Угольки в камине

2022

Ближе к вечеру солнышко неудержимо клонится к горизонту. А потом, с шипением и бульканьем, погружается в мировой Океан и, уже там, под водой, постепенно остывая, плывет к другому краю земли, чтобы снова вынырнуть, взлететь и раскалиться на воздухе.

В этот момент, на закате, тени уплотняются и всякие сущности, не выносящие свет, проявляются и вылезают из мира Нави, чтобы веселиться и властвовать, а уставшие за день люди засыпают, оставляют свои тела и во снах отправляются в путешествия по другим мирам и реальностям.

Всё бы так и оставалось, если бы не контролеры из высшего мира Прави, внимательно наблюдающие за балансом Яви и Нави.

Но это в моей вселенной. У вас всё по-другому.

Про Толика

Анатолий, а попросту Толик, начинающий режиссер. Недавно закончил ВГИК. Среди всех других Толиков, получивших в тот год диплом, он самый перспективный. По крайней мере, так ему сказала одна барышня с киноведческого факультета, и Толик ей верил. Не может же человек, изучивший все фильмы Бергмана, врать? Да еще и в одной постели.

Мы видим Анатолия, он молод и весел. Потому что вокруг много друзей, любимой работы и каждый день в голове пульсируют планы на «завтра». Громадные планы не менее громадного Завтра.

Толик сидит в ресторане, на Тверской, Ест япона-супчик и рассеянно смотрит сквозь стекло на бомжа, который, встав на карачки, пытается отодрать от асфальта заледеневшую монетку. Дышит на нее, скребет почерневшими когтями… Но Толику не до бомжа. У него в расписании три встречи в разных концах города и свидание с любимой, которая уже второй день ждет подарка. Друзья, знакомя Толика с продюсерами, представляют его как «молодого талантливого режиссера» с двумя фильмами и тремя фестивалями за спиной.

Толик энергичен. Про таких, как он, и говорят, что сперматозоид, из которого он произошел, был не только самым активным, но и убил всех остальных. В разговоре он никогда не делает паузы и всегда начинает свою речь со слов «а давайте». Причем часто он и сам не знает, чем закончится фраза, и когда она, несмотря ни на что, обретает хоть какой-то смысл, лицо его озаряется восторгом.

Толик, если говорить о человеке как о животном, красивый самец. Он уже знает, что холеные женщины под полтинник обычно всегда продюсеры. Они пытаются раздеть его глазами и намекают на «постоянную работу» и большое будущее, если он будет с ними. Толика везде проводят в обход общей очереди. На него завистливо смотрят из очереди другие Толики, менее удачливые. Любимая девушка, получив в подарок норковую шубку, укрепляется в своих чувствах и стремительно выходит за Толика замуж.

Позже, видимо из-за этого казуса под музыку Мендельсона, что-то происходит наверху. В небе искрит и замыкает. У Толика начинаются обломы. Все чаще и чаще. При этом Толик остается тем же «молодым талантливым режиссером». Но женщины уже понимают, что свободное место занято – у него есть любимая, а значит, они получили отказ (читай, пощечину), интерес их потерян, и Анатолию предлагают пройти в общую очередь. Но предлагают еще по-доброму, с улыбкой, намекая на возможный адюльтер, ибо красив, собака, не то что тот, другой Толик. Толик и предположить не мог, что все в этом мире решают женщины. Этот секрет ему не рассказывали.

Толик избирателен, он отказывается от многих текущих, проходных работ, у него впереди «большое кино», и ему некогда размениваться на рекламки и сериалы. Это не его, это для других Толиков, попроще. Его, это всемирная слава, красная дорожка в Каннах и сундук с золотыми фигурками – его задача собрать внукам полный комплект для шахматных партий.

Толик по-прежнему весел и иногда богат. На него все еще сваливаются деньги. Его сценарии покупают, его внимательно слушают, а его советы воплощают (как ему кажется) менее удачливые друзья. Толик, не размышляя, дает в долг, помогает неудачникам, которыми считает всех, кроме себя, и тратит деньги на всякие глупые, но веселые вещи. У него много хороших, настоящих друзей.

Следующая ступень. Оказавшись впервые в трудной финансовой ситуации, Анатолий берется за клип. Потом за еще один. И вдруг осознает, что из-за этих халтурок «большое кино» от него все дальше. Мир вокруг начинает рушиться. Его призрачное Большое Кино, не выдержав измены, на грани полного и бесповоротного умирания. У жены порвалась шубка, она хочет дачу и ребенка, ее запросы растут, и он, со своей уверенностью в себе, не успевает за ними. Толик идет туда, где ему когда-то предлагали рекламки и сериалы, но там его помнят и отворачиваются. – Вы, Анатолий, белый лебедь, а тут грязная работа, она не для вас.

Толик ходит по студиям, продюсерам. Предлагает снять свой сценарий, ему все еще кивают иногда, но он понимает, что холеные женщины-продюсеры тоже понимают – этот Толик уже сделал свой выбор. Его все еще ставят в очередь, но в самый конец, за другими, совсем старыми Толиками. Обещают подумать, что на женском языке обозначает, что думать нужно было именно ему, а не им. И снимать ему так никто и не дает. А на его спине начинают проступать следы от многочисленных пинков.

Проходит несколько лет. Ни работы, ни денег, ни оптимизма у Толика уже нет. Шубка жены истлела, ребенок вечно голоден и в соплях. Жена продает на Авито туфли, купленные ею для красной Канской дорожки, чтобы купить ему сигарет – Он такой ранимый…. Толик все еще пытается делать «благополучный вид», но дается это все труднее. Его начинают спрашивать, «а чего же вы столько лет не снимали?». Толик пытается отвечать «так вы же и не давали», а ему в ответ «ну, так пошли бы пару тройку сериалов сняли, чего сидеть-то?».

Толику приходит на ум аналогия с арабским скакуном, про которого забыли и несколько лет держали запертым в стойле, а потом вспомнили и выпустили на беговую дорожку. И он не побежал, не смог. Мышцы атрофировались. Но это никого не волнует. – Так ты же скакун? Ну, беги!.. Толику нравится сравнивать себя со скакуном, потому что, даже внутри себя, осликом ему быть неприятно.

Чтобы остаться на прежнем уровне «беспечного бытия», Анатолий начинает занимать у друзей. Поначалу дают охотно. Искренне считая, что у Толика временные трудности и завтра все наладится. Еще бы, вид у него по-прежнему благополучный. Но «завтра» у него у же почти нет и отдавать с каждым разом все труднее, хотя пока, через пот, слезы и душевную кровь, удается. Друзей становится гораздо меньше, уже хватает полутора рук, чтобы их сосчитать.

И вот, наступает новый период. Денег уже нет от слова «совсем», организм Толика разваливается, и он понимает, что его не возьмут даже на стройку, плиточником. Больная спина не позволит. Сын подрос, смотрит с презрением, ему не о чем рассказывать в школе, когда спрашивают, чем занимается твой папа? Жена молча плачет по ночам и, когда он не видит, перебирает лоскутки, оставшиеся от шубы. А когда узнает, что завтра в гости приедут его друзья, она бежит в ломбард и закладывает серьги. Те самые серьги. И к приходу друзей в доме снова есть еда: – «Муж прибедняется, у нас все хорошо». Гости довольны: – «Ну, вот, Анатолий, а ты жаловался. А помнишь Толика, который курсом старше учился? Вот там совсем беда». Они и представить не могут, как все на самом деле. Толик понимает, что это шоу только для него, и хочет повеситься, но тут подходит сын и обнимает его. Просто так. Потом подходит собака и пронзительно смотрит в глаза: – У меня и так никого нет, кроме тебя. Если ты свалишь, то мне не жить. – И Толик понимает, что вешаться рано.

Так у Анатолия происходит регресс. Постепенно выпадают зубы, начинает скакать давление, приходит в негодность машина и одежда. Исправить все это можно за деньги, но их нет. А воровать или отнимать по ночам у прохожих Толик не хочет и не умеет, не то воспитание. Возможно, что и неправильное. Те жалкие подачки от сердобольных друзей становятся все меньше и меньше. Толик уже не в силах их возвращать, и оставшиеся друзья это понимают. Эти деньги подобны каплям спиртного, выжатым из бутылки в похмельное утро. Рассасываются на опухшем от жажды языке, не успевая попасть в горло. И по сути ничего не меняют, только оттягивают неизбежный финал. Количество друзей стремительно сокращается. Теперь их можно пересчитать на одной руке и даже оставались лишние, не испачканные ложной дружбой, пальцы. Еще бы, Толик может их понять. Кому охота быть другом неудачнику? А вдруг он помощи попросит?

И вдруг, неожиданно, появляется шанс. Анатолию предлагают серьезный большой проект. – Толик! Твой сценарий великолепен! Надо только сделать «вот это и вот это» и немного подождать. – Мы тебе скоро перезвоним, не отчаивайся! Теперь все будет хорошо. Голубоглазые нимфы с голыми безволосыми ляжками, красные тротуары в Каннах и бриллиантовые пальмы на Адриатическом побережье, все это в один миг проносится перед его глазами. Он почти счастлив.

Но, получив желаемое, люди пропадают. Не отвечают на звонки и письма, исчезают из соцсетей. Толику не хочется верить в плохое, но время идет. Он находит хитрый способ и с чужого телефона выходит на связь:

– Как там у вас дела? Куда вы пропали? – а в ответ: – О, старик! Хорошо, что ты позвонил! Мы тебя потеряли. Нужна была твоя подпись, и никто не знал, как тебя найти, а надо было срочно!

– Как же так?!!

– Поэтому, извини, твой проект переделали и отдали другому Толику. Не пропадай больше, договорились? Все будет хорошо, присылай, что у тебя еще есть, мы ждем! Пока-пока!

А потом, еще через несколько лет, само Время вносит правки в драматургию жизни Анатолия. И если мы повернем голову в его сторону, увидим такую сцену: Замерзший и голодный, в полуистлевших обносках, Анатолий пытается отодрать от асфальта заледеневшую монетку. Монетка примерзла, он встает на карачки и дышит на нее, скребет почерневшими когтями… Неожиданно Толик замечает, как из окна ресторана на него рассеянно смотрит какой-то самодовольный хлыщ. И Толик мгновенно, как от удара молнией, понимает про него все-все-все. Понимает, что у этого хлыща в расписании три встречи в разных концах города и свидание с любимой, которая второй день ждет подарка. Так и не отодрав монетку, Толик, сгорбившись, уходит.

А теперь он сидит в подвале жилого многоквартирного дома, возле теплой дружелюбной трубы центрального отопления. Сидит с найденной на рынке луковицей в руках и думает. О чем же?

Давайте аккуратно, пилочкой для ногтей, вскроем его хрупкий череп и посмотрим-послушаем, чего там?

– Ждать хуже всего. Особенно когда поверил. И когда все сроки прошли. И не ждать невозможно, иначе нет смысла вообще. Ни в словах, ни в обещаниях, ни в людях. Особенно тяжело, когда не знаешь, что в реальности происходит. И происходит ли, но тебе ничего не говорят, думая, что и так все понятно. Но и это еще не все. Страшнее всего, когда сам, поверив обещаниям, перекладываешь их на тех, кто от тебя зависит и все еще верит тебе. Пока верит. То ли дело лук. Посадил луковицу в чашку с водой и ждешь, когда вырастет. Но здесь хотя бы видно, как росточек вылезает и с каждым днем увеличивается. И слышно, как луковица воду лакает. И ясно, что ты уже вроде как и не один. Да, так намного проще…

Полнолуние

Сегодня стою дома, у окна, тайно перечитываю книжку, пока сын не видит. Про лягушку-путешественницу, оказывается, совсем не помню, чем там дело кончилось.

Вдруг стук за окном. Да такой сильный, словно ожившие коллекторы ломятся. Хотя день, не видно еще полнолуния.

Слышу, железом по железу херачат. Под такую фонограмму сразу представляешь себе взвод спецназа, где один, самый толстый, тараном в железную дверь колотит, а остальные друг друга щитами «прикрывают».

Положил книжку, пошел, выглянул.

Оказывается это собака Робин пытается калитку открыть, все листы железные, как линолеум румынский разворотил – видимо, кто-то неосторожный мимо с сучкой прошел.

Я говорю:

– Что ж ты творишь? У меня даже таблеток для инфаркта нет, – а он:

– Пап, ну там такая девочка, такая… Эх… Старый ты, козел, не понимаешь!

Потом сын пришел, хмурый. Сказал, что хочет кысю Тутсу на соседнюю улицу отнести, там он котенка видел, их срочно познакомить надо. А то будет всю жизнь одинокая, как он.

А вечером я на небо глянул, и правда, полнолуние. В глаза Робину посмотрел, а там… вот, правда, лучше бы спецназ с коллекторами-зомби ломился. В них хоть стрельнуть можно, гантелей, перед смертью.

Так что книжку я так и не дочитал, не знаю, чем там про лягушку кончилось, может, съели ее где-нибудь во Франции, она же на Юга через Париж летела? А что, мои знакомые бизнесмены все так делают. А мне некогда, мне надо калитку танковыми плитами обшивать.

Солдатик

Вчера, разбирая хлам, нашел в коробке солдатика из своего детства. Отдал сыну.

…Сейчас уже и не вспомню, куда тогда подевались остальные, но тогда, в восемь лет, у меня оставалось только два железных солдатика.

Не оловянных, а именно железных. Оловянные, это как в сказке у Андерсена, и они совсем другие, с буклями и в треуголках – это я уже много позже узнал. А во времена моего детства у самых крутых пацанов были целые наборы таких, именно железных солдатиков. Наших, советских. Там был командир с пистолетом и десяток рядовых. Их как раз хватало, чтобы победить в войне.

Так вот, у меня были именно рядовые. Они стояли по стойке «смирно» и ждали приказа защитить Родину, даже ценой своей жизни. Одного из рядовых я с помощью волшебного пластилина произвел в Командиры. У него появилась кокарда, погоны и медали за храбрость. Для генеральских лампасов красного пластилина не было, и мы, посовещавшись в Ставке, ограничились званием Главного Полковника. Второй солдатик, рядовой, был его единственной и непобедимой Армией. Он тоже был не прост. Так как у меня еще оставался кусочек пластилина, я сделал его разведчиком – подводником. И назвал его Товарищем Ихтиандром. Устройства рыбьих жабер я тогда не понимал, и поэтому солдату достались глубоководный шлем, ласты и два баллона с питательной газовой смесью, рассчитанной на полугодичное погружение.

Стоя с Командиром на возвышении, мы наблюдали, как наши войска, в лице героического подводника-разведчика, преодолевают глубокие реки и моря. Реками назначались ручьи, а морями и океанами глубокие, покрытые ряской лужи с пиявками и лягушками.

До сих пор не забуду своих погружений в этот сказочный, удивительный мир. А секрет простой, нужно было сфокусировать свое внимание и постепенно внутренне уменьшаться, чтобы трава стала высоченным лесом, а ручей глубоководной рекой. Оказавшись на месте, можно было бесконечно долго, до самого обеда, бродить по этому сказочному миру, сражаться с монстрами, преодолевать всякие препятствия и находить сокровища.

Вспомнился один день того бесконечного лета. На травянистой кочке, то есть на высоком холме, где располагалась Ставка Главнокомандующего, было полно народу.

Кроме меня и Полковника, там сидели несколько приехавших в гости индейских вождей. Чиганчгук Большой Змей, Зоркий Сокол и Виннету, сын Инчучуна. Вот и тогда, Большой Змей ел коржик и тоскливо смотрел на «тот берег». Ему туда было нельзя, там местный народ знал его как Оцеоллу, вождя Сименоллов, и постоянно требовал у него советов и всяких решений. А Змей в правительстве быть не хотел. Он отдыхал, у него был отпуск. На этом берегу реки никого из Могикан уже не было, все погибли в войне с Гуронами.

