Не выпускайте чудовищ из шкафа

Глава 7. Пятерка пентаклей

«Женщина приятной наружности в 37 лет желает выйти замуж за подходящего по возрасту и взглядам человека. Интеллигентная и деловая, не обремененная материальными трудностями, но даже имеющая годовой доход в 500 руб. От вас – желание раскрыть душу и фотография».

Он лежал на старой косе. Лежал навзничь, широко раскинув руки, точно желая обнять это грязное сизое, точно прокуренное небо. Он лежал, и клочья водорослей, прицепившиеся к телу, казались путами.

Выли собаки.

И старый волкодав распластался на мокрой гальке, не смея приблизиться.

Море, отползая, все же дотягивалось до мокрых Мишкиных ног. И подбиралось выше, а потом отступало, точно никак не способное решить, оставлять ли такую замечательную игрушку, или люди все же обойдутся.

Яжинский первым ступил на пляж.

– Стоять! – Громкий окрик Бекшеева заставил волкодавов заткнуться. Да и Яжинский замер. – Сначала тело осмотрим мы. Потому что…

Потому что мальчишки, выросшие на этих скалах, не падают с них. И не ныряют в зимнее море.

Потому что…

– Зима, вы бы не могли… спуститься? – просить Бекшееву явно было неловко.

Он держался рядом, но отчетливо прихрамывал. А с тростью по горам не побегаешь. Тем более если ее дома оставить.

Да и костюмчик его, из темной шерсти, не для местных красот.

Я кивнула.

Спущусь. Осмотрю. Пусть и тошно, до того тошно, что зубы сводит. И Яжинский отступает, пропуская меня вперед.

Здесь берег пологий, и море порой выносит… всякое.

Теперь вот Мишку.

Шаг.

И галька скрипит под подошвой, проседая, а ямина заполняется соленою водой. Море холодное. И чувствую холод сквозь ботинки.

Иду.

Осторожно. Стараясь, как учили, видеть. Все. Берег пуст. Если тут кто и был, то следов не оставил, а если и оставил, то прилив их вычистил. Еще пару часов вода будет отползать, а вот Мишка останется.

Как же он так.

– П-подождите! – голос Бекшеева останавливает в трех шагах от тела.

Этот упертый баран все-таки полез по тропе. А как еще назвать человека, который с трудом на ногах держится? И не держится, судя по зеленому моховому следу на брюках. Но лезет, лезет… вцепился в плечо Яжинского, а тот и рад.

– Не трогайте ничего. П-пожалуйста. Я… дайте мне минуту. Я просто должен все увидеть.

Он трет виски и закрывает глаза. А потом решительно делает шаг, вклиниваясь между мной и Мишкой.

– Кто это?

– Начальство. Новое, – говорю тихо, не сомневаясь, впрочем, что слышат нас превосходно.

Яжинский кивает. А вот начальство… Бекшеев оборачивается.

И глаза открывает.

Твою же ж…

Расплывшиеся зрачки. Радужка почти не видна. А вот по белкам проступает характерная сетка капилляров. Правда, в этой утренней мути кровь кажется черной.

Запавшие глаза.

И сосуды, выступившие на висках.

– Он не того? – Яжинский смотрит с живым интересом.

А я качаю головой.

Я, конечно, встречала маг-аналитиков, но вот чтобы так близко, живьем да при работе…

Я прижимаю палец к губам, и то, что еще недавно казалось человеком, кивает. И отворачивается. Ступая медленно, он обходит Мишку, то и дело замирает. Наклоняется. И распрямляется. И снова. Зато камеры не нужны, хотя, конечно, для отчетности и снимки пригодятся. Картинку из головы аналитика не вытянешь. А отчеты…

Бекшеев останавливается ровно в той точке, с которой начал путь. И закрывает глаза. Стоит он невероятно долго, я почти теряю терпение, но вот поднимает руку.

– Положение тела вполне естественно, – голос его звучит глухо. – Следов постороннего присутствия не отмечено.

– Он не сам упал.

– Погоди, – перехватываю Яжинского, – он просто говорит, что видит.

– И?

– Данных недостаточно. Требуется дополнительная информация. – Бекшеев моргает. И морщится, трогая голову. А потом уже почти нормальным голосом добавляет: – Надо сделать снимки. – Надо. – А тело отправить к нам… Вскрытие. Вскрытие покажет.

