Дневник проказника

Издательство Эдвенчер Пресс, 2014

http://www.adventure-press.ru/

От редакции

«Ужас! – скажут некоторые добросовестные родители, открыв эту книгу. – Какой кошмарный мальчишка! Чему вы учите наших детей! Куда смотрит прокуратура!»

И правда, Жоржи Гаккет – это определение вы еще не раз увидите в книге – «потрясающий экспонат». Укусил пастора за ногу из-под стола щипцами для сахара? Укусил. Угнал поезд? Точно, угнал. Не говоря уже о том, как он разнес поклонникам своих сестер собственные их фотографические карточки со сделанными рукой девушек ехидными замечаниями. Или, например, кричал старому, больному, богатому и глухому, как тетерев, дяде Самсону в слуховую трубу все, что говорят о нем в доме. Играл с пастором в индейцев и только чудом не убил его из револьвера. Или… пожалуй, для знакомства хватит.

Действительно, какой ужасный ребенок. Чему мы только учим читателей.

Дорогие родители, не бойтесь и не пугайтесь. Сейчас мы вам все объясним.

Взгляните: в половине случаев Жоржи попадает в историю по одной только причине: он еще не научился врать, как взрослый. А главное, изо всех сил старается вести себя, как они. Быть респектабельным джентльменом, вести светские разговоры и творить добрые дела на благо общества.

Иногда он слишком доверчив – например, когда верит, что разбитые часы сами собой соединяются в цилиндре. Но главное, что все эти истории абсолютно реалистичны – и потому по-настоящему смешны. Главное «преступление» Жоржи Гаккета не в том, что он, например, угнал поезд или выпустил мышь и напугал сестер, а ярмарка от этого сгорела. Нет. Главная и самая гениальная шалость – в том, что он как бы меняется со взрослыми местами; переворачивает взрослый, серьезный мир вверх тормашками. Именно озорство Жоржи показывает во всей красе, что поклонник его сестры, за которого ее во что бы то ни стало хотят выдать родители – трус; тетушка Бетси скупа, а миссис Питкинс – хозяйка пансиона – глуповата. Ведь юмор как раз в том и состоит, что все нелепости, несуразности и глупости становятся явны и очевидны. Одновременно происходит и другое: именно благодаря шалостям Жоржи мы видим, что доктор Мур – умный и благородный, отличная пара доброй, рассудительной и не лишенной чувства юмора Сью Гаккет; что тетя Бетси, хотя и скуповата, все-таки на редкость здравомыслящая особа; что мистер и миссис Питкинс, как бы смешны они ни были в своем упоении собственной респектабельностью – просто беззащитные старички, наделенные, между прочим, поистине бесконечным терпением. Вспомним, как выгнанный из пансиона Жоржи описывает свои грехи кондуктору: «… но и это бы еще ничего, – перечисляет он провинности, словно Шехерезада в "Тысяче и одной ночи", – когда бы только…» Одно безобразие следует из другого, другое – из третьего, третье из пятнадцатого – и тут сам черт сошел бы с ума от таких головокружительных маневров.

И, наконец, третье. Иногда Жоржи делает действительно ужасные вещи. Смешные, но это смех сквозь слезы. И в этом случае мы бы обратили ваше внимание на то, как ясно тогда видно со стороны, чему следует научиться Жоржи (а следовательно, и его ровесникам-читателям), чего недостает и какие, собственно, вещи стоит объяснять ребенку – желательно, собственным примером.

Леди и джентльмены! Жоржи Гаккет не виноват. Он просто изо всех сил старался быть хорошим мальчиком.

Глава 1. Я пишу дневник

Меня зовут Жоржи Гаккетт. Вчера мне исполнилось восемь лет, и мама спросила, что я хочу в подарок. Я сказал «дневник». Все мои старшие сестры ведут дневник и я подумал, что тоже хотел бы эту вещицу. У меня три сестры – Лили, Сюзанна и Бесс.

Лили, Сюзанна, Бесс

Они пишут в свои дневники каждый вечер, после того, как причешут свои волосы и запрут их в бюро (не считая тех, которые они завивают). Мне подарили дневник, но я не знал, как его ведут, и хотел стащить Лилин дневник из ее комнаты. Ящик бюро[1] оказался заперт, и мне пришлось повозиться, чтобы подобрать подходящий ключ. Но я отпер ящик и пошел списать что-нибудь из дневника.

