Красные туманы Полесья

© Тамоников А. А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Глава первая

Ночью прошел дождь, и грунтовую дорогу основательно развезло. Лошадь еле тянула повозку и посуху, а тут грязь. Да еще в телеге двое упитанных мужиков. Один, который помоложе, держал в руках вожжи, второй, постарше, развалился на брезенте, брошенном на солому. Оба мужика в черной униформе, на рукавах повязки с надписью «Полиция». Рядом с ними лежали винтовки.

Старший полицай скрутил самокрутку, набил ее махоркой, прикурил. За телегой потянулся сизый вонючий дымок.

Младший обернулся и спросил старшего:

– У тебя, Евдоким Нилыч, своя махра?

– А чего?

– Да уж слишком запах от нее терпкий. Как от костра, когда дрова жгут.

– У соседа взял, а тот, зараза, листья рубит вместе со стеблями да еще добавляет в эту смесь мелких опилок.

– Зачем? – с удивлением спросил младший полицай.

– Затем, чтобы никто у него махорки другой раз не спрашивал.

– А как же сам?

– Ты деда Кузьму не знаешь? Для себя он хорошую махру делает, только из листьев.

– Хитрый мужик.

– Глупый он. Приютил у себя семью евреев, как будто не знает, что за ними охотятся немцы. За это и поплатится.

– Слушай, Евдоким Нилыч, а евреи, которые из райцентра сбежали, при себе поклажу немалую имели.

Старший полицай усмехнулся и спросил:

– Ты, что, Никола, видел, как они убегали?

– Нет, мне корешок Фома Болотов шепнул, что у евреев было три баула, а у мужика, главы семейства, – саквояж старый. Да не простой, на замочек закрытый.

Старший полицай деревни Лоза Горошинского района выдохнул дым, кашлянул и проговорил:

– Что-то я тебя не пойму, Никола. Ты на что намекаешь?

– Фома говорил, что этот самый Годман Иосиф Абрамович в районной больнице дантистом работал.

– И что?

– А то. Он принимал клиентов не только в больнице, но и на дому. Фома говорил, фиксы ставил. И еще золото втихаря скупал.

Старший полицай Евдоким Буганов поморщился и проговорил:

– Много знает твой Фома. И когда только успел? Его в каком году на зону определили?

– В позапрошлом. Семь лет дали. Фому немцы из лагеря выпустили.

– Вот. Он с позапрошлого года ни в районе, ни на деревне не был, а все знает. Или, может, ему сами евреи о своих делах поведали?

Шмаров шмыгнул носом и проговорил:

– Я не знаю, откуда Фома прознал про Годмана, сам навел справки. Дантист он. Жена Сара Абрамовна тоже врачиха, только по женской части. Она наверняка левые аборты делала. А это деньги немалые. Я уж не говорю о дантисте. Ты видел, как они были одеты, когда Кузьмич их привез? Костюмы, платья дорогие у Годмана, жены и детей. Это потом Кузьма Кузьмич их переодел, а когда приехали, что ты, прямо как помещики заявились в родовое гнездо.

Буганов выбросил в грязь окурок и спросил:

– Ты что, Никола, завидуешь им?

– Еще чего. Кто же мертвякам завидует?

– Они еще живы.

– Все одно мертвяки, раз вовремя не ушли на восток, хотя такая возможность у них была. Вон из Гороша сколько евреев свалило. Весь вокзал был занят ими не один день. Но ведь есть такие, которые остались, в том числе и семейка Годмана. Не пойму я этого, Евдоким Нилыч. Ведь знают, что немцы их в покое не оставят, а не уехали. Почему?

– Это ты у них спроси. Не уехали – пусть на свою тупость пеняют.

– Евдоким Нилыч, ведь немцы порешат евреев, так?

– Ну, порешат, и чего?

– В общем, каратели грохнут евреев и все их добро заберут. Я очень сомневаюсь в том, что золото и другие ценности, припрятанные Годманом, попадут в казну районной управы. Поэтому давай, как вернемся, устроим Годманам шмон. Все, конечно, забирать нельзя, возьмем половину. Думаю, нам и этого будет за глаза.

Буганов внимательно посмотрел на Шмарова и спросил:

– Ты сам надумал грабануть евреев или, может, Фома Болотов тебя на это толкает?