Что именно покажет вскрытие, я не знаю, далека от этих дел. Но подхожу к Мишке. Мертв. И мертв давно. Когда? Он позавчера пропал, но… надо спросить у Барина, тот в покойниках лучше разбирается.

– Визуально похоже на несчастный случай. Если он упал… – Бекшеев поднял голову. – Берег здесь… не такой и высокий.

– Море на приливе полностью затапливает. Потом отступает. – Я бывала в этих местах. – Да и не здесь бы он упал, если упал. Его сюда притянуло. Тут загиб, течение. Тут много чего приносит.

– Нет. – Яжинский покачал головой. – Он бы в жизни. Он не сам! Не сам он!

Крик его тревожит чаек, что поднимаются с дикими криками. Птиц здесь хватает даже зимой, но как-то я к ним попривыкла, а теперь вдруг захотелось уши заткнуть.

– Не сам он. – Яжинский стиснул кулаки. – Не сам… он и тут быть не должен. Он… я его не сюда отправлял, не сюда… а от старой дороги в море утянуло бы.

Отуля обняла старика и что-то тихо настойчиво заговорила.

А потом ушли.

Сперва внучки, даже Янка, которой явно уходить не хотелось, но старшие утащили за собой. За ними и невестки. Последними – Яжинский с Отулей, вцепившейся в его руку.

– Плохо, да? – Бекшеев глядел на Никонова, спустившегося с камерой, метром да папкой для бумаг. – Это ведь мог быть несчастный случай?

– Мог, – со вздохом согласилась.

Мишку жаль.

Я помнила его совсем пацаненком. Я тогда только-только приехала. Я и Софья. И дом, ключи от которого передал посредник. И… и море вот. Я вышла на берег и стояла, стояла, глядя на это море. Вечность, может, если не больше.

– Тетка Зима, малинку будете? – Меня дернул за рукав вихрастый мальчонка. Волосы его выгорели добела, а кожа была медно-черной. – Вкусная малинка!

– Ты откуда меня знаешь?

У паренька были ясные глаза.

И улыбка такая, что мне впервые за долгое время захотелось улыбнуться в ответ.

– Так… все знают, что на пароме пришлые прибыли. А вы и вправду в полиции служить будете?

– Буду.

– Воров ловить?

– И воров.

– А если нету? Батько говорит, что воров у нас никогда не было. А вот дармоедов хватает. А дармоедов тоже ловить будете?..

Дерьмо.

Какое же…

Нет, я отдаю себе отчет, что всякое бывает. Я повидала в своей жизни довольно… всякого. И понимаю, что с любым случиться может.

Камень скользкий подвернулся.

Или и вовсе ветер подточил знакомую опору, вот и треснула, рассыпалась под ногой, увлекая вниз. Камни и человека. Голова вдруг закружилась. Или…

Я наклонилась к Мишке.

Нет, спиртным не пахло. Яжинский строг. У него не забалуешь.

– Уберись из кадра, – проворчал Никонов и камерою махнул. – Потом пообнимаешься…

Бекшеев глянул и нахмурился. А Никонов, вспомнившись, что начальство-то новое, поспешно прикусил язык. Работал он молча.

Сноровисто.

А я, устав ждать, подошла-таки близко.

– Почему?

– Что? – Бекшеев отряхнулся и нос сморщил.

А еще я поняла, что ему холодно. И в пальтецо этом модном, и в костюме. Ничего, пару месяцев поживет, освоится и перейдет на военную форму, как все нормальные люди.

И плащ бы ему дать.

Не возьмет же ж, благор-р-родный, чтоб его. Так и будет горделиво до смерти замерзать. Знаю эту породу. Лучше, чем хотелось бы, знаю.

Я молча протянула флягу.

– Простите?

– Чай. Травяной.

– Только чай? Просто… – он вдруг смутился, – мне нельзя алкоголь.

Тянуло поинтересоваться, уж не потому ли, что матушка запрещает. Но я смолчала. Не мое дело.

– Просто чай. Сладкий.

– Спасибо. – Видать, в достаточной мере замерз, чтобы согласиться.

– Почему вы здесь?

– Я в участке был, когда девочка пришла. – М-да, нехорошо получилось. Я-то была уверена, что скрутило его вчера хорошенько. А надо же, в участок полез. – Она собиралась назад отправиться! – Его возмущение было весьма искренним. – Ребенок. Ночью!