«Они пишут в свои дневники каждый вечер…»

Сегодня к нам пришел мистер Билл М. Смит. Последнее время он делает это каждый вечер – большой, уродливый, старый холостяк, над которым сестры за спиной смеются. Я был в гостиной с дневником, и он вошел и спросил, чем это я занимаюсь, и дал мне конфет. Я хотел спрятать от него дневник, но он положил мне на плечо свою толстую лапу и стал громко читать вслух.

«Я хотела бы, чтобы этот глупый старый Билл Смит сидел дома. Опять он был в воскресенье вечером. Он никогда, никогда, никогда мне ни чуточки мне не понравится, но мама говорит, он очень богат, и я должна его принимать. Как жестоко заставлять меня быть такой двуличной. Это разбивает мне сердце. Какие у него огромные красные руки, и говорить он может только о том, как много у него домов, и его галстуки такого дурного вкуса – меня тошнит от него! Хоть бы он оставил меня в покое. Он пытался поцеловать меня, когда приходил в последний раз, но я скорее поцеловала бы лобстера.

"Я лобстер и лобстером буду всегда; но сжалься и замуж иди за меня!" Поздравительная открытка к Валентинову дню

О, как он непохож на моего дорогого, дорогого Монтэгю Д. Джонса! Бедненький Монтэгю, ведь он всего только скромный клерк!

Я не могу больше выносить эти унижения. Монтэгю мучает меня ревнивыми упреками. О, что за подлая жизнь! Как я устала от нее.»

Я с удовольствием переписал эту страничку из дневника Лили, так как совершенно согласен насчет мистера Смита. Вот не думал, что девочки могут так энергично выражаться. Но какая из-за этого вышла история! Кто бы мог ожидать! Мистер Смит так покраснел, что я боялся, как бы с ним чего не случилось, потом он швырнул мой дневник на пол и быстро-быстро пошел в прихожую, где схватил шляпу, палку и выскочил на улицу, а Бесс сказала: «Опять ты наделал дел, Жоржи!» Лили хотела меня схватить, но я пригнулся и убежал. Я никогда не видал, чтобы какой-нибудь мальчик так легко попадал впросак, как я. Все наши злятся на меня, но я не понимаю, в чем тут моя вина: я ведь только списал несколько строк из дневника Лили. Одно только верно, продолжение в этой книжке, хорошо ли, плохо ли, будет моего собственного сочинения. Мне противны эти глупости в дневниках девчонок.

Сегодня дома была такая кутерьма из-за вчерашнего, что я не знал, дадут ли мне поесть, а потому пошел удить. Погода была не пасмурная и рыба не клевала. Проходит какой-то человек и говорит: «Что, малыш, не клюет?» Я не люблю, чтобы меня называли сыночком, меня это бесит. Вот я и крикнул:

– А, чертова рыба!

– Какой, – говорит, – неблагочестивый мальчик!

– Да нет, – говорю, – рыбу-то, должно быть, черти прибрали! Провалилась она к чертям.

Сельдь: «Я так много слышала о вас!» (Непереводимая игра слов. «Herring» – по английски «сельдь», а «hearing» – «слышать»)

Он почесал затылок и пошел дальше. Как раз в это время рыба клюнула, я чересчур наклонился и упал в воду. Меня понесло через запруду, и я влетел в мельницу, к самому колесу, но, не дойдя еще до шлюза, подумал, что им жалко будет потерять Жоржи, которого они постоянно бранят. Но я уж и не знаю, о чем еще думал и как меня вытащили, и вымок, как мышь; они катали меня на бочке и вдували воздух в мои внутренности, а когда я пришел в себя, то спросил: «А удочку мою вы спасли?»

Первая помощь при утоплении: искусственное дыхание

Не понимаю, почему мама так безумно рыдала, когда меня принесли домой; все ведь уже было в порядке, я так ей и сказал.

Я был ужасно рад, что упал в воду, потому что теперь все забыли, что должны на меня сердиться. Лили сделала мне очень вкусных бутербродов и чаю, а вечером все пришли ко мне и так завернули меня в одеяло, что я боялся задохнуться. А потом я встал и надел свой новый костюм – другой сушился. А так как они, наверное, стали бы бранить меня за то, что я встал, то я пошел в залу и спрятался за портьерой у окна веранды. Я так устал, что тотчас заснул, а когда проснулся, то услышал голоса и увидел, что это Сюзанна и доктор Мур сидят рядом на диване. Бесс колотила на рояле на другом конце комнаты, а Лили послали наверх, в ее комнату, потому что она узнала, что мистер Билл М. Смит к нам больше не придет.

– Нам придется ждать, – сказал доктор, – быть может, целый год. Старый доктор Брэдли собирается на покой и хочет взять помощника. Зимой он обещал сделать меня партнером. Будешь ли ты ждать, дорогая моя! Тебе нужно запастись терпеньем.

– И тебе тоже, – сказала Сюзи, и оба стали смеяться.

– Мы лучше сохраним это пока в глубокой тайне, – сказал он.

– Да, правда! – отвечала она. – Лучшая политика – держать все в секрете. Мало ли, что.

Потом она вскочила, как будто в нее выстрелили, побежала через всю комнату и села в кресло, потому что вошло несколько человек, а потом и еще несколько. Все хотели знать, что с бедным Жоржи. Пришла мама и сказала, что я убежал и что она страшно беспокоится, что я в бреду повредился головой, и мозг, может быть, не в порядке. Тогда я отдернул занавеску и выпрыгнул, точно я играю в лягушки.

Вот было смешно, когда они закричали!

– О, Жоржи, Жоржи! – вздыхала бедная мама. – Ты еще убьешь меня, непременно убьешь.

– Ты был все время под окном веранды? – спросила Сюзанна, то краснея, то бледнея.

– Ну, еще бы, – говорю я и подмигиваю сначала ей, потом доктору. – Я знал, что честность наилучшая политика, но почему ты сказала, что наилучшая политика – не выдавать, что вы помолвлены, раз вы об этом говорили?

Сюзанна вытолкнула меня из комнаты, но в дверях я еще крикнул:

– Пусти мою руку! Я и так уйду, нечего толкать. Скажи, Сью, почему ты так вскочила с дивана, когда позвонили гости? Разве доктор Мур…

Но она закрыла мне рот рукой и захлопнула дверь.

– Я бы охотно выдрала тебя, Жоржи, это так же верно, как то, что иногда мне хочется есть, – сказала она и заплакала, – ты же выпустил кота из мешка[2], скверный, скверный мальчишка!

Черный кот: «Не беспокойся, улыбнись! У нас в Лейтонстоуне все веселятся и радуются.»

– Чего? – говорю. – Какого еще кота?

Но она заревела, точно уронила в колодец свой единственный леденец.

– Доктор Мур никогда не простит тебе этого! Мы хотели, чтобы никто ничего не узнал об этом раньше, чем через шесть месяцев!

– Сюзи, мне очень жаль, что я это сделал, – сказал я, – я никогда больше так не буду, если ты перестанешь плакать. Но что же я, собственно, наделал? Если бы я знал, что доктор такой пугливый, я бы не выскочил так неожиданно. Я бы не вышел замуж за такого пугливого человека. Он, пожалуй, упадет в обморок, если увидит ночью повешенную белую простыню. Я не верю в привидения, а ты веришь?

Тут пришла мама и потащила меня опять в постель и велела нашей служанке Бетти оставаться у меня, пока я не засну, а я попросил Бетти вписать это в мой дневник, потому что я очень устал и хотел спать. Бетти кивет своей рыжей прической и зевает так, что, кажется, у нее вот-вот отвалится голова. Спокойной ночи, дневник!

Глава 2. Фотографические карточки

Я хотел бы знать, почему девушки не любят своих маленьких братьев. Я люблю Бесс. Когда я здоров, я два раза в день хожу для нее на почту. Я потерял не более трех писем к ней. Как я рад, что она этого не знает!

Сегодня я уже чувствовал себя так хорошо, что хотел встать, и, когда пришла Бетти с обедом, вылез из кровати и спрятался за дверью. Я был закутан в мамину шаль, и, когда Бетти вошла, выскочил и залаял, будто я большая черная собака, а эта неосторожная женщина уронила чашку на пол.

Вот так штука! Китайская фарфоровая супница разбита, пол облит бульоном, а все семейство прибежало наверх, потому что она так кричала, как будто загорелся дом.

Я не знал, что Бетти такая глупая. Все стали бранить меня; так уж всегда бывает. Я думаю, что, когда выздоровею, убегу и сделаюсь охотником на буйволов или попрошусь на корабль юнгой. Так еще не поступали ни с одним мальчиком! Этакая несправедливость!

Девочки были внизу, в зале, потому что к ним пришла их знакомая – мисс Ватсон. На некоторых карточках были сделаны на оборотной стороне надписи, например: «Самодовольный дурак», «Ну, разве он не сладкий!», «Предложил. Отказала», «Сердечный друг», «Вот так рот!», «Портрет осла». Две дюжины этих карточек, тех, кого я знал, я взял себе, чтобы ими позабавиться, когда буду здоров. Я снова задвинул ящик так, чтобы Сусанна не заметила, что я их взял. Я сказал себе, что никогда больше не пойду в эту гадкую комнату, так она мне опротивела: но я хотел развлечься и поиграть в девицы. Я надел на себя старый корсет Сусанны, юбку с длинным шлейфом и ее голубое шелковое платье – только оно оказалось слишком узким в талии. В комоде я нашел два маленьких локона и приклеил их ко лбу гуммиарабиком[3], а в чашке что-то красное, чем и намазал себе щеки. Когда я был готов, я скатился по перилам и налетел прямо на мисс Ватсон, которая как раз собиралась уходить от моих сестер. Вот то-то подняли крик!

– Мое лучшее, голубое, шелковое… ах, чертенок! – сказала Сью.

Мисс Ватсон повернула меня к свету и сказала так сладко, как мед:

– Откуда у тебя такие хорошенькие розовые щечки, Жоржи?

Сюзанна делала мне знаки, но я их не понял.

– Я нашел что-то красное у Сюзи в ящике, – ответил я, а Ватсон засмеялась ехидно и сказала:

– О!

Сестра говорит, что она ужасная сплетница и будет рассказывать всему городу, что она, Сюзанна, румянится, а это совсем неправда, потому что в чашке была краска для рисования роз на картоне, а в этом нет ничего дурного. Я хотел идти наверх, но запутался в платье и разорвал весь перед. Сью так рассердилась, что стала драть меня за уши. «А, дорогуша, – сказал я себе, – ты еще ничего не знаешь про карточки, которые я взял из твоего ящика.»

Некоторые люди воображают, что у маленьких мальчиков уши существуют только для того, чтобы их драть – так, по крайней мере, думают мои сестры. Если бы люди знали, какие бывают мрачные и отчаянные мысли у маленьких мальчиков, они бы обращались с ними осторожнее!

Я уступил, но подождем до завтра.

Сегодня позволили мне сойти вниз к завтраку. Я положил все карточки в карманы, и пока выжидал минуту, чтобы незаметно улизнуть, Лили сказала мне:

– Чего это ты туда насовал?

– О, мало ли что! – ответил я, и она засмеялась. – Может, ты засунул туда свои книги и платье[4] и собираешься бежать, чтобы сделаться индейским вождем?

Я не выдал своей тайны, а сказал только:

– Я хочу идти на задний двор поиграть немножко.

Побежал в город и натешился вдоволь. Отправился я к оригиналам фотографических карточек.

– Ура, Жоржи! Опять здоров! – сказал первый, к которому я пришел.

Когда я буду большой, надеюсь, у меня не будет таких нафабренных усов, как у него.

Он сидел в лавке, я попросил его подарить мне хорошенький галстук, а когда он спросил: «Как поживают твои сестры?», я вытащил его фотографию и дал ему. Это была та, с надписью: «самодовольный дурак». Девочки вытянули его усы вдвое против их натуральной длины и сделали его смеющимся во все лицо. Он побагровел, как огонь, и закричал на меня: «Кто это сделал, маленький негодяй?»

– Должно быть, привидение, – сказал я серьезно, как сова, и поторопился удрать, потому что у него был такой вид, будто сейчас грянет гром.

Следующее место, куда я зашел, была бакалейная лавка, где находился другой молодой человек. У него были рыжие волосы и веснушки, но он, наверное, считал себя красавцем. Я сказал:

– Здорово, Питер! Доброго утра!

Он ответил:

– Мастер[5] Жорж собственной персоной! Любишь изюм? Вот, возьми.

Я замечаю, что мальчуганам, у которых три хорошенькие сестры, всегда везет. Я взял большую горсть изюму и несколько орехов и сел на прилавке; потом вдруг, как будто мне что-то пришло в голову, полез в карман, вынул оттуда его фотографию и, покосившись на нее, сказал: «Да это ведь совсем похоже на вас!»

– Покажи-ка! – говорит.

Я сначала долго не хотел дать ему карточку, но под конец дал. Девушки разукрасили ему веснушками все лицо. Это был портрет, на обороте которого они написали: «Ну, разве он не сладкий?» А из его волос они сделали петушиный гребень. Он увидал все это и побледнел.

– Какой, – говорю, – стыд для молодых девушек – так издеваться над своими поклонниками!

– Брысь!

