие профессии, стали уважаемыми людьми. Потомки Федора и Егора простили непутевую свою Родину и не держали на нее зла, потому что была она им матерью, их породившей. Потомки Ефима Родину не простили, потому что была она им мачехой, а мачехе не прощают даже самых малых обид. Шипящую злобу и жажду мести они пронесли через поколения. Внуки Ефима дождались своего часа. Улучив подходящий момент, они разрушили красную империю и построили на ее развалинах счастье, но уже не для всех, а только для себя. Построили его на костях внуков Федора Худых и Егора Кузьмина.

Но что это я снова ушел от заданной темы? Инженер Михаил Федорович Худых благополучно выехал в загранкомандировку. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, поскольку через пару месяцев после его отъезда меня перевели из Нефтегорска в Москву, где я продолжил службу в Центральном аппарате разведки.

ХРОМОЙ В ДВА ЧАСА ПОПОЛУДНИ

В один из погожих августовских дней 1969 года ко мне в Галле приехал из Магдебурга Виктор Балашов, мой старый приятель-офицер военной разведки. С ним мы познакомились еще в пятидесятых годах, когда Виктор был розовощеким лейтенантом и командовал комендантским взводом в одном из южных городов России. Я работал там же в органах контрразведки. Прошло несколько лет, и мы оба стали разведчиками, продолжая служить в разных ведомствах. В середине шестидесятых годов судьба забросила нас в ГДР, где мы быстро нашли друг друга и возобновили наши контакты…

– Впервые вынужден обратиться к тебе по служебному вопросу, – начал Виктор после взаимных приветствий.

– Давай! Помогу, чем могу, – ответил я.

– Вот какое дело. Мой шеф убыл в очередной отпуск, поручив мне встретиться с его агентом, который должен приехать сегодня с Запада. Оставил план проведения встречи, задание агенту, схему места встречи. Одно забыл – указать населенный пункт. Но мне думается, что это у вас, в Галле. Взгляни-ка на схему.

– Конечно, это у нас, – сказал я, рассматривая четко выполненный чертеж. Вот река Заале, вот замок Гибихенштайн, вот парк у стены замка, вот калитка и скамейка рядом с ней.

Под скамейкой стоял крестик и было тонким карандашом едва заметно написано: «Хромой в два часа пополудни».

– Ты его хоть раз видел? – спросил я Виктора.

– Ни разу.

– А фото?

– Не требуется. У него есть особая примета. Он воевал, был ранен и с тех пор сильно хромает на левую ногу. Опять же – пароль и отзыв. Ты мне покажешь это место?

– С удовольствием!

– Ну и ладушки. Заодно посмотришь, нет ли за ним «хвоста».

После обеда мы поехали к месту встречи на «Опеле» Виктора. Машину припарковали в полукилометре от заветной калитки. В парк вошли порознь. Виктор направился к скамейке, помеченной на схеме крестиком, а я занял удобную позицию метрах в ста от него, намереваясь вести контрнаблюдение. Парк был почти пустынен. Он расположен в отдалении от многолюдных городских кварталов, и народа здесь всегда немного.

Сначала все шло по плану. В 13.55 из боковой аллеи появился пожилой мужчина с портфелем, осмотрелся и прямиком двинулся к Виктору, сидящему на скамейке. Мужчина сильно припадал на левую ногу. Поравнявшись с Виктором, он остановился и что-то сказал. Очевидно, попросил разрешения сесть рядом. Так принято в Германии. Сел. «Хвоста» за ним не было. Дальнейшее его поведение показалось мне странным и совершенно нелогичным. Не просидев на скамье и пяти минут, он вдруг вскочил и бросился прочь от Виктора, постоянно оглядываясь и все убыстряя шаг. Если бы не больная нога, он перешел бы на бег. Выглядел он в эти мгновения смешным, жалким и до смерти перепуганным.

Уже в машине я спросил приятеля, что же собственно случилось.

– Сам ничего не понимаю, – ответил Виктор. – Когда я сказал пароль в первый раз, он посмотрел на меня как на идиота. Когда я повторил пароль, он очень вежливо попросил оставить его в покое. Что было после третьего раза, ты сам видел.

– Знаешь, попытался успокоить я Виктора, – агентура не любит незнакомых оперативных сотрудников. Некоторые вообще отказываются от встреч по паролям.

– Черт с ним! – сказал Виктор. – Пускай шеф сам разбирается с этим делом, когда приедет.