Ну, допустим, этот ребенок не в первый раз по ночам гуляет. Дорога-то известная. Только… я поглядела на Мишку и смолчала.

– Не здесь, – покачала головой, – на острове. Маг-аналитик?

– Бывший.

– А они бывают бывшими? – До чего криво прозвучало.

И моя свекровь, к счастью, вполне себе бывшая, всенепременно слегка бы нахмурилась. Леди должна следить за речью.

В задницу.

– Еще как. – Он потер висок. – Инсульт. Не рассчитал силы. Восстановился вот, но… к реальной работе не годен. А случилось все после войны, так что даже на ранение не тянет. И с натяжкой не тянет. Мне предложили выбор. Или почетная отставка…

– Или наша дыра?

– Не такая уж и дыра. Здесь спокойно. И море… Южное море совсем другое. Оно по сравнению с этим какое-то… не настоящее, что ли.

Никонов отошел от тела и бросил на нас внимательный взгляд. Чую, к вечеру уже поползет по городу новая сплетня.

– Это да. Море здесь… – я запнулась. Красивое? Нет, не так. Это не красота, это другое. – Сильное.

– Пожалуй.

– Миша… я его знала.

– Тогда вам стоит взять отвод от этого дела.

Я хмыкнула.

– Сами расследовать станете? В одиночку?

– Простите?

– Его здесь все знали. И Ник-Ник наш, и остальные. Да и… – Я сделала выдох. – Что вы увидели?

– Ничего. – Он понял сразу. – И это так не работает. Видения у пророчиц, но вы, верно, знаете. Ваша подруга ведь…

– Тоже бывшая. В смысле пророчица, а подруга вполне настоящая. Дар просто… блокирован. По рекомендации целителей. Нагрузка и все такое…

Бекшеев кивнул. Все-таки хорошо, когда тебя понимают.

– Вы помогать собираетесь или как? – Ник-Ник злится.

Тоже замерз. Руки вон красные, что кипятком обваренные. Камеру стискивает. Небось, всю пленку добил, до последнего кадра. Но главное, как бы ни злился, кадры будут толковыми.

Говорю же, скотина. Но профессионал.

– Прошу прощения. – Бекшеев встрепенулся. – Как именно поднимать будем?

Обыкновенно.

На веревках. Только сперва Никонов свистнет:

– Эй, скажи там…

И вскоре вниз спустится Отуля с белоснежными простынями, явно взятыми из того старого шкафа, в котором обычно и хранят семейные сокровища. А там уже Яжинский подойдет.

С веревками.

– Не вертись под ногами, господин хороший, – буркнет он, глянув на Бекшеева с такой откровенной неприязнью, что у меня появится желание треснуть старика по башке.

Но сдержусь.

И Бекшеев отступит.

Я встану рядом с ним. И снова протяну флягу.

– Факторы. Всегда множество факторов. И данных. Информация имеет разную форму. Цвет. Звук. Запах. Одно соответствует другому. И третьему. Есть еще буква. Цифра. Язык цифр удобен. Лаконичен. Легко искать закономерности.

Он пил крупными глотками. И с трудом оторвался, чтобы вернуть.

– Допивайте уже. Сейчас поднимемся, Отуля нового нальет.

– Разум человека в каждое мгновение времени обрабатывает огромный поток входящих данных. Разум маг-аналитика искусственно разгоняется, чтобы этот поток еще увеличить. В разы. В десятки раз. Данные поступают. – Он коснулся пальцем глаз. – Отчеты. Разные. Просто читать. И разум сам выстраивает закономерности. Нужно следить. Направлять. К примеру, кому нужно знать, что изменение численности популяций зайцев и рысей на Алтае взаимосвязано? – Понятия не имею. – На войне… мы выискивали закономерности. По данным. Закупки зерна. Потребление железа. Выбросы тепловой энергии. Локальные изменения фона. Нагрузка на системы водообеспечения. Канализационные.

И это дерьмо тоже не проходило даром.

Инсульт.

Я знаю, что за погань. Не с ним одним случается, но… ему повезло. Он на своих ногах и разговаривать способен. Зато теперь понятно, откуда матушка, точнее, зачем она здесь.

Хорошо, когда твоя матушка – целитель из золотой сотни.