Шмаров сдвинул кепку на затылок и заявил:

– А если и Фома? Так даже лучше. Он грабанет, а мы его повяжем или пристрелим при попытке к бегству. И получится, Евдоким Нилыч, что бывший зэк вернулся в деревню и обобрал евреев. Допустим, я увидел его на улице с саквояжем, который он обязательно заберет, хотел задержать, а он на меня с ножом. Вот я его и прибил. Саквояж я так припрячу у себя в огороде, что никто никогда не узнает, был ли он вообще. Евреев особо спрашивать не будут. А если и допросят, то те укажут на Фому. Я же скажу, что не было при нем ничего, только нож. И добыча окажется у нас, и к грабежу мы отношения иметь не будем, напротив, завалим уголовника. Да мы даже и знать не будем, что Фома грабитель. Он просто окажется на улице с ножом и под хмельком да набросится на сотрудника полиции, за что полагается смертная казнь. Мы обязаны охранять порядок на деревне, вот и выполним свои обязанности. Как о том думаешь, Евдоким Нилыч?

Старший полицейский усмехнулся и сказал:

– Смотрю, в глазах огонь загорелся. Ты и без меня все уже решил.

– Может, и решил, но без твоего разрешения на дело не пойду. Велишь мне выбросить из головы эту затею – будет по-твоему. Только Фому уже не остановить. Он сдуру может и порезать евреев, ему это раз плюнуть. Немцы заявятся, а казнить прилюдно и некого. Думаешь, простят нам это? Да начальник полиции Калач на нас отыграется, чтобы выслужиться перед бургомистром и комендантом. Глядишь, и к стенке поставит. Или того не может быть?

Буганов свернул очередную самокрутку, ненадолго задумался, потом проговорил:

– А ты, Никола, умней, чем я думал. Чего же ты в колхозе при Советах не поднялся, а все в коровнике навоз чистил? С твоей башкой можно было и в начальство пробиться. По евреям вон какую тему замутил.

– То раньше было, нынче другое время. При Советах колосок с поля возьмешь – и в лагерь загремишь, а сейчас воля, свобода. Так чего ты по делу скажешь? А то скоро уже и райцентр.

Буганов глубоко затянулся и сказал:

– Ладно, согласный я. Но только все на тебе. Я ни при чем. Сам с Фомой все решишь, да так, чтобы евреи живы остались.

Щербатая физиономия Шмарова расплылась в довольной ухмылке.

– Не сомневайся, Евдоким Нилыч, все будет как надо. Нас еще наградят за примерную службу.

– Ты озаботься, чтобы саквояж не нашли, если повальный обыск устроят. Про него наверняка не только вы с Фомой знаете.

– Спрячу так, что ни одна собака не найдет. Я недавно сортир переставил, старая яма уже заполнилась дерьмом до отказа. Вот в нее и затолкаю саквояж. Кто в ней копаться станет? Даже если и штырем тыкать будут, все равно не найдут. На самое дно затолкаю.

Буганов сплюнул и заявил:

– О таких подробностях мог бы и не говорить.

– Так я для того, чтобы ты спокоен был.

– Ценю. Но учти, делить добро позже будем так: две трети мне, одну – тебе.

– С чего так-то?

– А с того, что я начальник. Либо так, либо никак. А Фому я арестую к чертовой матери по приезде в деревню.

Шмаров подумал и кивнул.

– Лады. Пусть так.

– Все, веди лошадь к церкви. Там встанешь и ждать меня будешь.

– А разве в управу не поедем?

– Ты делай то, что тебе сказано, Никола. Вот станешь вместо меня, тогда будешь начальствовать, а сейчас исполняй приказ.

– Ладно. К церкви, так к церкви. Только неудобно там.

– Со стороны алтаря встанешь. Колодец рядом, клячу напоишь.

– Слушаюсь!

Шмаров подогнал повозку к церкви, в которой в советские времена был склад зерна. Буганов слез с телеги, навесил на плечо винтовку, пошел по улице Береговой, ведущей к реке, у крайнего подворья остановился, осмотрелся. Во дворе вроде никого.

И вдруг сзади раздался голос:

– Ты опоздал, Евдоким.

Буганов резко обернулся.

За плетнем среди кустов сарая стоял начальник полиции района, бывший директор автобазы Мирон Фадеевич Калач. Он был в штатской одежде, но из-под пиджака явно проглядывала кобура.

– Извиняйте, господин Калач, молодых лошадей забрали, остались одни клячи.

– Не продолжай. Справа калитка, заходи и шагай по тропинке в дом.