Он ругнулся и пригласил меня в гаштет на кружку пива…

Прошли годы. Я осел в Москве. Виктор стал начальником разведотдела в штабе одного из приграничных округов. Мы потеряли друг друга из вида и перестали встречаться. Но однажды он все-таки разыскал меня в столице, будучи командированным на пару суток в генштаб. Я пригласил его к себе. За ужином мне почему-то вспомнился случай с хромым агентом.

– Между прочим, – сказал Виктор, – та встреча планировалась в другом городе. Это был Бернбург. Он тоже стоит на Заале, там есть замок, парк и скамейка у калитки.

Мы дружно расхохотались.

И чего только не случается в оперативной работе!

Первый день последней командировки

Первого февраля 1982 года кадровик с Лубянки вручил мне синие загранпаспорта, сказав при этом пару расхожих напутственных фраз, и я тут же отправился за железнодорожными билетами для себя и жены. На билетах тех было пропечатано: «Конечный пункт назначения – станция Берлин Белорусской железной дороги».

Второго февраля предстояло проститься с отделом, в котором я трудился последние четыре года. Возлияния в «лесу» были в то время строжайше запрещены. Все знаменательные события отмечались за чаем с тортом. Вот и я приобрел в магазине «Чебурашка» два здоровенных торта, съездил в Ясенево и напоил прощальным чаем родной коллектив.

А вечером следующего дня скорый поезд № 17 «Москва-Вюнсдорф» умчал нас на Запад. В Минске, однако, случилось несчастье. Я задремал на нижней полке, и тут электровоз чересчур энергично рванул с места. От неожиданного толчка я полетел на пол, ударившись головой об откидной столик. Левая бровь была рассечена, кровь залила рубашку, забрызгала пол. С трудом жена, плача, остановила кровотечение и заклеила рану пластырем. Я успокаивал ее как мог.

Ранним утром пятого февраля поезд причалил к знакомому перрону Восточного вокзала в Берлине, а через несколько часов я предстал перед своим новым непосредственным начальством Иваном Николаевичем. Тот хорошо знал меня по прежним командировкам, поэтому, скользнув по моей физиономии критическим взором, заявил, что рад мне всякому. При этом шеф сделал неопределенный жест правой рукой. Эту отмашку можно было трактовать двояко: то ли «горбатого могила исправит», то ли «хрен с ним, заживет до первой вербовки».

– Иди, принимай дела, – закончил аудиенцию Иван Николаевич, – да не забудь представиться Ивану Алексеевичу.

Иван Алексеевичем звали первого заместителя руководителя нашего представительства в Берлине, которое насчитывало несколько сотен сотрудников и скромно именовалась Представительством КГБ при МГБ ГДР. Противник же называл его просто Карлсхорстом, имея в виду микрорайон столицы ГДР, в котором оно располагалось и где проживали все мы.

Иван Алексеевич, который тоже знал меня по работе в «лесу», был человеком неординарным. Он любил находчивых и острых на язык. Для него я припас домашнюю заготовку. Просочившись в генеральский кабинет и вытянувшись в струнку, отрапортовал:

– Товарищ генерал-майор, подполковник Ростовцев прибыл в Ваше распоряжение!

Произнеся эту уставную фразу, замер в ожидании указаний.

Иван Алексеевич поднялся из-за стола, подошел ко мне и окинул меня хитроватым взглядом.

– А что это у тебя с рожей-то? – спросил он вдруг.

Смиренно опустив незаплывший глаз долу, я ответил:

– Иван Алексеевич, если я скажу, что это не по пьянке, Вы ведь все равно не поверите.

Генерал облегченно вздохнул:

– Вот молодец, что правду сказал. А то некоторые плетут околесицу разную. С полки, мол, упал, кот, де, поцарапал и все такое прочее. Ничего трудись. Удачи тебе.

Он крепко пожал мою руку и вернулся к своему столу. Аудиенция была окончена.

Однако мне предстояло еще встать на партийный учет. Секретарь парткома Иван Карпович приветствовал меня веселой матерщиной, давая тем самым понять, что по социальному происхождению он такой же тертый битый-перебитый опер, как я, и устанавливая со мной бесхитростный человеческий контакт. Потом его ни с того ни с сего потащило на исторические параллели:

– Учителя наши великие и основоположники Маркс с Энгельсом тоже не дураки были выпить. Как-то в одной лондонской таверне учинили дебош, а когда их выставили наружу, побили все фонари на прилегающей улице. Только хорошее знание проходных дворов спасло их тогда от каталажки… Да и Владимир Ильич, когда вновь избранные депутаты Четвертой Государственной Думы явились к нему в Поронино на доклад, поднял в корчме по стограммовому стопарю за каждого. А было их шестеро, депутатов-большевиков. И сдали они его в тот же вечер Надежде Константиновне тепленького… Да…. Выпить не возбраняется. Главное – ума не пропить… Ну ладно, давай прикрепительный талон.

