Последняя точка судьбы

Туман

Надо же.… Именно в этом месте срезало «центровик»!

Алексеев матюгнулся от возмущения и со злостью ударил ладошками по рулю. Заглушил мотор и, посидев пару минут, он с обречённостью толкнул дверь, выходя из салона.

Теперь помощи не жди: в этих местах две-три машины за сутки проходит – гиблые места. Хотел же по основной трассе, так нет, по старой дороге срезать решил. Дурак! Дочка Анютка, верно, давно уже ждёт, все глаза просмотрела! Свадьба как-никак! Хорошо, что супруга не с ним, а раньше уехала. Единственная дочка, как ни помочь!

Алексеев знал, что эти места издавна звали «лихими». Ещё в пору восьмидесятых бывал здесь несколько раз – с геологической партией. Поговаривали, что нечисти в этих сибирских краях невидимо, да только кто в молодости верит в потусторонние миры и умершие души?! А сейчас вдруг неуютно стало. Вот и туман над болотом….

То ли озеро, то ли болото – их множество раскинуто вдоль дороги. Тайга километров тридцать как отступила, а здесь уже тундра началась. До Таймаяхи ещё полторы сотни вёрст наматывать надо!

От этих мыслей сразу стало одиноко. Делать–то что? Пешком не дойти…. А туман над болотом всё густел.

Сорок три года прожил, двадцать лет геологоразведке отдал, дослужившись до  главного геолога управления, а боишься? Алексеев разозлился сам на себя! Ладно, разве не приходилось в одиночку перевалы проходить да холодные ночи в зимней тайге коротать?! Всё ведь было, а здесь…. Главное, дочку подвёл, жену расстроил. В то, что на свадьбу он не попадёт, Алексеев уже знал точно.

Он сел в машину, поёрзал на сиденье, стараясь найти удобную позу.

Туман какой-то странный. Сплошной серой стеной, абсолютно вертикально, он приближался к дороге. Как скальник, почему-то подумал Алексеев, и ему стало действительно страшновато. На всякий случай он закрыл на замки двери.

«Странный туман…» – подумалось снова. Идя стеной, он принимал какие-то причудливые очертания: то в клубящейся серой мгле появлялись очертания человеческих лиц, то прямо изнутри доносились вздохи и стоны. Как будто внутри его шла своя, непонятная и невидимая для посторонних глаз, жизнь.

«Фильмов насмотрелся!» – натянуто усмехнулся Алексеев. Только улыбаться больше расхотелось, как только он увидел выходящую из тумана человеческую фигуру. Сначала руки, потом голова, ноги…. Человек приблизился к машине и остановился.

Измождённое лицо, изъеденные мошкой руки. Порванные на коленях штаны от «энцефалитки» дополняли эту жуткую картину. Истёртые до крови босые ноги, словно угли, чернели на дорожном песке.

«Кто ты?» – мысленно спрашивал Алексеев, а человек беззвучно кричал, размахивая руками. Из беззубого рта не доносилось ни звука, но, странное дело, Алексеев его слышал: « Уходи!»

А потом началось то, что даже в самом кошмарном сне  вряд ли могло присниться: из тумана прямо к машине посыпались полчища безобразных тварей. Они выли, стонали, скакали вокруг машины и скалились в стёкла своими отвратительными зубами. Летали руки, ноги, головы, со стуком ударяясь в кузов. Автомобиль трясло и шатало из стороны в сторону.

Алексеев видел, как пытавшегося помочь ему человека, какая-то одноногая тварь одним ударом своих когтей разрубила пополам. Одна часть упала на дорогу, а вторая пошла прямо в туман, пока не упёрлась в серую стену, но потом рухнула, навсегда исчезая в болотной мари.

Час, два, сутки…. Сколько продолжался шабаш всей этой нечисти, Алексеев так никогда и не вспомнит. Не вспомнит он и то, как на дороге, прямо из-за ближайшего колка, заклубится пыль, и появятся два грузовика. Они остановятся возле одинокой легковушки, и шофера будут долго упрашивать открыть им дверь. Они выведут странного человека за руки, но у того будут постоянно подкашиваться ноги, и он постоянно будет твердить о каком-то тумане. Сочувственно качая головами, шофера будут убеждать Алексеева, что никакого тумана нет, да и не бывает его в это время. Подцепив алексеевскую машину, грузовики дотянут её до Таймаяхи, прямо до центральной больницы.

Уже потом к Алексееву допустят жену и дочку с женихом. Они будут успокаивать его, твердя, что он обязательно будет присутствовать на их свадьбе, потому как её отложили на несколько дней.

Потом в больницу приедет его лучший друг Федотов, начальник одной из экспедиций. Он выслушает рассказ Алексеева о тумане:

– Это Мангулов был, помнишь его? Ну, рабочий, который однажды через болото пошёл и пропал? Тогда ещё, в восемьдесят шестом, помнишь?

Алексеев будет утвердительно качать головой. Впрочем,какое ему было дело в то время до неизвестного рабочего, хоть и забросали тогда органы управление проверками да запросами.

Ничего этого Алексеев не вспомнит никогда. Только где-то из глубины, из самых потаённых уголков памяти, будет иногда выплывать картина, в которой он, сидя на больничной кровати, уткнётся лицом в плечо жены, а та, вытирая ладошкой набегающие слёзы, чуть слышно будет шептать:

– Господи, ведь белый весь, как лунь белый….

Поворот

Михалыч рисковал! Гнал «Урал» на порядочной скорости. Потому что уж очень хотелось успеть вовремя! Впереди ещё полсотни километров, а надо ещё разгрузиться, да назад вернуться!

Висевший над тундрой морозный туман, сужал видимость почти до «нулевой». Да кто в такую погоду в рейс пойдёт? Разве что он, Михалыч! Предприятия выпускали технику только в спарке, или день просто актировался. Но Алексею Михайловичу Чугунову доверяли: опытный водитель с тридцатилетним стажем, из которых пятнадцать провёл здесь, в тундре. Стучали на стыках бетонных плит автомобильные колёса, врывался в приоткрытую форточку холодный северный ветер, барабанил по лобовому стеклу крепкий ямальский снежок, но молчали примёрзшие «дворники», да отключённый телефон навевал иногда тревожные мысли.

Всё это прошёл Михалыч, ко всему привык!

Вот и торопился сейчас. Память подсказала, что сейчас должен быть поворот. Крутой, почти девяносто градусов. Михалыч лихо вошёл в него, почти не снижая скорости.

Глухой удар эхом отозвался в кабине. Машину подкинуло, как на трамплине, и Чугунов интуитивно нажал на тормоза. Морозная пелена под покровом полярной ночи не давала возможности увидеть что же там, перед капотом! Урчал на холостых оборотах мотор, еле слышно шелестела печка.

Медведь? Вряд ли, январь идёт. Хочешь не хочешь, а смотреть надо!

Михалыч плотнее застегнул «душегрейку» и, нахлобучив шапку, открыл дверцу. Спрыгнул на землю и… ноги ударились о что-то твёрдое. Чуть не упав, Чугунов наклонил и обмер!

Под колёсами лежал человек. Вроде, парень! Михалыч приподнял сдвинутую на нём шапку. Молодой. Откуда ж ты взялся, дурачок?!

Господи, как же это? Ведь за тридцать лет ни единой аварии!

В руках появилась противная дрожь. Не чувствуя мороза, Чугунов потянул труп из-под колёс. «Именно, труп!» – мелькнуло в голове.

… Михалыч появился на буровой через три часа.

– Лихо ты, Алексей Михалыч! – довольно констатировал буровой мастер, – Никак, по «зимнику шёл?

– По нему, – буркнул Чугунов, – По плитам разве что дурак поедет! А здесь в два раза короче.

– Оно конечно!

Этот парень пришёл к Михалычу ночью. Просто пришёл и стоял возле кровати. Почувствовав присутствие постороннего, Чугунов открыл глаза и замер. А парень просто стоял, мял в руках окровавленную лисью шапку, и смотрел Михалычу в глаза.

– Прочь, дьявол! – закричал Чугунов.

– Ты чего?! – откинув одеяло, удивлённо спросил Васька Сомов, сосед по комнате, протирая заспанные глаза, – Сон что ли дурной приснился?

– Сон… – успокоил его Михалыч.

– Ну-ну, – Сомов укоризненно покачал головой и снова зарылся в одеяло.

Чугунов вгляделся в темноту – парня не было.

Получая путёвку в диспетчерской, Михалыч уловил разговор двух шофёров.

– Нашли случайно, – говорил долговязому верзиле всё тот же Васька Сомов, – Алфёров ехал, видит, бугорок на самом повороте. Остановился, разгрёб ногой, а там труп замёрзший. А неподалёку «Нива» капотом в сугроб! Видать, скорость не рассчитал, вот и вылетел! Вышел из машины, ну, и… Сам ведь знаешь, что за полтинник давило!

– Да… – Долговязый поёжился, – И машин рядом не было, все на приколе стояли!

Увидев Михалыча, долговязый крикнул:

– Михалыч, ты в тот день на «пятидесятую» по зимнику мотался?

– По зимнику…. А что на «бетонке»?

– Да парень какой-то замёрз. Говорят им, говорят по телевизору! Молодёжь!

С неделю Чугунов боялся даже думать об основной дороге. Да и не выпадал рейс на «пятидесятую». Но всё-таки пришлось. Зимник перемело, почистить не смогли, потому что грейдер встал на неопределённый срок.

Вот и увидел Михалыч того самого паренька! Вернее, сначала увидел памятник. Поставили на самом повороте, почти у дороги. «Зачем так близко-то? – отстранённо подумал Чугунов, – Памятники чуть дальше ставят…». Потом увидел паренька: тот сидел на снегу, прислонившись к памятнику и смотрел на дорогу. « Чертовщина!» – поёжился Михалыч.

И уже отъехав, вздохнул:

– Ты уж прости, парень!

… Михалыча не стало через неделю. Как рассказывал всем Васька Сомов, в ночь перед смертью Чугунов долго не спал:

– И ещё, – говорит, – последний рейс делаю, Вася! Заканчиваю с северами, на землю пора!

Когда в диспетчерскую сообщили, что на злосчастном повороте обнаружен чугуновский «Урал», туда срочно выехал директор и милиция.

Говорили, что Михалыч не смог притормозить, потому что отказали тормоза, и он прямо с лёту врезался в кем-то поставленный у дороги памятник. Как специально, сразу под горкой.

Вот и стоят теперь по дороге на «пятидесятую» уже два памятника: Михалычу и тому неизвестному парню, потому что ни документов на машину, ни паспорта и прав при нём тогда не обнаружили. А памятник буровики поставили, и тот, старый, восстановили.

Судьба. Или что-то другое….

Фея

Егоров поругался с женой. Не до рукоприкладства, конечно, но достаточно для того, чтобы громко хлопнуть дверью и отправиться к другу Мишке Титову продегустировать только что выгнанный им напиток вида «невинной женской слезы», о чём Мишка заблаговременно оповестил Егорова.

Титов жил на другом краю села, поэтому, шагая но сумеречным улицам, Вадим Егоров понимал, что вернуться домой сегодня вряд ли придётся: далеко, да и повода для примирения с супругой пока не намечалось.

– Заходи, дружище! – приветствовал подходящего к  дому Егорова Мишка, – Сейчас оценишь, брат!

Вадим кивнул головой, и они вошли в дом.

Титов давно жил один. Говорят, что раньше он был женат на какой-то городской барышне, даже привёз её сюда, в село, да только что-то не сложилось у них:  то ли ей тут не понравилось, то ли Мишка решил, что ошибся в своём выборе. А барышня однажды просто уехала в свой городок и всё.

Он никогда про неё никому не рассказывал, даже другу своему Вадиму Егорову, с которым познакомился на рыбалке сразу после её отъезда. А Вадим в то время только-только с золотых приисков вернулся. Как-то незаметно сошёлся с бухгалтерской дочкой Аннушкой Борисовой. Да и женился походя, так просто, потому что возраст подходил для этого дела.

«Стерпится-слюбится!» думал, было, вначале Вадим, а как сын родился, так и забыл про всё. Незаметно привык к Аннушке. Не замечал её сварливого характера, потому что подрастал Ванюшка, и они вместе пропадали то на озере, то убегали в лес, где Егоров-старший учил сына выживать в экстремальных условиях.

Работы в селе становилось всё меньше и меньше, потом её не стало совсем, и потянулись сельские мужики на заработки. Кто-то на Север подался, кто-то по соседним сёлам перебивался с хлеба на воду. Присылали бабам своим «крохи», а те, дурочки, гордо и, как бы мимоходом, бросали завистливым соседушкам что-то вроде «мой, вот, прислал», и позванивали монетой в потёртых кошельках.

Вадим с Мишкой никуда не уезжали. И один, и второй держали по пасеке. Душистый мёд увозили в город , сдавали на оптовой базе, потом возвращались на Егоровском «уазике» в село. Мишка закупал сахар с дрожжами, потому что увлёкся изготовлением самогона, а Вадим игрушки для сына или духи «Фея» для Аннушки. Даже и не помнил, пользовалась ли она когда-нибудь духами этими, но всё–равно покупал. Почему именно «Фея», он и сам не знал. По приезде они обязательно ссорились,  Аннушка с Ванюшкой закрывались на кухне, а Вадим собирался и брёл к своему единственному другу в селе, потому что других мужиков здесь практически не было.

