– Как это так?
Они говорят:
– Стоймя. Денек постоишь, а там, глядишь, и памятник к вечеру подвезут.
Стали на меня давить со всех сторон, на сознательность напирать. Да что, я думаю, надо так надо. Намазали мне лицо и руки бронзовой краской. И встал я как миленький с утра на постамент. Накрыли меня простыней. Стою. Полусогнутый, с кувалдой. Стою и думаю: «Вдруг кто до меня дотронется, а я ведь еще теплый. Сраму не оберешься».
В двенадцать часов народ собрался. Речи говорили. Символом меня называли. Собирательным образом. Оркестр мазурку играл. Стали с меня простыню стаскивать, заодно и кепку потащили. Еле успел я ее свободной рукой схватить да на макушку напялить. Сдернули с меня простыню, и в глазах у меня аж потемнело. Вокруг народищу – тьма, и все на меня в упор смотрят. А я стою полусогнувшись с кувалдой в руках и на всех на них гляжу исподлобья. И они все на меня уставились.
Слышу разговоры:
– Вылитый Семенов.
Это я – Семенов.
– При жизни, – говорят, – себе памятник отгрохал.
И даже захлопали все, а жена моя, Клава, заплакала, поскольку хоть и живой, а все равно уже памятник.
Тут все начали скульптора поздравлять. До чего же здорово Семенова вылепил. А при чем здесь скульптор? Кувалда и кепка настоящие, а остальное мать с отцом вылепили.
Ну, пошумели, пошумели и разошлись. А я стоять остался. Солнце печет, а я стою – ни поесть, ни попить. Едва до вечера достоял. Стемнело – я домой побежал. Еле спину разогнул. Только поел – начальство в дверь:
– Спасай, дорогой, памятник не сделали. Давай снова вставай.
Я говорю:
– Завтра с утра – пожалуйста, а в ночную – вот вам, сменщика давайте.
Кого-то они на ночь нашли, а утром я опять на вахту заступил. К вечеру обещали памятник завезти. Стою. Люди разные подходят, глядят, любуются искусством монумента, то есть моим собирательным образом.
– Молодец, – говорят, – хорошо стоит.
К вечеру опять ничего не сделали, пошел на третий день. Потом на четвертый. На пятый день около меня пионеры караулом стали. Стали караулить. А тут еще голуби эти на голову садиться начали. А смахнуть не могу.
– Кыш, – говорю, – поганцы!
А они по-русски ни слова не понимают. Вечером я говорю:
– Извините-подвиньтесь, товарищ, что ж я целыми днями без еды и питья? Брюки, понимаешь, сваливаются – так похудел. Я же вам все-таки памятник, а не верблюд.
Тогда жену мою оформили при памятнике уборщицей – за мной ухаживать. Она одной рукой вроде веником меня отряхивает, а другой втихаря еду в рот сует. Прикроет от людей и кормит из руки, как собаку в цирке.
А тут пионер один подглядел, как она кормит. Я ему говорю:
– Чего уставился, не видал, что ли, как памятник ест?
Так он с перепугу чуть язык не проглотил.
Однажды Витюха подошел, дружок по бригаде. Смотрел, смотрел. Потом говорит:
– Вань, пойдем пиво пить.
Я молчу.
– Хватит, – говорит, – придуриваться, идем, пивка попьем!
Я ему тихо так говорю:
– Кончай, Витюха, не срывай мероприятие.
Но ему, дуролому, не объяснишь. Он на другой день с другими ребятами пришел из бригады.
– Вань, – говорит, – поди тяжело стоять-то?
– А то нет, – говорю, – не так физически, как морально.
– А почему, – говорят, – морально?
– Ну как же, – говорю, – моргать-то нельзя.
Ну что там говорить, на десятый день ко мне экскурсии стали водить. Потом ко мне новобрачные стали приезжать. Клялись в верности. Цветы клали к подножию. Один дядька даже хотел об меня бутылку шампанского разбить.
Осенью дожди пошли, у меня поясницу схватило. Но не уходить же с поста средь бела дня. Вызвали врача из ближайшей поликлиники. Он мне сквозь брюки укол в бронзу сделал. Полегчало. Кабель от столба отвели – стали электрофорез делать.
Где-то к ноябрю я возмущаться стал. Дожди идут, бронзу смывает, я мокну.
– Мне, – говорю, – здоровье дороже.
– Потерпи, – говорят, – совсем чуть-чуть осталось. Кувалду и кепку отлить.
А уже терпения нет. И голуби на нервы действуют. Особенно один. Все время на нос садится. Причем одна лапка на носу, а другая все время соскакивает и в рот попадает.
Однажды курица подошла, в ногу клевать начала. И надо же, место нашла между брючиной и ботинком, прямо в кожу попадает. Тут уж я не выдержал, кувалдой ее шуганул. И сейчас же бабка набежала, кричит:
– Чтой-то ты размахался! Ежели ты памятник, то стой себе, кувалдой не размахивай!
Зима пришла. Я говорю:
– Давайте мне тулуп. Без тулупа даже милиция не стоит.
Выдали тулуп. На работе зарплату повысили, только стой. Стою. Жена говорит:
– А что, Вань, может, это призвание твое – стоймя стоять. Зарплата хорошая, люди к тебе с уважением, цветочки несут.
Стою. Ночую дома, а утром, ни свет ни заря, – на пьедестал.
А тут совсем ерунда. Жена забеременела. Вначале мы скрывали. А тут уж скрывать трудно стало. И пошла потеха. Народ стал говорить:
