– А что это такое, – поинтересовалась Лена.
– Осведомительное Агентство Добровольческой армии.
– Осведомительное… Шпионом? – ахнула Лена.
– Нет это типа английского агентства «Рейтор». Это официальная журналистика. Официальная и одиозная. Но я решил остаться. Что я буду делать в Париже?
– Писать.
– Писать. В эмиграцию уплыли Бунин, Куприн, Алеша Толстой, Тэффи… Да я целый час могу перечислять фамилии лучших литераторов земли Русской, я им не конкурент. А потом здесь я известный кинописатель и неплохой биллетрист, а там – эмигрант.
Казаринов посмотрел на задумавшуюся Лену, и продолжал: «Наше место здесь. Бог даст все наладится. Объявили же большевики НЭП».
– Витя пейте кофе, а я пойду, напишу письмо.
– Леонидову?
– Да.
– Передам с огромным удовольствием.
Лена вернулась через минут двадцать.
– Вот, – протянула она конверт.
– Так быстро?
– Нет, Виктор, долго, долго. Я написала ему письмо, наговаривала их, а теперь, кое-что изложила на бумаге.
– Леночка, спасибо за кофе. По секрету скажу вам, что нашему кинообозу, по приказу из Москвы, выделили два салон вагона, так, что поедете, как положено.
– А вы?
– У меня купе, со мной едет администратор и везет пленку в проявку.
– Значит, поедете со всеми удобствами.
– Вроде того.
Они обнялись.
Лена вышла на балкон и смотрела в след Казаринову.
И странная мысль внезапно мелькнула, а ведь с ним можно было бы устроить жизнь. Он более предсказуемый, чем Леонидов. Более предсказуемый и менее твердый.
У поворота улицы Казаринов оглянулся и послал Лене воздушный поцелуй. Она замахала руками.
Ах, все-таки зря она его отпустила.
Москва. Октябрь. 1922 г.
Четыре года Москва жила замерзшей и темной.
Четыре года голодал веселый московский обыватель, привыкший к шуму вечернего самовара, хрусту калачей, медовой сладости пряников.
И вдруг случилось невероятное. Большевики, собравшиеся на десятый съезд, объявили о «Новой экономической политике». Начитавшиеся за годы революции и Гражданской войны, всевозможных декретов, московские жители поначалу не поняли, чем это им грозит.
Привыкшие к тому, что любой декрет новый власти был направлен на разорение жителей, многие в испуге притихли. Но не все. Откуда взялись эти лихие люди? Как сумели они сберечь состояние, после бесконечного чекистского «Лечения от золотухи», одному Богу известно.
Но вынули золотые червонцы и камушки из закромов и пустили их в дело.
В момент как грибы после дождя, появились котлетные, пельменные, пивные, пекарни, булочные, рестораны магазины.
И уже московский обыватель мог купить теплую сайку или бублик к вечернему чаю, побаловать себя конфетами. Правда, стоило это весьма прилично.
Трамвай «А» натужно поднимался от Сретенки к Мясницкой.
В вагоне было полутемно.
Половина стекол выбита и окна заделаны фанерой.
– А когда-то это «серебряной линией» называлось, – тяжело вздохнул человек в синей обтрепанной чиновничьей шинели и фуражке со следами знака на околыше и кокарды на тулье.
– Мало ли, что когда-то было.
Ответила ему бывшая дама в вытертой бархатной шубке, прижимавшая к животу огромную корзину, плотно закрытую тряпкой.
– «Серебряная», – передразнил сидевший в углу мужик в темной куртке и старой гимназической фуражке.
– Буржуйские воспоминания. Вот вы товарищ… – повернулся он к соседу.
Оглядел его критически.
На скамейке сидел человек лет тридцати, гладко выбритый, в старорежимном пальто в мелкую клеточку и пушистой серой кепке.
– Я готов на медной линии ездить. Только чтобы вагоны всегда ходили, свет горел и окна вставлены были.
– Ишь ты, – зло заметил человек в куртке, – как при старом режиме хотите.
Трамвай внезапно остановился и заскользил назад.
Кондуктор бросился на площадку и начал крутить колесо тормоза.
С грохотом отодвинулась дверь, высунулась голова вагоновожатого.
– Все, приехали, линия обесточена. Так что, господа, граждане, товарищи, придется вам дальше пешком шагать. Кому далеко, идите вдоль путя, как ток дадут, я вас догоню.
– Безобразие!