Так и в этот раз было.

Мишка уже бормотал, опьяневший от своей продукции, развил целую теорию о взаимоотношениях в семье, и получалось у него, что во всех бедах человеческих виноваты только женщины, а они, мужики, попав под каблук собственной жены, очень редко находят в себе силы, чтобы разорвать крепкие узы Гименея.

Вадим и слушал, и не слушал. Представил свою Аннушку в этой компании, Ванюшку, и ему стало грустно.

Захотелось в лес. Солнце уже зашло за верхушки деревьев, в открытое окошко потянуло холодком, откуда-то донёсся крик одинокой птички.

– Пойду я! – Вадим хлопнул друга по плечу, – Ты уж извини, брат!

– Чего ты? – Мишка округлил свои глаза.

– Да так…. Пойду.

На улице Егоров оглянулся и посмотрел на Мишкин дом. «Для чего живёт человек?» – мелькнуло в голове. Не найдя ответа, пошёл в сторону леса. Жаль, Ванюшки нет! Хотя…. Поздно, спит, наверное.

В лесу пахло свежестью. Уставшие от августовской жары деревья упивались прохладой. Взошла луна, и темнота не пугала. Чего бояться тридцатипятилетнему мужику?

Вадим шёл наобум, ему было абсолютно все-равно, куда приведёт еле заметная на земле тропинка. А вот она и закончилась. Просто влилась змейкой в начавшиеся заросли папоротника и затерялась в этих зарослях.

Откуда-то появился  запах. Егоров узнал его, но никак не мог понять, откуда ему был знаком этот приятный, давно вошедший в его жизнь, аромат. Он присел на корточки, потянулся носом к папоротнику. Нет, ни оттуда. А запах усилился. Потом воздушная волна прошла по лепесткам трав, где-то  треснул сучок.

Вадим поднялся. Луна неестественно ярко вычерчивала  возле одного из деревьев женскую фигуру.

– Не страшно? – едва донеслось до Вадима.

– Нет….

Страха действительно не было. Вадим даже не удивился, увидев эту женщину. Он узнал, по началу, было, смутивший его запах. Так пахли духи, которые он постоянно покупал своей жене.

– Вот ты и пришёл … – снова услышал Егоров, – Подойди ближе!

Женщина была хороша собой.  Лет тридцати, хотя, какой может быть возраст у властвующих во времени и пространстве… То, что эта красавица из другого мира, сомнений не было.

От неё пахло «Феей».

– Ты кто? – впервые задал вопрос Вадим.

Он подошёл поближе, до расстояния вытянутой руки, и ясно видел вздёрнутый носик, тёмные, с ярко выраженными зрачками, глаза, бледные щёки и узкую полоску плотно сжатых губ.

– Я кто? – натянуто улыбнулась красавица, – Фея, неужели ещё не понял?

– Как духи, что жене покупал…

– Конечно, я тебя заставила. Давно уже, ты ещё на прииске работал. Как глаз на меня положил, как близости добивался! Говорил, что влюбился, хотя и не думал об этом. Неужели не помнишь?

Вадим вспомнил. Конечно, как же сразу-то не узнал!

– Ты – та геологиня, что на съёмку с экспедицией  приезжала? Я тебя ещё с подругой твоей в посёлок возил?

– Вспомнил… И что ты тогда подарил мне?

– Духи… «Фея»…

Конечно! Вот откуда началось всё! Вадим сразу вспомнил и этот случай, и все последующие, когда, уже будучи женатым, автоматически покупал супруге именно эти духи!

– А как же… экспедиция, Сибирь?

– Смешной ты! – опять улыбнулась бледнолицая фея, – Многое не знаешь, во многое не веришь. Да и не надо тебе!

– Дальше что? – Егоров уже пришёл в себя. Где в глубине души ещё витала надежда, что всё это сон, что спит он сейчас крепким сном у друга своего Мишки Титова, что проснётся скоро и побредёт домой. Там Аннушка грустно посмотрит на его помятый вид, молча поставит на стол свежую окрошку. А он, Вадька Егоров, виновато глянет на жену, вздохнёт и уйдёт на пасеку, где будет сожалеть и бесконечно ругать свою не сложившуюся жизнь. Потом прибежит Ванюшка, и они вместе пойдут домой.

