Мы против вас

Вернувшись домой, он из всех доступных ему партий выбрал самую незначительную, по той же причине, по которой начал свою политическую карьеру в Бьорнстаде, а не в столичном городе: иногда эффективнее быть большой рыбой в маленьком пруду, чем маленькой рыбой в большом. Направления и цвета политики были ему безразличны, он с одинаковым успехом мог оставаться на прямо противоположных концах спектра. Некоторых людей ведут по жизни идеалы; Ричарда Тео двигали результаты. Другие политики называли его «оппортунистом» с «простыми ответами на сложные вопросы», из тех, кто стоит рядом с безработными в баре «Шкура» и поет им в уши про инвестиции коммуны в промышленность, а в следующую секунду обещает предпринимателям с Холма снижение налогов. Тео легко находил козла отпущения каждый раз, когда в Низине происходило какое-нибудь преступление, ему ничего не стоило потребовать со страниц местной газеты «больше полицейских патрулей на улицах», одновременно критикуя политическую элиту за то, что она «выходит за рамки бюджета коммуны». Он заседал с защитниками природы, обещая противостоять давлению охотников на местное руководство, но, если того требовали личные планы Тео, в другом кабинете он подогревал в охотниках раздражение против волколюбов из столичных городов и противников огнестрела из правительства.

Самому Тео на подобную ерунду было, разумеется, глубоко плевать. Для него она служила способом показать, что он не нуждается во флагах. В политике нужна стратегия, а не пустые мечты. И теперь Тео присматривался, что сыграет еу на руку этим летом.

Давно уже ходили слухи, что больницу в Хеде закроют. И на фабрике в Бьорнстаде уже несколько лет шли сокращения. А теперь и «Бьорнстад-Хоккею» грозит банкротство. Надо неплохо разбираться в направлениях ветра, чтобы понять, как извлечь пользу из всех трех обстоятельств.

– ХОККЕЙНЫЙ клуб? Не думал, что ты такой уж большой любитель спорта, – поразился лондонский приятель.

– Я большой любитель всего, что идет мне на пользу, – ответил Ричард Тео.

* * *

Две женщины, Фатима и Анн-Катрин, ехали в маленьком автомобильчике по лесной дороге. Их сыновья Амат и Бубу весной стали играть в одной команде, медведь на их свитерах объединил и мам. Фатима летом убиралась в больнице, где работала медсестрой Анн-Катрин, так что они стали сходиться за кофе и обнаружили, что, хотя и родились далеко друг от друга, у них много общего: обе много и тяжело работали, громко смеялись и беззаветно любили своих детей.

Поначалу, конечно, разговоры часто сводились к слухам о закрытии больницы. Фатима тогда рассказала Анн-Катрин, что ее первыми словами на бьорнстадском диалекте стали: «Кто сказал, что будет легко?» Здешние люди нравились Фатиме тем, что не притворялись, будто мир устроен просто. Жизнь может обойтись с тобой сурово, может причинить боль, и люди это признавали. А потом широко улыбались и говорили: «Ну и что с того. Кто сказал, что будет легко? Это вам не в столицах жить!»

Анн-Катрин рассказала ей свою историю. О рано умерших родителях, о взрослении в лесу, когда экономика дышала на ладан, о том, как влюбилась в большого неуклюжего мужчину по прозвищу Хряк, потому что он играл в хоккей, как опасно раненный кабан, а на коньках был способен перемещаться только в одном направлении и на полной скорости. Анн-Катрин в жизни никуда отсюда не ездила, не видела мира, да и не нуждалась в этом. «Самые красивые деревья растут здесь», – клялась она Фатиме и прибавляла: «Да и мужчины здесь не такое уж позорище, с ними только терпение нужно».

Хряк и трое их детей, из которых Бубу был старшим, поглощали все внимание Анн-Катрин. Она рано вставала, кормила их, одевала и помогала Хряку с документами в мастерской, после чего ехала в больницу и отрабатывала долгие смены, наполненные самыми страшными часами в жизни других людей. Потом снова домой. «Уроки проверить, прибраться успеть, порой и слезинку со щечки стереть».