– Направления удара. Сводки. Группировки войск. Предположительные… тут многое еще от отчетов провидиц зависит. Вероятностей много. Нужно определить, какая из них наиболее вероятна. – Он выдохнул. – Правда, теперь самому странно, как я это делал. Теперь… теперь сложнее.

Ага. И руки трясутся. Вижу. Но молчу. Не мое это дело. Вот совершенно.

Тело Мишки поднимают наверх.

– Я… не в полной мере контролирую дар. Ощущения. В данном конкретном случае есть ощущение неправильности. Но в чем именно выражается, я пока не понимаю. Дома попробую открыть окно.

– Это что?

– Мозг не способен работать постоянно в интенсивном режиме. Поглотив определенный массив данных, маг-аналитик открывает окно, то есть активирует дар. И тогда, собственно, все и происходит. Но я больше не могу открывать окна по собственному желанию. – Он развел руками и поглядел на берег. – Подниматься пора, да?

– Справитесь?

Впрочем, куда он денется-то?

Дальний тем и хорош, что деваться отсюда было совершенно некуда.

Глава 8. Тройка мечей

«Карта, которая в любом положении предвещает беды и неудачи, а также отчуждение либо беспорядок в мыслях и чувствах, происходящий от давних потерь».

Бекшеев замерз.

Замерз настолько, что еще немного, и сам он превратится в кусок сизого тяжелого льда, вроде того, что укрывает местные скалы. Скалы, к слову, так себе, низенькие.

Грязные.

И место это.

Длинный дом, куда их пригласили, пусть и явно из вежливости. Женщины в длинных, каких-то мешковатых платьях. Волосы они убирали под платки, а в доме вовсе старались спрятаться в тень. И смотрели оттуда темными недобрыми глазами.

Было жутковато.

И потому Бекшеев убрался из дома с преогромною охотой, оставив почетное право снимать показания Никонову. Тот, кажется, был не против.

– Я тебе «Студ» оставлю. – Зима бросила ключи, которые Никонов поймал на лету. И пояснила: – Надо Мишку пораньше отвезти. Барин говорит, чем быстрее, тем легче истинную причину смерти установить.

Верно.

Только Барину их Бекшеев тело не доверит. В левом виске опасно подрагивала нить сосуда, грозя разорваться, напоминая, что ему, Бекшееву, беречь бы себя надо. И не заниматься странными делами, когда дела это ясные.

Ясные, да только…

Что-то было не так.

– Я поведу. – Зима ловко забралась на водительское сиденье. – Извините, но вид у вас такой, что за руль не пущу. Сейчас печку подкручу, отогреетесь. На Яжинского не сердитесь. Сын его все-таки.

Мотор заворчал.

– Понимаю.

– У него было много сыновей. Остались Мишка и Осип. Но Осип – он слабенький. Еще до войны где-то застудился, кашлять начал. Потом сказали, что чахотка. Вот… его лечат, но…

– Я матушке скажу. Она посмотрит. Сейчас и от чахотки лекарства есть. И довольно эффективные.

Почему-то прозвучало пустым бахвальством. А старый грузовик, заворчав, медленно пополз по дороге.

– Хорошо бы. – Ему, кажется, не поверили. – А что до Яжинского, то… у него внучки вон есть.

Но когда это кого успокаивало.

Парня, осторожно уложенного в кузове, было по-человечески жаль. И еще обидно. Вот он, молодой, умер. А Бекшеев живет.

– А Медведь где? – поинтересовалась Зима запоздало. – Отстранили?

– Нет. Боюсь… матушка моя. Он вчера пришел. С женой. И она их сперва заговорила, а потом что-то дала такое… Он уснул. Сказала, нельзя беспокоить. Хочет что-то там попробовать… Не переживайте, она отличный целитель. Когда-то лучшей была, а теперь вот… тоже. Дар остался. И исцелять она может. Только оперировать – нет.

Казалось бы, какая мелочь. Ведь хватает работы, чтобы и без хирургии.

И в госпиталь императорский ее приглашали. Нет, не целителем. Кафедрой заведовать. Преподавать. Она и пробовала. И, быть может, осталась бы. Конечно осталась бы, если бы не он со своей одержимостью и гребаным инсультом.

– Кстати, она отличный патологоанатом. Или у вас есть… Барский, да? Барин?

– Барин, – согласилась Зима, глянув из-под ресниц. Ресницы у нее были длинными и цвета ореха. – А там – Ник-Ник.

Никонов Николай Сергеевич. Сорок три года.

Третий уровень дара.

Сродство к земле. Участвовал в боевых действиях с сорок первого. Ушел добровольцем, воевал. Дважды ранен. В последний раз – аккурат за неделю до подписания мира.

Что еще?

Не женат. Детей не имеет.

Зато имеет проблемы с контролем дара, что привело к частичной блокировке.

– Барин просто… вы ж дела читали? – И опять этот прищур.

Пытается поймать на лжи? Маг-аналитика – почти нереально. Не лгут они. Ложь слишком выраженно искажает потоки данных.

– Читал.

– И мое?

– И ваше.

– И что там? Нет, если не секрет, конечно. – Она хохотнула.

– Зима Желановна Охотова, по мужу Одинцова.

– Я вернула имя.

– И в свое время это вызвало немалый скандал.

– Можно подумать… – проворчала она, отворачиваясь. – Какой в нем смысл? В имени.

– Двадцать девять лет… Были замужем. Два года. Ныне разведены. По обоюдному согласию и особому прошению, личным дозволением его императорского величества. Дар двунаправленный – трансформация с переносом сути и поиск. В свое время активно разрабатывался именно поиск. Сколько вам было?

– Пятнадцать. – Она поморщилась.

– Это было незаконно.

Теперь на него посмотрели уже с умилением.

Ну да, идиот. Война началась. Война вспыхнула вдруг, покатила, налетела, и так, что, казалось, еще немного, и все. Кому какое дело до закона, когда одаренные нужны? Нужны не просто как воздух. Сильнее.

Куда сильнее.

– Служили. Вы… прошли всю войну. И ранены были. В Берлине уже. Так? – Кивок. – И оказались в госпитале. Три награды. Замужество с Одинцовым. Вы стали княжной…

– Было такое. – Она едва заметно морщится.

Настолько неприятны воспоминания? И до пояснения она все-таки снисходит:

– Нас хватило на два года. Это много. Потом… да вы знаете. И нет, он не был сволочью. Просто оказалось, что жизнь на войне и жизнь после – две очень разные жизни. Да и еще кое-что…

Кое-что, ставшее неприятным сюрпризом.

В деле это тоже есть. В том, в закрытом деле, доступ к которому стоил Бекшееву немало.

– Мне выплатили неплохие отступные. Нашли место. Дело. И… и в общем, что было, то было. – Она резко вдавила педаль газа, и грузовик дернулся. А Зима, словно спохватившись, сбавила обороты. – А вы? Я ваше дело не читала. Маг-аналитик. Работали при штабе?

– Там.

– И как?

– По-разному. Но ранен не был. Нас редко выпускали из укрытия. Аналитиков мало. Нужны способности и готовность позволить изменить себя. Не мне вам рассказывать.

– Кстати, как ваша матушка разрешила такое?

– Она не знала. Я… не всегда был послушным сыном.

Зима все же улыбнулась.

И как-то стало легче.

– А что до остального… Был награжден. По особому списку. Потом, после войны, продолжил служить. Уже на восстановление. Да и в целом… банды, воровство, много всякого дерьма. Я выявлял несоответствия. Потом…

– Инсульт.

– Верно. Восстановление. Попытки работать, но… – Бекшеев развел руками. Кажется, он все же начал согреваться. Хорошо, если так. – Еще… женат. Пока еще.

– Если не хотите…

– Не хочу, – с облегчением согласился Бекшеев. – Что вы скажете о них?

– О ком?

– Я им не понравился. Вашим сослуживцам.

– Успокойтесь, им никто не нравится.

Город показался. И солнце, выглянувшее для разнообразия, щедро плеснуло светом. В нем серые дома показались белыми, да и воздух над городом прояснился. В небо уходили дымы. Плавился паром воздух. И запахло рыбой.

– Кстати, Медведя они тоже недолюбливают. Просто натура такая. Ничего личного.

Бекшеев кивнул, сделав вид, что верит.

Хотя, конечно, почему бы и не поверить. Натура. Ничего личного.

– Вы здесь около десяти лет живете. Всех знаете?