– Угу, понял, господин Калач.

Начальника полиции жители района боялись больше, нежели немцев. На его совести были сотни красноармейцев, захваченных при выходе из окружения и замученных в подвалах местной тюрьмы, коммунистов и комсомольцев, которые не успели уйти из города, членов их семей, обычных обывателей, нарушавших порядок, введенный с приходом немцев. Всем было известно, что Калач лично допрашивал офицеров Красной армии, представителей партийного и советского актива района. Он долгое время жил рядом с этими людьми, дружил с ними, участвовал в разных мероприятиях.

Этот бывший поручик царской армии переметнулся на сторону красных и возглавил небольшой отряд в далеком Туркестане. Затем он был начальником лагеря, где отбывали сроки политзаключенные. Калач вернулся в родной Горош в тридцать седьмом году. Этот кавалер ордена Красного Знамени, партиец, был назначен директором районной автобазы.

Он умело скрывал свою истинную личину. Никто в райцентре и подумать не мог, что орденоносец Мирон Фадеевич Калач с тридцать девятого года работал на немецкую разведку. Он был завербован в Москве проституткой, оказавшейся агентом абвера.

Новые хозяева оценили его работу. Когда немецкие войска оккупировали этот район, Калач, на удивление многих, был назначен начальником местной вспомогательной полиции.

Совсем скоро о его личных допросах по Горошу поползли страшные слухи. Это были отнюдь не пустые сплетни. Они вполне начали оправдываться, когда на площади перед бывшим райкомом партии на месте снесенного памятника Ленину неожиданно возникли пять виселиц. Полицаи согнали к ним всех, кого можно было. Из подвала райкома они вывели двадцать советских активистов, избитых, покалеченных. Калач собственными руками надел петли на их шеи, выбил табуреты, проходя от одной виселицы к другой.

Народ ахнул. Немцы из оккупационной администрации и командиры подразделений, приданных ей, смотрели на казнь со стороны.

Потом полицаи привели на площадь семьи казненных, тех, кого сумели захватить. Шесть женщин, двенадцать подростков, пятеро детей. Все связанные. Они опухшими от слез глазами смотрели на повешенных мужей и отцов.

Мест на виселицах не было. Калач после короткого жеста коменданта райцентра штурмбанфюрера Фишера приказал своим полицаям поставить семьи казненных к стене райкома. Забились в истерике женщины, закричали подростки и дети, ничего не понимавшие.

Калач шел вдоль строя и стрелял из пистолета в затылок несчастным жертвам. Его «ТТ» имел магазин емкостью в восемь патронов, а расстрелять надо было двадцать три человека, так что ему пришлось дважды перезаряжать оружие. Калач делал это не спеша, аккуратно, словно не убивал женщин и детей, а занимался обычным делом на своей автобазе.

После расстрела Калач поднялся на трибуну, где находился штурмбанфюрер Фишер. Рядом с ним стоял глава района, бургомистр Станислав Григорьевич Роденко, в недавнем прошлом директор Горошинского ремесленного училища. Когда-то он был подпрапорщиком в армии Колчака, тоже встал на сторону Советов и дослужился в РККА до командира эскадрона. Компанию им составляли офицеры рот охраны и СС, переведенной в район из состава батальона, расквартированного в Минске. Командовал им штурмбанфюрер Марк Хавер.

Речь о поддержании нового порядка должен был произнести бургомистр, но листок с текстом так дрожал в его руках, что комендант приказал начальнику полиции:

– Говори ты, Калач!

Он произнес речь, смысл которой, впрочем, никто из местных жителей не понял. Все они были поражены кровавой казнью, которую провел бывший директор автобазы.

А через сутки из Минска в Горош были доставлены сорок семей евреев. Их должны были разместить в гетто, но городская администрация не успела подобрать подходящую жилую зону, а посему полицаи вывезли всех в лес и расстреляли в овраге. Мирон Калач отличился и там. Он уничтожил из пулемета более двадцати несчастных евреев.

Немного позже официанты единственного в райцентре ресторана, называвшегося в довоенные времена «Парус», а теперь переименованного в «Мюнхен», рассказывали, как немцы обсуждали жестокость Калача. Даже им в диковинку было, что начальник полиции для пыток использовал гаражный инструмент. Он домкратом ломал ноги и руки, плоскогубцами крошил пальцы, вырывал ногти. Этот негодяй особенно любил пытки паяльной лампой.

