Четыре сокровища неба

Но мама их любила. Она сделала бы что угодно, лишь бы их поесть. Когда в тот день отец принес домой вишни, я еще не видела ее такой радостной. Она разве что не взлетела из-за ткацкого станка, захлопала в ладоши и запрыгала. Улыбка на ее лице была широкой, как луна.

И мой отец высыпал вишни в миску, а мы собрались вокруг, каждый вытащил по вишенке с еще не оторванным черешком. Я смотрела, как мама держит свою пухлую и блестящую ягодку в ладонях, будто в молитве. Затем она положила ее в рот, все еще сжимая в пальцах черенок, и через мгновение только черенок от нее и остался.

– Ты проглотила косточку, – сказала я в недоумении. Мне всегда снились кошмары о том, как что-то застревает у меня в горле.

Она улыбнулась в ответ на мой ужас.

– Иногда, – сказала она, – мне приходит в голову, что если я буду проглатывать вещи, которые люблю, они вырастут у меня внутри.

– Не будь такой, как она, – предостерег меня отец, но он тоже улыбался. Я никогда не любила вишню, но мне нравилось это воспоминание о маме, папе и бабушке, которая любила вишни больше, чем белые персики, но меньше, чем яблоки. И обо мне. Мы были вместе, мы собрались, чтобы принять участие в чем-то, что делало исключительно счастливым лишь одного из нас, но тем самым оно сделало счастливыми нас всех. «Когда я смотрю, как ты ешь, мой желудок наполняется», – говорила мне мама. Я поняла, что она имела в виду. Когда я наконец вырвалась из этого воспоминания, то почувствовала себя сытой им.

В другие разы я думала о Линь Дайюй, желая, чтобы она пришла. Она могла бы забрать меня отсюда, и мы парили бы над миром, наши тела были бы тонкими, как бумага, легкими, как последний день зимы. Я хотела бы залезть ей в рот, спать в ее теле долгие годы. Чтобы она вырастила меня внутри себя. В разгар своего забытья, думаю, я хотела бы полюбить ее.

Но Линь Дайюй не пришла.

Иероглиф «радость», 樂, – шелковые нити над деревом. Как музыка в лесу, мелодия, скользящая по верхушкам деревьев. «Этот иероглиф выглядит так, как ощущается радость, – говорил мне наставник Ван. – Как будто ты находишься надо всем вокруг, как будто ты не можешь не воспламениться».

Я улыбалась, думая об этом. И когда мужчина в последний раз снял крышку с корзины, он, должно быть, увидел меня такой – глаза закрыты, слезы текут по лицу, тело покрыто углем, а там, где должен быть мой рот – серп улыбки.

Должно быть, он тогда испугался меня.

Однажды корабль остановился. К тому моменту я уже не понимала, есть ли у меня тело. Но понимала, как важно сохранить то, что у меня еще осталось. Я снова вошла в себя и стала ждать. Стук, потом смех. Шум людей ворвался в трюм, их громкость впервые за несколько недель заставила меня снова испугаться. Я услышала звуки тяжелых ящиков и коробок, которые сдвигали и уносили. Я слышала, как один мужчина сказал другому не беспокоиться о чем-то, он сам это понесет.

Он сказал:

– Эта – особенная.

– Здесь воняет, – сказал другой мужчина.

Меня снова подняли и понесли, но на этот раз не только во сне. И должно быть, именно тогда я рухнула обратно в свое тело. Я не летала. Я сидела внутри корзины, полной угля и моей собственной мочи, в желудке было пусто, в голове было пусто, в сердце было пусто. Это не то славное начало, которое я ощущала, стоя у океана, это была пустота без надежды на наполнение. Меня вынесли с корабля, и когда солнце попало в корзину, все как будто вспыхнуло, как от огня.

На мгновение мне показалось, что я снова в Чжифу. Меня обманули крики чаек – они то нарастали, то стихали. И пенный шелест океана, и стон покачивающегося причала.

Воздух был прохладным.

– Сюда, сюда, – кричал кто-то по-английски.

Я почувствовала, что меня несут к этому новому голосу.

– Это та самая? – спросил он. Тот, кто нес меня, утвердительно хмыкнул.

– Хорошо, – сказал голос. – Поставьте ее там.

Обмен словами. Звук ржания лошади. Я почувствовала, как меня опускают, а затем наконец все прекратилось. После нескольких недель плавания по океану я остановилась.

– Джаспер надеется, что достопочтенные члены туна «Радостный обряд» будут довольны этой посылкой, – сказал голос. А потом мне опять показалось, что я слышу, как кто-то поет на прощание.

Щелкнул хлыст. Мы снова двигались, но запах океана становился все слабее с каждой секундой. Внутри корзины вокруг меня оседал уголь.

Я была в Америке.