Зоркий Сокол курил трубку и слегка улыбался той стороной лица, которую не видел Большой Змей. Он был вождем Апачей и в разборках с Гуронами не участвовал. А если другие приставали с расспросами, он всегда поднимал кулак и отвечал одной фразой, как научил его отец: «Хуг – я все сказал». Говорить просто так, чтобы поговорить, он не любил. Да и не о чем было, и так все было предельно ясно. Самый молодой из них, Виннету, вообще был из племени Сиу. Он был последним хранителем тайной карты, подаренной Сиу самим Маниту, на которой был указан путь в Эльдорадо. Только я один знал, что несколько дней назад, напившись в гостях у Белых Волков огненной воды, он где-то потерял карту, и единственное, что ему теперь оставалось, это хранить гордый и таинственный вид.

– Он все-таки прошел, – неожиданно сказал Полковник и, поправив съехавший погон со звездой, показал вниз, на противоположный берег.

Мы увидели, как на воде сначала появились несколько пузырей, потом голова рядового Ихтиандра. Не вылезая из воды, он обернулся, посмотрел на нас и, убедившись, что мы видим, сделал рукой знак, типа «все в порядке». Откуда-то из-за горизонта донеслись звуки сирены. Мы все встали.

За гигантскими травинами и исполинским, упирающимся в небеса, Древним Лопухом поднимались сигнальные дымы. Черный и белый.

– Пора. – Чиганчгук отряхнул замшевые штаны от крошек, Зоркий Сокол достал изо рта трубку, а Виннету оправил красивую, шитую бисером курточку с бахромой на рукавах и спросил:

– Надеюсь, заминировал?

– Ночью взорвем, – сказал я.

Полковник кивнул, и мы все пошли обедать. Нас звала мама.

Страсти

– Давай друг у друга попы щупать?

– Зачем?

Ее глаза загадочно и красиво расширяются:

– Это не обсуждается.

Мы лежим спинами кверху, на двух поставленных рядом кроватках в большой зале, где еще примерно двадцать таких же кроваток поставлены в длинные ряды через узкие проходы. Тихий час в средней группе детского сада № 8. Нам по 4 года.

Где-то в коридоре тяжело бухают шаги воспитательницы. Вновь становится тихо.

Она придвигается ближе:

– Ты же хочешь потрогать мою попу?

– Ну, не знаю…

– Давай, я первая.

Ее рука проникает под мое одеяльце, трусы… Я чувствую ее жесткую ладошку. Она быстро проводит рукой по моему заду и убирает руку.

– Теперь ты.

Мне становится как-то страшно и неуютно от происходящего.

– Я не хочу.

– Давай, я же трогала!

Моя рука проникает под ее одеяло, проходит под резинкой трусов и ощущает бархатистую кожу на ее заду.

В этот момент открывается дверь и, тяжело ступая чугунными ногами, кто-то идет по проходу между кроватей. Мы, естественно, закрываем глаза и замираем. Нас нет. Моя окоченевшая от ужаса ладонь чувствует, как каменеет бывший до этого мягким зад моей собеседницы.

Ноги, скрипнув половицами, останавливаются возле наших кроваток. Чьи-то руки уверенно срывают одеяло.

Пауза. Перемотка.

…Осенний день. Двор детского сада № 8.

Я стою возле лавочки, рассматриваю лежащие на земле листья, упавшие с огромной чинары. Листья безумно красивые, они изящно покрывают всю землю узорным пестрым ковром. Рядом, вся в слезах, виновато стоит моя мать. На лавочке перед нами сидят несколько огромного роста воспитательниц в белых халатах. Их зовут «Комиссия». Они раскрывают рты, кричат что-то, показывают на меня.

Передо мной со стуком падает еще один лист, потом еще. Мне становится страшно от того, что я не слышу их крика. И я думаю о тех двух подаренных отцом золотых рыбках разевающих рты в моем аквариуме. Значит, они тоже кричат. Просто никто не слышит.