Мирон Калач быстро заслужил репутацию крайне жестокого и беспощадного прислужника оккупантов и прозвище Изверг. Его изуверские методы стали известны даже генерал-комиссару Белоруссии Вильгельму Кубе, резиденция которого находилась в Минске.

Калач вовсю старался сделать карьеру. Он, как и многие предатели того времени, был абсолютно уверен, в том, что СССР падет до ноября сорок первого года, и первой ступенью своей карьерной лестницы видел должность бургомистра. Сначала пусть районного центра.

Буганов прошел в приземистую хату. Внутри чисто, два стула, стол, лежанка, плотная занавеска между двумя комнатами. В двери сеней вделан крепкий замок немецкого производства. Впрочем, сейчас они были открыты.

Он присел на стул.

Следом вошел начальник полиции, устроился напротив, достал из кармана пиджака какую-то схему, расстелил ее на столе, бросил рядом пачку немецких сигарет, зажигалку.

– Угощайся, Евдоким.

– Благодарю, господин Калач, но я привык к махорке.

Начальник полиции поморщился и заявил:

– Разве можно привыкнуть к этой гадости? Конечно, и немецкое курево, между нами говоря, полная дрянь, это не советские папиросы, однако мы, представители новой власти, должны соответствовать установленному порядку. Ты давно в ресторане не был?

Этот вопрос оказался неожиданным и неуместным. Но он был задан.

– В ресторане? Это в «Парусе», что ли? – спросил Буганов.

– В ресторане «Мюнхен». Он сейчас так называется.

– Я и раньше, в советские времена, туда захаживал всего пару раз, да и то в буфет. Хотя нет, был как-то и в зале. Не понравилось мне там, шумно и дорого.

– Зайди. Конечно, не прямо сейчас и не сегодня, а как выпадет свободное время. Ты будешь приятно удивлен.

– Интересно, чем именно?

– И чем, и кем, – сказал Калач и поднес зажигалку старшему полицаю деревни Лоза. – Там сейчас все по-европейски, всякий сброд туда не пускают. Сейчас в ресторане можно хорошо выпить, закусить, сыграть в карты, побаловаться с девочкой, а то и не с одной, если угодно.

– Там что, и бордель?

Калач усмехнулся.

– Бордель в бывшей школе, он для солдат, а в ресторане кабинеты. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы набрать туда молодых, хорошеньких, фигуристых и не страдающих всякими предрассудками дам.

– Из райцентра?

– Из Минска тоже привез пяток женщин, которые не прочь поразвлечь мужчин. Обязательно сходи. Один раз на этом свете живем. Раньше ты того, что увидишь в ресторане, и представить себе не мог.

Буганов кивнул.

– Слушаюсь, господин Калач! Обязательно зайду в ресторан, как только выпадет такая возможность.

– Это не приказ, который надо выполнять, а всего лишь дружеский совет. Но ладно. Хватит о пустом, перейдем к делу. Что скажешь по Годману?

– Он и его семья у нас в деревне.

Начальник полиции откинулся на спинку стула.

– Отлично! А я уже опасался, что они в лес к партизанам уйдут. Надеюсь, семейка под контролем?

– Так точно!

– Оставь, Евдоким, официальность. Мы не в управе.

– Да, семья контролируется. Она у известного в районе деятеля прежней власти, бывшего управляющего отделением колхоза имени Ильича.

– У Тимофеева?

– Да, у Кузьмы Кузьмича. Он и вывез их из Гороша.

– И как только смог? У меня здесь за дантистом двое полицейских смотрели.

– Точно не знаю, но объявились они недавно, третьего или четвертого дня, под вечер.

– Ну и ладно, узнаем, как Кузьмич смог увести евреев у нас из-под носа.

Буганов хотел сказать «у вас из-под носа», но, как и все остальные местные жители, боялся Калача, потому смолчал.

– У Годмана с собой были вещи?

– Три баула и саквояж с замком.

– Откуда такая точность?

Старший полицай из деревни Лоза рассказал о проворности бывшего зэка.

– Ай, пройдоха, проныра! – воскликнул Калач. – Чуйка у этого грабителя работает отменно. Он уже нацелился на добро дантиста.

– Да, и моего полицейского Шмарова соблазнил на темное дело.

О том, что он сам одобрил грабеж, Буганов предпочел умолчать. Он понял, что Калач имеет свой интерес к еврейской семье. Это значит, что влезать в его дела смертельно опасно.