Так было всегда.

– Так будет всегда… – прочитала его мысли молодая колдунья, – Когда ты покупаешь духи, я знаю, что, читая название, ты произносишь моё имя, а, значит, помнишь. Пусть неосознанно, но помнишь.

– Разве ты можешь любить? Ведь в вашем окружении это не принято! Да и странно как-то звучит – влюблённая колдунья! – Вадим сам удивился своей догадке, – Верно, ведь?

Красавица изобразила наподобие улыбки:

– Это не любовь, это хуже!

– Ты мстишь мне за что-то?

– За равнодушие твоё. За то, что пытаясь осчастливить свою жену, ты приносишь ей неимоверные страдания. Да и себе тоже!

– Но феи должны быть добрыми!

– И справедливыми…

Она ещё о чём-то говорила, но Вадим уже видел, как тускнели её очертания, как над лесом поднималась утренняя заря, и куда-то незаметно улетучивался  запах духов.

Фея хотела ещё что-то сказать, но не смогла, потому что через её тело, уже еле видимое в лучах утренней зари, пронёсся порыв ветерка. Вадим успел заметить последний взмах тонкой руки. И всё.

Он ещё постоял, провёл ладонью по папоротнику и присвистнул:

– Привидится же!

Подойдя к дому, увидел сидящую на крыльце Аннушку. Она зябко куталась в накинутый мужнин пиджак и плакала.

– Ты чего это? – ошарашено спросил Вадим,– Всю ночь сидела?

– Тебя не было… – начала, было, жена.

Вадим жадно, впервые в своей жизни, целовал супругу. Аннушка податливо подставляла шею его губам, одной рукой гладила его взъерошенные волосы, а второй пыталась смахнуть со своих  глаз застоявшиеся слёзы.

– Я знаю, что делать! Я знаю, родная моя! – всё повторял Егоров, – Ты подожди!

Он вскочил и бросился в дом. Аннушка удивлённо смотрела на дверь. Она видела, как Вадим выскочил с коробкой, в которой лежал с десяток купленных им флаконов, как яростно колотил об стену сарая зеленоватые пузырьки. По всему двору витал аромат растёкшихся духов.

– Вот и всё! – выдохнул подбежавший к жене Вадим. Он опустился на крыльцо рядом с Аннушкой и уткнулся лицом в её плечо. А она гладила его по спине и ничего не понимала…

Палец

Мне порой кажется, что жуткие истории берутся прямо из жизни. В фильмах ужасов нам показывают монстров, глядя на которых, можно сразу понять, что эти существа из сказки. А вот так, если рядом что-то похожее на тебя, с руками, с ногами….

Много лет назад я услышал эту историю от мамы. Тогда, в середине шестидесятых, она работала фрезеровщицей на приборостроительном заводе. Понятно, какая жизнь была в то время: план, план, план…. Я тогда ещё, будучи ребёнком, подумал, что очень устала моя мама, если рассказывает такую странную историю. Ведь не могло произойти того, о чём рассказывала она отцу! Мой детский разум отчётливо делил всё происходящее вокруг на реальность и сказки.

Ночью мама проснулась от боли. Средний палец руки был зажат в стальные тиски, которые всё сжимались и сжимались. От страшной боли, казалось, пылала вся рука. Проснувшись от собственного стона, невозможно было сразу отделить сон от реальности! Рядом посапывал отец, в соседней комнате спали ребятишки.  А  левая рука, свихнувшая с кровати, была в чьих-то объятьях. От невыносимой боли выступили слёзы, и мама попыталась поднять руку, но не смогла. И только потом, сквозь темноту, она различила маленького мужичонку, который обеими своими маленькими ручонками сжимал этот палец на её руке. Видимо пыхтел и тужился, потому что позже мама уже не смогла точно рассказать про  эти мелкие детали. Ростом около метра, с бородой, с телом  годовалого ребёнка.

Мама закричала.  Мужичок от неожиданности отпустил палец. Проснувшийся отец так и не понял в чём дело. Пока мама прижимала к груди начинающую неметь руку, отец как мог её успокаивал. А потом погладил по голове и, сказав, чтобы  не пугалась своих собственных снов, опять уснул. И тут мама с ужасом обнаружила, что мужичок-то никуда и не исчезал! Он спокойно стоял возле кровати и наблюдал за происходящим. Даже сквозь темноту было видно, как он нахмурил брови и строго начал грозить маме пальцем.  Замерев от страха, та видела, как он развернулся и неспеша вышел из спальни на своих кривых ножках….