Как я не стал педагогом

У нас в городке открыли филиал ВГИКа. Объявили набор на режиссерский факультет. Ректор местного учебного заведения пригласил и меня, типа преподавать позвал.

– Пойдем, говорит, попреподаешь слегонца, а в будущем году уже свой курс наберешь.

Я вяло отказывался, а он так же вяло уговаривал. Во главе угла у него как всегда стоял финансовый вопрос: – Ты-то тут живешь, местный, а педагога из Москвы где-то еще селить надо, за проезд платить и т. д. В общем, уговорил прийти на экзамены, посмотреть, чтобы я, впечатлившись мраморными колоннами, бородатыми портретами и полногрудыми студентками, не смог уже отказаться.

Я и пришел. Сам. Даже галстук надел, но это я уже лоханулся, как позже выяснилось. Колонны и впрямь были, даже две. Портрет тоже наличествовал, но почему-то без подписи и напоминал бородатостью то ли Боткина, то ли Павлова, рисовал явно местный художник-самоучка. И явно не с натуры. – На этом месте должен был висеть Эйзенштейн! – хотелось сострить мне, но острить было некому, в коридорах людей не наблюдалось. Даже вахта была пустынна, как брошенный перед отступлением дот.

Я прошел в указанную мне в смске аудиторию и увидел такую картину. За школьными партами сидели девять потных школьниц с туманными глазами, что-то рисовали, приклеивали. Окна все заклеены, воздух накален. За учительской кафедрой восседали трое – сам ректор и двое молодых бородатых мужичков, несмотря на жару и духоту, в хипстерских свитерах и солдатских ботинках с усиленными рифлеными подошвами (ну, конечно, все-таки за город выехали). Ректор обрадовался, выбежал мне навстречу, приобнял и стал полушепотом тараторить-оправдываться: – он не виноват, экзамен на раньше перенесли, а он не позвонил, патамушта, – тут он обернулся и подозрительно посмотрел на мужичков. Мужички тут же сделали вид, что им внезапно стало интересно, что там за окном, и синхронно отвернулись.

Мы вышли в коридор с колоннами и портретом Боткина-Пирогова, и он, подышав свежего воздуха, продолжил. Выяснилось, что внезапно из Центра (тут он показал на потолок, потолок был с трещиной) прислали двух маститых педагогов. Их имена есть у него на бумажке, но это потом. В связи с казенным транспортом, перенесли и время экзамена, на более раннее, потому как. Но экзамен как раз сейчас заканчивается, и мне обязательно нужно принять участие в обсуждении работ, ибо…

В этот момент прозвенел колокольчик, дверь открылась, и в коридор стала вытекать расплавленная девичья масса, глуша нас парфюмом, протыкая взглядами и пугая треском и шуршанием причесок и одеяний невиданных конфигураций.

Набрав воздуха, мы вернулись в аудиторию и присоединились к мужичкам в свитерах, которые, почесывая свои еще тонкорунные бороды, уже бродили между столиками и, прищурившись, рассматривали шедевры. Один из них изредка цыкал, второй, более упитанный, почмокивал. Ректор представил им меня. Заглянув в бумажку, назвал их имена. Я, наивный, желая восхититься спросил, что они уже сделали в кинематографе, и они туманно ответили, что не так давно закончили у Володи Кобрина курс режиссуры и с тех пор без продыху преподают. Так что на то, чтобы еще «что-то там делать», времени совсем нет. Покивав, я отошел подумать и стал разглядывать лежащие на партах работы.

Владимира Михайловича Кобрина я знал, даже дружил с ним, но очень давно. Он умер в 1999 году. Хороший был мужик, настоящий. Мало того что талантище, еще и честный, совестливый и не трус (во всех перечисленных качествах лично убедился). Эти игрушечные мужички по возрасту годились ему в дети, если бы не их мелкая бородатая порода. Так что их небрежное «не так давно закончили у Володи» меня сильно покарябало.