– И что Шмаров? – осведомился начальник районной полиции.

– Так я же начальник в Лозе, Мирон Фадеевич, и у меня на службе строго. О предложении Фомы Болотова насчет того, чтобы поживиться добром евреев, Николай сразу доложил мне. Я запретил ему иметь дело с бывшим зэком, пригрозил доложить вам, что сейчас и сделал.

– Ты правильно поступил, – сказал начальник районной полиции, достал из кармана сигарету, прикурил и пробурчал: – Ну и гадость эти немецкие сигареты!

Буганов услужливо предложил:

– Махорочки?

– Нет уж, спасибо, если травиться, то европейским табаком. Значит, Фома надумал ограбить Годмана?

– Да. Но до ночи на подворье Кузьмича он не сунется.

– Он вообще не должен туда соваться. Как вернешься, немедленно арестуешь Фому.

– А повод?

– Он тебе нужен?

– Фома не простой селянин.

– Тогда повод для ареста – мой приказ. Этого достаточно?

– Да, более чем достаточно. Одно ваше имя наводит страх на всех.

Калач довольно усмехнулся и заявил:

– Так и должно быть.

– Есть вопрос, Мирон Фадеевич.

– Давай.

– Арестую я Болотова, а дальше что?

– А дальше смотри за деревней и особенно за подворьем Тимофеева. Ты ни при каких обстоятельствах не должен упустить их. Ты меня понял? Евреев ни в коем случае не трогать! До утра смотреть за ними особенно пристально.

– А что утром?

– Увидишь.

– Понял, Мирон Фадеевич.

– Еще ко мне вопросы есть?

– Вы достали какую-то бумагу, но так и не притронулись к ней.

– Это уже не важно. – Начальник полиции свернул лист, положил в карман. – Повторяю: Болотова арестовать и посадить так, чтобы не сбежал, контролировать обстановку и порядок в деревне, особенно смотреть за Тимофеевым и евреями.

– Понял. Все будет исполнено, Мирон Фадеевич.

Начальник районной полиции затушил окурок и неожиданно спросил:

– Выпьешь водки?

– Это немецкого шнапса?

– Нет, еще советской, казенной.

– Предпочитаю собственный самогон, прошу извинить.

– Да за что извиняешься? Отказался и правильно сделал. Если бы ты согласился, то я бы тебя наказал. Это к тому, что до утра завтра ни капли – ни водки, ни самогона, ни коньяку, ни браги. Уяснил?

– Да я коньяк только на полке в магазине и видел.

– Я спросил, уяснил? – повысил голос начальник полиции.

– Так точно, господин Калач!

– Молодец. Свободен!

– Слушаюсь!

Буганов вышел из хаты, прошел улицей до церкви, подошел к повозке.

Полицай Шмаров спал на брезенте.

Старший взял винтовку подчиненного, ударил его прикладом по ноге.

Шмаров очнулся, схватился за голень.

– Ты чего, Евдоким Нилыч?

– Какого хрена спать улегся?

– Сморило.

– Сморило? – повысил голос старший полицай. – А где винтовка?

– Так у тебя.

– У меня, а могла быть в руках у кого угодно. Ты совсем спятил, завалился спать в поселке, где рядом непонятно кто шастает! Вот увели бы оружие, а то и тебя пришили бы, чего тогда?

Шмаров поднялся.

– Виноват, Евдоким Нилыч, больше не буду.

– Ты дите малое или представитель власти?

– Хватит, Евдоким, я все понял. Едем на деревню?

– Да, – ответил Буганов и залез в телегу. – Там ты первым делом находишь Фому и приходишь с ним в управу.

– План составлять будем?

– Ага, план.

Буганов не хотел спугнуть Болотова, поэтому решил до времени не говорить о приказе Калача.

Полицаи направились в Лозу.

Калач пошел в районную управу.

Люди, завидев его, переходили на другую сторону, старались укрыться в проулках. Никто не хотел связываться с Извергом. Начальник полиции видел это и довольно ухмылялся. Ему удалось добиться своего. В поселке и всем районе хозяйничали не немцы, не бургомистр, этот вонючка Роденко, который заполучил должность благодаря связям, а он, Мирон Фадеевич Калач.

В управе он пробыл недолго, вскоре зашел в комендатуру, которая находилась по соседству, в здании бывшего районного военкомата. Охрана из роты обер-лейтенанта Ганса Хермана пропустила его без досмотра. Он поднялся на второй этаж, в кабинет военкома, который сейчас занимал комендант, фактический руководитель района штурмбанфюрер Анкель Фишер.