Но по вечерам, говорила она Фатиме, Хряк прокрадывался на кухню мягче, чем можно было ждать от человека с его телосложением. И обнимал ее, а она тесно прижималась к нему, и они с Хряком танцевали, ее ноги – на его лапищах, так что при каждом шаге Хряк немного приподнимал ее, и вся ее жизнь стоила тех минут. Вся жизнь. «Помнишь, Фатима? Когда дети маленькие, приходишь за ними в детский сад, они бегут к тебе и ПРЫГАЮТ тебе в объятия? Они бросаются тебе на руки всем телом, потому что не сомневаются – мы подхватим их. Для меня это лучший миг на свете». Фатима тогда улыбнулась и проговорила: «Знаешь, когда Амат играет в хоккей, когда он счастлив – это то самое чувство. Понимаешь?» Анн-Катрин поняла. Так они стали подругами.

Когда несколько недель назад после обеда Анн-Катрин рухнула на пол в больничном кафетерии, ее подхватила именно Фатима. И была одной из первых, кому Анн-Катрин рассказала о диагнозе. Фатима ходила с ней на обследования, возила к специалистам в другую больницу – чтобы Хряк мог оставаться дома в мастерской. И вот теперь обе сидели в машине, почти уже дома. Анн-Катрин устало улыбнулась:

– Ты слишком для меня стараешься.

Фатима решительно ответила:

– Знаешь, что я усвоила, приехав в Бьорнстад? Что, если мы не позаботимся друг о друге, этого не сделает никто.

– «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад!» – отозвалась Анн-Катрин голосом набравшихся стариков из бара «Шкура», и обе женщины захихикали.

Когда машина свернула на лужайку перед мастерской, Фатима прошептала:

– Ты должна сказать Бубу, что больна.

– Знаю, – всхлипнула Анн-Катрин, закрыв лицо ладонями.

Она хотела подождать, когда начнется хоккейный сезон, чтобы Бубу было где дать выход чувствам. Но у нее так мало времени. Что же делать? Как сказать детям, что умираешь?

* * *

«Овин» – ресторан на окраине Хеда, с живой музыкой и дешевым пивом. Как большинство подобных заведений, «Овин» – место встреч и для тех, кто хочет забыть свои проблемы, и для тех, кто их ищет. Катя Ович сидела в кабинете, склонившись над бухгалтерской книгой, когда охранник постучал по дверному косяку:

– Ты говорила, чтобы тебе не мешали, я помню. Но в баре сидит твой братик. В майке.

Катя уронила голову и раздраженно вздохнула. Встала, похлопала охранника по плечу, пообещала все уладить.

Беньи и вправду сидел в баре, что само по себе еще не было проблемой. Он практически вырос в «Овине»; когда в баре не хватало рук, он разносил пиво – задолго до того, как получил право его заказывать. Но сейчас дело обстояло по-другому. Завсегдатаи «Овина» болели за «Хед-Хоккей», но позволяли Беньи появляться в «Овине» по трем причинам: 1. Завсегдатаям нравилась Катя; 2. Беньи играл всего лишь в юниорской команде «Бьорнстада»; 3. Он не забывал приходить сюда с длинными рукавами.

Но теперь ему исполнилось восемнадцать. Если он будет играть в хоккей осенью, то в основной команде, а он заявился в бар в одной майке, так что медведь у него на руке виден всем. На неделе кто-то выложил в интернет, как горят красные флаги «Хед-Хоккея», а стоило одной чиновнице из администрации Хеда высказаться по поводу возможного банкротства «Бьорнстада», и в капот ее машины воткнули топор.

– Не хочешь надеть что-нибудь с длинными рукавами? – спросила Катя, вставая за стойку.

– Любимая сестричка! Привет, – улыбнулся Беньи.

Эту хитрость он освоил еще в детстве. Слабость Кати состояла в том, что она не могла разозлиться, ей всегда хотелось, чтобы Беньи любил ее больше всех. Она скорбно вздохнула:

– Беньи. Ты не мог бы посидеть где-нибудь… не здесь?

Она кивнула на его пивной бокал. Катя знала, что не может помешать членам своей семьи делать что они хотят: это она поняла довольно рано. А завтра у их отца был бы день рождения.

– Не беспокойся, любимая сестра моя, – сказал Беньи.

Как будто она могла не беспокоиться. Катя умоляюще поглядела на брата:

– Допивай пиво, и поедем домой, ладно? Я только с бухгалтерией закончу. Минут через пятнадцать.

Беньи перегнулся через стойку и поцеловал ее в щеку. Кате захотелось одновременно и обнять, и ударить его – как всегда. Она поспешно оглядела зал, не заполненный и наполовину. Большинство присутствующих были или слишком стары, или слишком набрались, чтобы обращать внимание на татуировку Беньи. Катя надеялась, что сможет увести брата до того, как ситуация переменится.

* * *

Амат едва чувствовал ноги; он повернул к городу и побежал по обочине помедленнее. На полпути ему встретился «вольво». Петер Андерсон. Наверное, Амату следовало сдержаться, иметь гордость, но он принялся бешено прыгать и размахивать руками. Машина, словно нехотя, замедлила ход. Амат перевесился через опущенное окно, из него, булькая, хлынули слова:

– Это, ну, Пет… Петер, я только спросить… все тут про клуб, а будет… короче, а осенью будет юниорская команда? Я хочу играть, мне…

Петеру не стоило останавливать машину, не стоило не помня себя срывать зло на шестнадцатилетнем мальчишке. На миг он забыл, что Амат сделал весной, забыл, что юниор не может перейти в команду Хеда именно потому, что он свидетельствовал в пользу Маи. Сохранил Петера на должности. Но иногда печаль и гнев настолько захватывают взрослого человека, что он перестает понимать, что у других людей тоже есть чувства.

– Амат, мне много о чем надо подумать, поговорим как-нибудь в другой раз…

– А когда? Мне негде ИГРАТЬ! – на одном дыхании рубанул Амат.

Наверное, он не хотел, чтобы его слова прозвучали зло, но он испугался. Петера душила собственная вина, а мозгу от этого порой не хватает кислорода. И Петер прошипел:

– Ты что, Амат, плохо слышишь? МНЕ НАСРАТЬ НА ЮНИОРСКУЮ КОМАНДУ! Я даже не знаю, есть ли у меня КЛУБ!!!

Теперь только Амат увидел, что Петер плачет. Мальчик осторожно попятился от машины. Петер ехал, совершенно уничтоженный. Из-за дождя он не видел, что по щекам мальчика тоже текут слезы.

* * *

За барной стойкой «Овина» сидел человек лет двадцати пяти – двадцати шести. Синие джинсы, рубашка поло. На стойке перед ним лежала книжка и стоял бокал с пивом. Когда Катя скрылась в кабинете, молодой человек, обернувшись к Беньи, поднял бровь и сказал:

– Мне отодвинуться?

Беньи развернулся к нему, и углы его рта поднялись, беззаботно и обезоруживающе.

– В смысле?

Человек в рубашке поло улыбнулся:

– Кажется, твоя сестра считает, что ты человек-проблема. Так что вот, не стоит ли мне отодвинуться?

– Зависит от того, насколько ты любишь проблемы, – сказал Беньи и выпил пива.

Человек в рубашке поло кивнул. Покосился на руку Беньи, увидел кровь на костяшках.

– Я живу здесь уже четыре часа. За какое примерно время можно создать себе проблемы?

– Зависит от того, надолго ли ты намерен тут задержаться. Что за книга?

Вопрос последовал так быстро, что молодой человек на миг сбился; потом он понял, что этого Беньи и хотел. У Беньи было много способов вселить в других неуверенность.

– Это была… в смысле, не была, а есть… биография Фридриха Ницше. – Человек в рубашке поло откашлялся.

– Это который про бездну? – спросил Беньи.

Человек в рубашке поло как будто удивился.

– «И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Да. Это Ницше.

– Ты как будто удивился, – заметил Беньи.

– Нет… – соврал молодой человек.

Беньи отпил пива. Много лет его мама, если он дрался в школе, практиковала такое наказание: заставляла сына читать ежедневные газеты. Ему не разрешалось уходить на хоккейную тренировку, пока мать не услышит от него все: передовицу, раздел внешней политики, новости культуры. Через несколько лет чтение газет стало для него слишком простым делом, и мать переключилась на классическую литературу. Сама она читала классику с трудом, но знала, что сын умнее, чем хочет казаться. Поэтому наказание за промахи заодно служило ему напоминанием: ты лучше, чем твое поведение.

Беньи фыркнул:

– А ты ждал, что при слове «Ницше» я заведу: «то, что не убивает меня, делает меня сильнее»? Или, может, «известно, что на небесах вообще нет интересных людей»? Или… чего там еще? «Те, кто не слышит музыки, думают, что танцоры сошли с ума».

– Не уверен, что последнее – это Ницше, – осторожно вставил молодой человек.

Беньи занялся пивом, оставив собеседника гадать, что это было – ошибка или проверка. А потом сказал:

– Ты все еще как будто удивлен.

– Я… нет… ну или если честно: ты не похож на человека, который цитирует Ницше… – хохотнул молодой человек.

– Я много на кого не похож. – Уголки рта у Беньи снова заплясали.