Я успел еще захватить горсть изюму и спокойно исчез. Он был взбешен!

Мистер Куртнэй – адвокат, его контора на площади, близ суда. Я хорошо его знаю, потому что он часто приходит к нам. Он ужасно надменный, прямой, как будто аршин проглотил. Голос у него глубокий-преглубокий – из самых его сапог. Сердце у меня забилось, до того мне было страшно, но я хотел довести шутку до конца, а потому спросил его:

– Это выставка?

– О чем ты? – спросил он, глядя на меня с высоты своего роста.

– Сью сказала, если я зайду в контору мистера Куртнэя, то смогу видеть то, что здесь снято, – говорю я и даю ему портрет с надписью: «Потрясающий экспонат».

Ужасно забавно видеть физиономии людей, когда они рассматривают свои собственные фотографии!

Примерно через минуту он пинает меня ногой, но я успеваю увернуться и убегаю.

Я слышал, как он бубнил что-то вроде «засужу!» и «скандал!». Я мог бы и сам арестовать Сью – за то, что она драла мне уши. Надеюсь, он подаст на нее в суд и я смогу защищать ее права.

Если я буду продолжать писать, то не попаду в постель раньше полночи. Зеваю, как засыпающая рыба. Итак, до свиданья, мой дневник, до следующего раза; карточки я разнес все еще перед обедом. Думаю, выйдет изрядная кутерьма.

Лопаюсь от смеха, когда вспоминаю человека, которому я отдал «портрет осла». Он выглядел, как увядший салат. Мне кажется, он заплакал. Когда я вернулся домой к обеду, девочки упрашивали маму позволить им устроить на будущей неделе званый вечер. Не думаю, что кто-нибудь из их кавалеров придет, но мне до этого нет дела. Отчего они позволяют себе так обращаться с моими ушами, если хотят, чтобы я относился к ним хорошо?

P. S. Готов поспорить, левые уши сестер горят сейчас не хуже моих[6]!

Глава 3. Званый вечер

Уже больше недели как у меня не хватает духу взяться за дневник. Бедный мой дневник! Свидетель моих горестей, у тебя я хочу искать утешения. На твоих листах я опишу свои несчастья. Мне и теперь еще больно сидеть на стуле, но для тебя я постараюсь стерпеть. Все началось в тот день, когда я отнес нашим знакомым карточки. Девочки приставали к маме, чтобы она устроила вечер, и мама, наконец, согласилась; тогда они повеселели и стали составлять список тех, кого хотели пригласить. Все три работали прилежно, как пчелки, а я вел себя хорошо, сидел в кресле и спокойно слушал, потому что очень устал. Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год. Мои сестры были в отчаянии, потому что знали, что она пробудет у нас с неделю и будет на вечере.

«…Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год.»

Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.

– Старая перечница, – сказала она, – вечно притащится некстати.

– Можешь не сомневаться: она останется, – сказала Бесс. – Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.

– Она до смерти нам надоест, – сказала Сью.

Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега[7].

Ной – картина Джеймса Тиссо (1836–1903)

Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно – иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:

Ноев ковчег – большая и довольно дорогая игрушка. Часто приобретался состоятельными тетушками (и дядюшками) в подарок племянника

– Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?

– Про что это ты говоришь? – спросила она.

– Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.

Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.

Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка – уж розги-то они не жалеют[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.

Старинная новогодняя открытка. К послушным детям приходит Святой Николай (он же Дед Мороз), а к непослушным – Крампус. Пучок веток в руках Крампуса – совсем не метла без ручки. Это розга.

Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном[9]

Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.

Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.

Сестры стали беспокоиться.

Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.

Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»

Гости начали шептаться, а сестры имели такой вид, как будто готовы были попрятаться в мышиные норки. И вот раздался громкий звонок, все лица просветлели; но это была Бетти: она принесла карточку и передала ее сестрам. Это был не отказ, а только фотографическая карточка, на которой они сделали надпись и которая должна бы лежать в их письменном столе. Опять звонок, еще одна фотография. Было еще звонков двадцать, и каждый раз являлись новые карточки, еще и еще. Под конец пришли двое молодых людей. Я сразу понял, почему они пришли. На их карточках было написано: «О, ты, сердечный друг» и «Слишком великолепен, чтобы остаться надолго!». Этот служил в сапожном магазине и не понял шутки. Мисс Гопкинс все время посмеивалась, а сестры едва не плакали. Ужин был прекрасный, но я знал, что вечер испорчен. Я был так неспокоен, что должен был остановиться на пятой порции мороженого.