Что еще рассказать? Рассказать о том, как меня отвезли в загон, который называли барракуном, на аллее Сент-Луис в Чайнатауне? Там пахло мочой и фекалиями, а еще прокисшими дынными корками. Рассказать о том, как крышку с корзины сбросили, как солнце попало мне в глаза, как меня вытянули за руки? Ноги не слушались, поэтому меня привязали к столбу, веревка вокруг талии впилась в ямку между ребрами и бедренными костями.

Рассказать о том, как с меня сняли одежду, мою грязную, провонявшую одежду и срезали мешочек с шеи? Рассказать ли о том, как меня облили холодной водой и как часть меня радовалась возможности вообще хоть что-то чувствовать? Или рассказать о самом барракуне, и как меня бросили туда к таким же девушкам, как я, голую, дрожащую, мокрую?

Вместо этого я расскажу о женщине – я увидела, как она входит в здание. Мы все были на полу, нас согнали в центр. Помещение было сырое и без мебели. Примерно пятьдесят девушек. Наши стоны отражались от голых стен, мы все были раздеты догола и готовились к смерти. Мы находились в центре, а еще там были они: мужчины, которые окружали нас, которые осматривали нас. Я подумала о рыбном рынке в Чжифу и о лежавшей кучками рыбе, о том, как я и многие другие кружили около каждого продавца, жадно глядя на рыбу, уже предвкушая, какой она будет на вкус, сколько времени потребуется, чтобы оценить, хорошее или плохое у нее мясо, лопнут ли ее глаза у нас во рту, насколько маслянистым будет мозг, насколько мягкими окажутся кости – достаточно ли мягкими, чтобы сломаться между зубами и остаться мокрой кучкой на столе? Вот что мне это напомнило. Теперь этой рыбой были мы.

Я заметила ее, потому что она была единственной женщиной в группе мужчин, вошедших в здание. У нее было красивое лицо, большой и властный рот, прищуренные глаза, подведенные черным. Я заметила женщину из-за ее наряда: белого платья с вышивкой – серебряным фениксом, – и подумала, что она, должно быть, по-настоящему бессердечная женщина, раз решила одеться в цвет смерти. И еще я заметила ее, потому что мужчины расступались перед ней: от самого ее существования, от того, как она проходила сквозь них, словно ветер, откидывающий развешанные простыни.

Некоторые мужчины указывали то на одну, то на другую девушку, и тогда один из наших погонщиков бросался вперед, таща девушку к тому, кто ее заметил. Ее передавали новому владельцу, съежившуюся и плачущую, а взамен погонщик получал пачку бумаги, которая, как я позже выяснила, была деньгами. Нас продавали поодиночке, некоторых группами, и все же я могла думать только о том, что будет с теми, кто останется в конце дня. Куда нам деваться? Женщина ни разу не указала ни на одну девушку. Она стояла впереди, следя взглядом за телом каждой из нас. Ее лицо было пустым, руки скрещены. Было что-то особенное в этой женщине, не только в том, как она стояла, словно императрица, но и в том, как она, казалось, не замечала никого из окружающих мужчин, что продолжали следить за ней уголком глаза. Они ненавидели ее, но только потому, что боялись, поняла я. А потом она подняла руку и кивнула.

– Ты, – сказал один из погонщиков, подходя к девушке рядом со мной. Она отпрянула от него, со всхлипом. Он схватил ее за запястье – она упала на пол – и потащил к женщине, та щелкнула пальцами. Позади нее появились двое мужчин. Они подняли девушку, которая теперь уже подвывала, и снова скрылись в толпе.

Я почувствовала что-то горячее. Подняла взгляд. Глаза женщины смотрели на меня, не мигая. В ней была жестокость, решила я. Погонщик, который не отходил от нее, встал на цыпочки, чтобы прошептать ей что-то в ухо. Она не сводила с меня глаз. А потом подняла руку и кивнула. Почти сразу передо мной оказался погонщик, он ухватился за мое запястье.

– Ты, – сказал он, уже подтягивая меня к женщине. Я почувствовала, как подчиняюсь. Если попытаюсь сбежать, ноги растворятся подо мной.

Я встала перед женщиной так прямо, как только могла. Я не буду плакать.

Ее глаза оценивали меня, начав с ног, затем двинулись вверх по ногам, по туловищу, по груди и, наконец, по лицу.

– Ты та, которая знает английский? – спросила она. Ее голос был глубоким и гулким, в нем скрывалась обезоруживающая сила.

– Ну, – сказал погонщик, дергая меня за запястье. – Отвечай ей!

– Да.

– Очень хорошо говорит, – гордо сказал погонщик. – Лучше, чем любая девушка здесь. Училась у лучших в Китае. Она обязательно понравится вашим белым гостям.

– Может быть, – сказала женщина, – но она очень худая. Моим девочкам нужно мясо на костях. Мне что, придется опустошить кладовые ради нее, пока она не откормится? Не похоже на честную сделку за цену, которую вы просите.

Примечания