Выйдя от парторга, я отправился, наконец, в свой кабинет, чтобы принять дела.

Так начался первый день моей последней загранкомандировки, которая продолжалась без малого шесть лет.

Ящик для писем от покойника

Немецкий язык очень точен и конкретен. Образность ему присуща в гораздо меньшей степени, чем, скажем, языку русскому. К примеру: по-немецки Genuisegarten – сад для овощей, а по-русски – огород; по-немецки Mähdrescher – косящая молотилка, а по-русски – комбайн; по-немецки Hauptstadt – главный город, по-русски – столица.

Прогуливаясь с корзинкой из ивовых прутьев по чистому, ухоженному лесу в окрестностях Бонна и собирая мароны – благородные грибы, цветом напоминающие спелые каштаны, Петр Сутырин размышлял как раз об этой особенности немецкого языка. Вспомнил, как однажды, когда он еще учился в разведшколе, его подвела беззаветная убежденность в неспособности немцев мыслить образно. Была весна. Он размечтался и засмотрелся на дерущихся за окном аудитории воробьев. И тут преподаватель немецкого языка назвал его оперативную кличку и предложил перевести написанное на доске немецкое слово Totenbriefkasten (ТВК). Петр вскочил и сходу выпалил: «Почтовый ящик для писем от покойника». Вся группа покатилась со смеху. Немец, печально взглянув на Петpa, объяснил, что покойник тут вовсе не при чем, а слово это переводится как «тайник». Компонент «tot» – (мертвый) подчеркивает надежность данного способа связи. Дескать, не продаст, как мертвый, надежен, как мертвый.

С тех пор прошло много лет. Петр давно перестал быть новичком в разведке. Он пять лет работал в Восточной Германии, часто совершал ходки из столицы ГДР в Западный Берлин, где встречался с агентурой и решал другие оперативные задачи. Тайниковой связью пользовался неоднократно, и ТВК давно перестал быть для него почтовым ящиком для писем от покойника. Правда, здесь, в ФРГ, оперативная обстановка была посложнее, чем в Западном Берлине, но жить и работать можно в общем-то в любой обстановке. Сегодня Петру предстояло изъять закладку из тайника, оборудованного в лесу агентом «Вальтером»…

«Вальтер» достался Петру «по наследству» от предшественника. Этот долговязый чудаковатый парень с лицом Тиля Улленшпигеля мечтал приобрести одноместный самолетик и на нем облететь вокруг Земли. Воплощение мечты требовало денег, и поэтому он пошел на сотрудничество с нами. Агент работал лаборантом в исследовательском центре крупного химического концерна, и от него поступала кое-какая информация, представлявшая интерес для научно-технической разведки. Однажды «Вальтер» принес радостную новость: его перевели в секретную лабораторию, занимавшуюся разработкой психотропных препаратов по заказам спецслужб. В одночасье он превратился из середнячка в ценнейшего источника. Петр тут же решил ограничить до минимума количество встреч с «Вальтером» и использовать для связи с ним тайники. Этого требовали правила конспирации.

Сутырин хорошо помнил их последнюю встречу. Они сидели в загородной гаштете[1], уютно расположившейся на склоне лесистого холма. Германия, давно оправившаяся от разгрома, сытая, благополучная, лежала перед ними. Красные вагончики фуникулера, смотровая вышка, телевизионный ретранслятор, высоковольтная линия, крутые черепичные крыши игрушечных домиков, шпили кирх. Внизу поблескивал в лучах закатного солнца неширокий Рейн. За дальним столиком подвыпившая компания негромким стройным хором пела песни о батюшке Рейне, о золотом вине и о древних германцах, осевших на берегах великой реки. Петр расчувствовался и продекламировал строфу из стихотворения Гейне «Русалка», известного ему со школьной скамьи:

– Мне будет не хватать тебя, Петер, – с печалью в голосе сказал «Вальтер». – Я успел привязаться к тебе и всегда ждал этих встреч с нетерпением.

– Но ведь мы не навеки расстаемся, – успокоил агента Петр. – Давай встретимся через полгода в Париже или в Брюсселе. Там мы сможем спокойно поговорить и о деле, и на отвлеченные темы.

Сошлись на Париже… «Вальтер» Петру нравился. Ему импонировало то, что агент на встречах вел себя спокойно, расковано и при появлении посторонних лиц не вздрагивал, как другая агентура, видевшая в каждом встречном сотрудника БФФ[3].