– Всех или нет, все же людей, как ни странно, тут хватает. Особенно в сезон. Но многих знаю. Тут… привыкнуть надо. Рыбаки вот. Выходят. Рыбу ловят. Краба. Фабрику поставили, ну да потом познакомитесь. Есть еще артели, но мало. Артефакты дорогие, а без них рыба портится. Поговаривают, что скоро новые корабли будут, которые прямо в море и станут рыбу… того. Я в этом не особо. Рыбу вообще ненавижу.

Странное место для жизни человека, который ненавидит рыбу.

И для такой вот женщины. Женщины больше тепло любят. А она сюда. Ветер. Море, которое по зиме подмерзало, но вокруг острова сохранялась широкая, в пару миль, полоса воды. Даже в самые лютые морозы.

Теплое течение?

Остаточные эманации? Кристаллы имели обыкновение менять мир вокруг. Кто-то когда-то да объяснит.

– Китов еще бьют. Отдельный промысел. А разделывают туши не у нас. Они же ж здоровые. Тут рядом малые островки, там их и разбирают.

До китов Бекшееву дела не было.

– Расскажите. Про остальных. Мне все-таки работать, а я в отличие от вашего…

– Медведя? Да говорите так, привычнее оно.

– Для своих.

– Вы не свой, – она произнесла с убеждением. – Но он не обидится. Медведь в целом не обидчивый. Другой бы давно плюнул на все. А он вот… терпит.

– Где вы познакомились?

– В госпитале. Полевой сперва, а там уже в санитарном поезде ехали. В тылы. Дерьмо этот ваш санитарный поезд, даже если особого значения.

Ну да. Они же одаренные. Все.

А одаренные – особо ценный ресурс. Его надо беречь. И пользоваться. А значит, лечить и возвращать в строй. И Зима это знает. Щека вот дернулась, и снова смотрит на дорогу.

Тьма.

Позывной у нее – Тьма. Хотя тоже не очень понятно. Ничего-то темного в ней Бекшеев не видел. Или просто пока не показали? Тоже возможно. Вероятно даже.

– Ну, с Медведем-то чуть раньше… он в подкреплении был. Мы – разведка. Я и Одинцов. Софья… Софью уж не знаю, какой умник вперед услал. – Да, провидицы – редкость. И ценность. Если не большая, чем аналитики, то сравнимая. – Там что-то такое, с фактурой связано. Вроде чем ближе место, тем четче восприятие. Ну вот… мы, стало быть, втроем… не втроем, больше было, но… и Медведь в поддержке. Была задача двигаться вдоль линии фронта, особо не высовываясь. Просто сопровождение. Ну а мы с Одинцовым так, на всякий случай. И для локальной разведки. Мы тогда вышли к деревеньке. Как ее там… – Она чуть морщится.

Но это игра. Не забыла.

Никто не забудет место, где его едва не убили.

– Шумилино. Точно, Шумилино. Десяток дворов. И Неман, через который надо переправиться во что бы то ни стало. Вот… аналитическая сводка имелась, но толку-то с нее. Там все менялось очень быстро. Конец войны. Вроде и сил у них нет, но загнанная в угол крыса дерется куда как яростнее.

Зима свернула на боковую улочку.

– К дому ведите, – подсказал Бекшеев. – К моему.

– Уверены?

– Больницы у вас нет.

– Ну… есть флигель. У доктора. Он там особо тяжелых держит, но, по-моему, давно уж никто не попадал. Тут у людей здоровье крепкое.

– И мертвецкой нет.

– Можно в трактир сунуться. У них ледник. Или на фабрику. Артефакты для рыбы держат.

А вскрытие тоже на фабрике? Да и артефакты смажут общую картину.

– Участок ваш я тоже видел, там толком ни места, ни оборудования. – Зима обиженно запыхтела. – А дом большой. И матушка как раз багажом занималась. Будет рада отвлечься. – Теперь на него посмотрели с недоумением. – После… несчастного случая она не рискует оперировать живых. А вот с мертвыми управляется отлично. И точно скажет, что с вашим знакомым случилось. Настолько точно, насколько это возможно.

И снова посмотрели на Бекшеева с сомнением, но спорить не стали.

Как и продолжать разговор, свернувший не туда.

Ничего, он найдет время и для него. Все-таки личные дела и личные впечатления – это немного разное.

Барский Фрол Аксютович. Сорок восемь лет. Мещанин, родом из Менска. Инженер. Уровень дара – средний. Мобилизован в первые недели от начала войны.