Вечером Бубу с матерью долго гуляли в лесу. Мама хотела рассказать, как трудно быть взрослым, как сложен мир, но не могла найти слов. Пока Бубу рос, она пыталась объяснить ему, что насилие – это ошибка, но весной он встрял в самую жестокую драку в своей жизни, из него чуть фарш не сделали – и нечасто мать испытывала за него такую гордость, как тогда. Потому что он защищал Амата. Подставился под удары ради него. Встал грудью за другого.

Столько лет она радовалась, что Бубу такой ласковый. Другие мальчишки стыдились, когда матери целовали их в лоб на глазах у приятелей, а ее мальчик – нет. Он был из тех, кто говорит: «Какая у тебя сегодня красивая прическа, мама». А сейчас ей хотелось бы, чтобы он был жестче. Холоднее. Может, тогда он перенес бы все чуть легче.

– Бубу, я больна… – прошептала она.

Когда она все рассказала, Бубу заплакал, но она заплакала еще горше. Бубу уже не был малышом, что прыгал ей в объятия, он был достаточно взрослым, чтобы его сердце могло вместить величайшее горе, и достаточно высоким и сильным, чтобы поднять маму на руки и нести ее, пока она рассказывает, что умирает. Анн-Катрин прошептала сыну в шею:

– Ты всегда был лучшим в мире старшим братом. Теперь тебе придется стать еще лучше.

Вечером она слышала, как он читает «Гарри Поттера» младшим сестрам. Ночью Хряк заварил слабый чай; Бубу вошел в ванную и придерживал матери волосы, пока ее рвало. Когда она легла в постель, сын вытер ей щеки и сказал:

– Хочешь, скажу глупость? Помнишь, ты всегда говорила, что я никогда не найду себе подружку, потому что у меня завышенные требования? Ты ошибаешься. Мне нужен кто-то, кто станет смотреть на меня так же, как вы с папой смотрите друг на друга.

Анн-Катрин крепко прижала ко лбу его большую, глупую, дурашливую голову. Как бы ей хотелось увидеть его женатым. Отцом. До чего же чертовски, паскудно, невыносимо тяжела бывает жизнь. Пусть даже она и не обещала быть легкой.

* * *

Катя уже заканчивала с последними бумагами, когда прибежал охранник. Катя сразу поняла: поздно. Никто из клиентов «Овина» не подумал бы собачиться с Беньи по поводу татуировки, но кое-кто позвонил кое-кому, и эти кое-кто оказались не столь толерантны к свободе изобразительного искусства. У одного из них на предплечье был вытатуирован бык. Когда они вошли в бар, Беньи повернулся к рубашке поло:

– Вот ТЕПЕРЬ отодвинься!

Говоря это, он улыбался, словно вредный мальчишка, подложивший подушку-пердушку под сиденье дивана. Ни один из явившихся в «Овин» мужиков не был и близко так накачан, как Беньи, но их было четверо на одного. Беньи с энтузиазмом соскочил с барного стула, словно обрадовался, что их так много и силы равны. Не они бросились на него – он сам направился к ним, они растерялись, и минутного замешательства оказалось достаточно, чтобы он получил преимущество. Мужчина с быком на предплечье схватил со стола пивную бутылку, и тут Беньи решил ударить первым. Но, разумеется, не успел.

Рубашка поло увидел, как Катя вылетает из кабинета и бросается прямо в толпу мужчин. Оттолкнув мужика с бутылкой к стене, она закричала:

– Хоть один раз замахнешься – будешь весь год пить дома тайком от жены!

Потом Катя завертелась вокруг Беньи; она узнала этот взгляд. Как у старшей сестры Адри, как у отца. Если войны нет, они ее начинают сами.

– Беньи… не здесь, не сегодня, ну пожалуйста… – зашептала она.

Она положила руки брату на грудь, чувствуя, как бьется его сердце. Пульс был спокойным, дыхание ровным. Четверо взрослых мужиков хотели забить его до смерти – а он даже не испугался. Это ужасало Катю, как ничто другое.

Беньи посмотрел ей в глаза. Они у нее были как у матери, и Катя редко о чем-нибудь просила младшего брата. Поэтому Беньи поцеловал ее в щеку и издевательски захохотал над четверыми, медлившими в дверях:

– Вы туда или сюда? Лично я иду домой, так что если вы передумали мериться елдаками, то, может, подвинетесь?