А через день маме отрезало фрезой палец. Тот самый, средний, на левой руке. Я хорошо помню, как она ходила по дому и, как куклу, со стоном и слезами на глазах, качала свою забинтованную руку. Страшно.

Потом я долго боялся этого мужичка. Приходя со школы, зная, что дома никого нет, старался поскорее бросить портфель и быстрее выскочить на улицу. Маленькая сестрёнка тогда ничего не понимала, и по сей день эта историю не вызывает у неё никаких воспоминаний.

А я вот всё думаю: что это было? Предупреждение, наказание за что-то или просто какой-то жуткий нелепый сон с последующим совпадением?

 Портрет

Картина была хороша!

Якимов был горд своей работой: то отходил от холста, то приближался к нему, прищурив глаз, пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян. Придраться было не к чему, и Якимов самодовольно отложил кисть в сторону, а потом снова отошёл, скрестив на груди руки.

Ну, просто красавица получилась! Девушка на портрете внимательно смотрела на своего создателя. Тонкие черты её лица придавали картине лёгкость, а пушистые, раскинутые по плечам волосы, гармонично сочетались с убранством крестьянской избы, которое художник старательно изобразил на заднем плане своей картины.

«Растёшь, Георгий! – хвалил себя Якимов, – Мастером становишься!»

Неделю назад приехал он в это село. Недорого снял пустой дом, представившись хозяевам свободным художником. Те с радостью согласились сдать ему свободную жилплощадь. Хотя, каждая третья «жилплощадь» была свободной, поскольку разъезжалась молодёжь в большие города, оставляя родителей в ожидании и растерянности. Как же: редко слышались теперь на улицах детские голоса – всё больше покряхтывание стариков да длинные тирады вечно недовольных старух!

Положив на лавку палитру, Якимов старательно вымыл руки под рукомойником. Ещё раз посмотрел на портрет и вышел во двор.

– Вот и всё, Гоша, вот и всё! – говорил себе Якимов.

Солнце уже вставало над лесом. Июньское утро предвещало жаркий день, и Георгию захотелось на речку или в прохладу березняка. Завалиться вот так на землю и лежать, лежать…. Главное – картина, и он её написал! Написал без натурщицы, хоть и была мысль пригласить кого-нибудь из местных девиц. Потом раздумал и стал писать по памяти. И ведь получилось!

Месяцев шесть назад Якимову приснился сон. Увидел он в этом сне необыкновенную красавицу! В крестьянской одежде, с распущенными волосами, она заразительно смеялась и очень просила написать её портрет. Помнится, он пообещал, что обязательно сделает это, как только будет время от основной работы. Якимов тогда расписывал стены детских садов, потому что считался посредственным художником, а мастера, тем более мастера с большой буквы, занимались куда более значимым и более прибыльным делом. Потом Якимова уволили по сокращению, вот и вспомнил он о своём сне. Сначала было отмахнулся – сон есть сон, но всё-таки решил попробовать себя в портретной живописи. И вот получилось!

В доме что-то упало. Якимов вздрогнул от неожиданности. Немного постоял, пытаясь определить, что бы это могло быть, и зашёл внутрь.

Всё на месте, кажется. Только почему-то на полу валялась палитра, да кисти лежали на подоконнике. Георгий, удивлённый внезапным перемещением предметов, взглянул на мольберт. Холст с красавицей был… пуст.

– Опа! – воскликнул Якимов.

И только сейчас в углу комнаты он почувствовал движение. «Этого же быть не может!» – мелькнула запоздалая мысль. На лавке, прямо под иконой, оставшейся от хозяев, сидела девушка. Та самая, с картины, которую так старательно и самозабвенно расписывал Якимов все последние дни!

Ещё какое-то время он стоял посреди комнаты, пытаясь придти в себя.

– Не нравлюсь? – донесся слабый голос, похожий на журчание родника.

– Ну, почему же… – прошептал Якимов, пытаясь справиться даже не со страхом, а внезапно нахлынувшим волнением, – Очень даже нравишься!

– Ты выполнил своё обещание, молодец! – опять услышал он.

Якимов подошёл к девушке:

– Я присяду?

– Конечно!

Волосы на голове девушки, так старательно выписанные Якимовым на портрете, находились совсем рядом. Только не почувствовал Георгий никакого аромата, который исходил всегда от женских волос в реальной жизни. И в глазах не было яркой искорки, и жеманства никакого не было, присущего всем красавицам.