В приемной сидела Елена Скорик, дамочка тридцати лет, бывшая продавщица продмага, а сейчас секретарша и по совместительству любовница шефа.

– Привет, Ленка! – сказал ей Калач.

Дама подняла глаза на начальника полиции и заявила:

– Для кого Ленка, а для кого Елена Владимировна.

– Чего? Это ты кому сказала, шалава, подстилка немецкая?

Женщина покраснела, на скулах у нее заиграли желваки:

– А вот сейчас пойду и скажу господину Фишеру, как вы меня, господин полицай, назвали.

Калач шагнул к столу, сдвинул печатную машинку, сбросил на пол кипы документов, навис над секретаршей.

– Оборзела, да? Возомнила себя большой начальницей? Ну так иди к своему шефу, жалуйся, вот только долго ли после этого проживешь со своим выродком жидовским? Переулок, где стоит твоя хата, темный, глухой. Там вас очень даже можно тихо кончить. Ну?

У Елены был шестилетний сын Толик. Когда она уходила на работу, он находился у бабки-соседки, которая за небольшой паек смотрела за ним. Отец Толика был не евреем, а грузином. Они с Еленой развелись накануне войны. Мальчику достались от него черные кучерявые волосы.

– Ты чего это, Калач? – Секретарша отшатнулась от него.

– Не «ты», шалава, а «вы», и не Калач, а Мирон Фадеевич, и не полицай, а начальник полиции. А что я? Я ничего, предупредил. Кто против меня идет, тот не жилец, поняла?

– Да. Извините, господин Калач… Мирон Фадеевич. Это от усталости, работы много.

Начальник полиции ощерился.

– Особенно в кровати, в комнате отдыха господина Фишера, так?

– Это личное.

– У себя комендант?

– Да, Мирон Фадеевич.

– Сообщи, что я пришел.

– Одну минуту. – Секретарша ломанулась в кабинет, тут же вышла обратно и сказала: – Проходите, господин Калач. Господин Фишер ждет вас.

– Он один?

– Пока да, но должен подойти гауптштурмфюрер Бонке.

– Ты и ему даешь между делом?

– Мирон Фадеевич, я не проститутка.

– А разве немцы платят таким, как ты? Ладно, не суетись, работай.

Начальник полиции зашел в кабинет коменданта.

Штурмбанфюрер СС Анкель Фишер развалился в старом кожаном кресле за столом, сверху обшитым зеленой материей.

– Разрешите, господин комендант?

– Входи, Калач, – по-русски разрешил Фишер.

Впрочем, Калач за два года научился понимать немецкий и кое-как говорить на нем. Он заранее готовился к приходу гитлеровцев.

Начальник полиции встал у стола.

Штурмбанфюрер посмотрел на него.

– Не узнаю тебя, Мирон. Тебе отдельное приглашение присесть требуется?

– Нет, господин Фишер, извините. – Калач сел на стул через стол от коменданта. – Я по еврею Годману.

Штурмбанфюрер оживился.

– Слушаю.

– Нашелся дантист в деревне Лоза. Это по дороге…

Комендант перебил его:

– Я знаю, где находится эта деревня, тем более что там тоже будет проводиться операция, речь о которой еще впереди. Говори о дантисте.

Калач в общих чертах знал, что немцы собираются провести в районе какую-то акцию. Впрочем, это не касалось Годмана. По тому персонажу как раз все было понятно.

– Да, конечно. Я недавно встречался со старшим полицейским из Лозы, он сообщил, где скрывается семья Годмана. Ее привез из поселка некий Кузьма Тимофеев, бывший управляющий отделением колхоза «Заветы Ильича», и укрыл на своем подворье. Примечательно, что Фома Болотов, местный житель, вернувшийся из мест лишения свободы, видел, как евреи заезжали на подворье Тимофеева.

Штурмбанфюрер прикурил сигарету и заявил:

– Ближе к делу, Мирон.

– Так вот, этот Фома видел три баула с вещами, а у дантиста был при себе саквояж.

– Как смог этот Тимофеев вывезти из поселка интересующую нас личность да еще вместе с семьей?

– Не знаю. Наверное, он спрятал евреев каким-нибудь хламом в телеге.

– Мужчину, женщину, подростка и двух девок, уже далеко не грудных?