Мужчины покосились на Катю, на охранников – и попятились. Однако предупреждение поняли все: в Хеде больше не рады людям с татуировкой-медведем. В Бьорнстаде имеется Группировка, но и здесь найдутся мужчины, готовые дать отпор.

Выходя, Беньи громко рассмеялся. У мужчин, оставшихся позади, плечи дрожали от бешенства. Один из них проворчал Кате:

– Повезло твоему брату, что у него есть ты. Ты спасла ему жизнь.

Катя глянула на него со злостью:

– Ты так думаешь? Правда? Что я ему спасла жизнь?

Мужчина хотел самоуверенно улыбнуться, но кожа у него словно прилипла к скулам. Катя фыркнула. Она забрала вещи из кабинета и подогнала машину, но Беньи уже скрылся в ночи, чтобы сестра его не нашла.

* * *

Любой спорт нелеп. Любая игра – глупость. Две клюшки, мячик, и пот, и тяжкое дыхание – чего ради? Чтобы мы на несколько горестных мгновений притворились, что только это и имеет значение.

Ночью Хряк и Бубу расчистили пол в мастерской. Они всегда были немногословны, отец и сын, и теперь боялись устремиться к единственному выходу. В их доме, как и в любом другом, имелось спиртное. Но они выбрали другое: выкатили машины, передвинули верстаки. Гараж опустел.

Тогда они принесли теннисный мячик и каждый свою клюшку. Они играли всю ночь, они потели и тяжко дышали, словно только это и имело значение.

* * *

Закрыв за собой дверь, Беньи в одиночестве прошел по лесу метров двести. Потом остановился, сунул руки в карманы и огляделся. Словно размышлял, поискать ему что-нибудь еще, чтобы осложнить вечер, или дерево, на которое можно забраться и курить траву, пока не сморит сон. Голос позади него прозвучал ожидаемо и неожиданно:

– Я никогда в жизни не дрался, так что от меня помощи было бы не много, если что. Но я бы с удовольствием выпил пива где-нибудь еще… – Это был мужчина в рубашке поло.

Беньи оглянулся через плечо:

– Знаешь какой-нибудь хороший ночной клуб поблизости?

Незнакомец рассмеялся:

– Я же сказал – я живу тут всего четыре часа. Но у меня есть… дом. А в доме холодильник.

Он никогда еще так не делал, никого не приглашал к себе сразу, не так он был устроен. Но Беньи умел толкать людей на спонтанные поступки. И на глупые, кажется, тоже.

Они пошли через лес. Молодой человек снимал домик в кемпинге на приличном расстоянии от Хеда, ближе к Бьорнстаду, но достаточно далеко от обоих городов, чтобы его не было видно ниоткуда. Целоваться они начали уже в прихожей. Утром, когда мужчина проснулся, Беньи уже ушел.

Книгу мужчина обнаружил там, где уронил ее, – на полу между входной дверью и спальней. Полистал и нашел цитату, которую искал: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду».

Недалеко от кемпинга, на кладбище, другой молодой человек отправлял шайбу за шайбой в могильную плиту. Костяшки его пальцев кровоточили, а внутри было и того хуже. Алан Ович умер, Кевин Эрдаль, считай, тоже. Беньи – мужчина, который любит мужчин и теряет всех, кого любит.

Куда уж больше хаоса.

11

Последний шанс стать победителем

Измерить любовь невозможно, что не мешает нам искать новые способы ее измерить. Похоже, простейший метод – через измерение места: сколько места я готов уступить человеку вроде тебя, чтобы ты стал тем, кем хочешь стать?

Однажды Мира отважилась обсудить с Петером этот вопрос в хоккейных терминах: «Супружество – как хоккейный сезон, да, любимый? Даже лучшая команда не бывает лучшей постоянно, но она все равно хороша, даже если играет плохо. С браком то же самое: брак оценивают не во время отпуска, когда мы пьем вино перед обедом, у нас потрясающий секс, а самая большая проблема – это слишком горячий песок и что солнце слишком ярко светит на смартфон и мешает на нем играть. Брак измеряется дома, по будням, по нижней точке, по тому, как мы разговариваем друг с другом и как мы решаем конфликты».

Петер обиделся, словно жена затевала ссору, и спросил, чего она «хочет». Она ответила, что хочет «взрослого обсуждения наших проблем». Петер чересчур надолго задумался и наконец сказал: «Ну вот ты, например, вечно суешь в холодильник пакет с двумя каплями молока, вместо того чтобы прополоскать его и положить в мешок для бумажных отходов». Мира молча воззрилась на него, а потом спросила: «Ты правда думаешь, что именно ЭТО – самая большая проблема нашего брака?» Петер оскорбился: «Зачем СПРАШИВАТЬ, если ты только искала повод прицепиться к ответу?» Мира потерла виски. Петер хлопнул дверью и уехал на хоккейный матч. Отношения – штука сложная.

Вечером Мира сидела за кухонным столом. Она видела некролог в газете. Перед Мирой стояла неоткрытая бутылка вина и два бокала. Мира вертела на пальце обручальное кольцо, туда-сюда, словно хотела закрутить разболтавшуюся гайку. Иногда снимала – просто чтобы почувствовать, каково пальцу без кольца. Холодно. Палец мерз, словно кожа в этом месте истончилась.

Уже поздним вечером Мира услышала, как у дома остановился «вольво». Мира понимала, что это глупо, но все же встала прямо за дверью. Потому что, когда она услышала шаги Петера, ей захотелось знать, сразу ли он вставит ключ в замочную скважину или помедлит. Поколеблется ли. Нужно ли ему постоять за дверью, сделать глубокий вдох, прежде чем набраться сил войти в дом.

* * *

Петер протянул руку к замку и замер. Осторожно прижался лбом к двери, словно пытаясь услышать, дышит ли дом, есть ли там, внутри, кто-то, кто еще не спит. Потому что не особенно давно, когда Мира думала, что он спит, он слышал, как она на кухне говорила кому-то по телефону: «Двадцать лет он говорил, что я смогу заняться собственной карьерой на будущий год. На будущий год! Неужели он думает, что только ему так важно знать, хорош ли он в своем деле?»

Двадцать лет Петер говорил себе, что все, что он делает, он делает не ради себя, а ради других. Он стал профессиональным хоккеистом в Канаде, чтобы обеспечивать семью, он занял должность спортивного директора в Бьорнстаде, потому что после смерти Исака семье требовалось надежное, безопасное место. Он боролся за клуб, потому что боролся за город. Потому что «Бьорнстад-Хоккей» – гордость горожан, единственный способ этого края напомнить большим городам, что здесь все еще живут люди. Что они все еще могут двинуть городских в челюсть.

Но сейчас Петер больше ни в чем не был уверен. Может, он просто эгоист? Он старался не думать о некрологе. Петер всегда о чем-нибудь тревожился, вечно беспокоился обо всем, от счетов до того, выключена ли кофеварка, но сегодня вечером им владело другое чувство. Сегодня вечером ему было страшно.

Он уже вставил было ключ в замок, когда металлический щелчок заставил его дернуться. В темноте у него за спиной опустилась дверная ручка, открылась дверца чужой машины.

Из машины вышел человек в черном и направился к Петеру.

* * *

Через лес ехали две машины. Одна подъехала к собачьему питомнику; из нее вышел мужчина в черной куртке, которая не сходилась на груди из-за мускулов. Мужчина пожал руку Адри. Полжизни назад Адри ходила с ним в гимназию и сейчас, конечно, ничего не имела против него, не считая того, что он тормоз хуже ревматика с одноразовым фотоаппаратом. Однажды ей пришлось ему втолковывать, что вне карты движение на юг и вниз – совсем не одно и то же. А в другой раз она объясняла, что острова не плавают, а прикреплены к морскому дну. На родословном древе этого человека ветвей не было. Сейчас Адри заметила у него на руке новую татуировку в виде паутины, настолько кривую, что Адри невольно спросила:

– За каким… Проспорил, что ли?

– Чего? – Мужчина непонимающе уставился на руку. Он явно не задумывался о том, что татуировка выглядит так, будто ее набивали в темноте.

Еще в гимназии кто-то дал ему прозвище Паук – за длинные тонкие волосатые ноги. Паук был из тех мальчишек, которым наплевать, как их прозвали, – главное, все знали, кто он такой; так что Паук принял обидное прозвище. С тех пор он сделал себе с десяток татуировок на паучью тему, и все – словно наколотые алкашом в центрифуге.

Адри недовольно покачала головой, подошла к машине Паука сзади и подняла заднюю дверь универсала: багажник был заставлен ящиками со спиртным. Одновременно она отметила, что другая машина стоит, как обычно, там, где дорога упирается в опушку леса; водитель остался сидеть на месте, чтобы предупредить, если вдруг явится нежданный гость, но пассажир вышел. Его Адри тоже знала много лет, и он, в отличие от Паука, был совсем не дурак. Потому его и следовало опасаться.