Саномания

– Каждый стремится к родному, к чему душа прикипела. Даже если это одна улица, вокруг озера, – продолжила разговор Варвара Кузминишна,– но мы привыкли к другим жизненным скоростям, к другим возможностям. Вот, к примеру, у Лизаньки хорошее образование, три языка знает: французкий, испанский и английский. На фортепьяно играет, поет хорошо, жаль только инструмент, там, дома остался…– и, она, на секунду задумалась…

– Здесь хорошо, мы не жалуемся, и люди добрые, и природа, но будто жизнь остановилась, и превратилась как в один нескончаемый день. Мы то, уж с Данилой Ивановичем отжили свое, много чего хорошего повидали, а вот вам молодым да красивым, крылья нужны, чтоб знания приумножить, да применить где надо.

В разговоре, периодически возвращались к теме новой жизни; братоубийственной войне, коллективизации, страшного голода, который не жалея «косил» жителей и городов, и сел. Жестокой несправедливости новой власти, как к простому люду, так и к духовенству, к интеллигенции. Но каждый раз, кто ни – будь из нас, на полуслове тему обрывал, так как про все ЭТО, разговаривать было опасно. На какое-то время отвлекались, но раз за разом к этим разговорам опять возвращались. Данила Иваныч затронул самую больную в их семье историю: было у них, помимо Лизаветы еще четыре старших сына, только в революцию, двое воевали за красных, а двое за белых, вот и погибли все, незнамо за что!.. Да как не знамо, каждый за свою Родину, каждый за свою Правду…

– Данила Иваныч, у меня к вам несколько духовных вопросов, можно?

– Извольте, только пойдемте мил человек на свежий воздух, там для меня лавочку, сосед Петро смастерил, в тенечке, под акацией. Мы присели на лавочку, солнышко уже немного перевалило за свой зенит и акация, действительно гасила жар его лучей.

– Данила Иваныч, мне двадцать два года, всю сознательну жизнь я прожил при Советах. Но, чем старше становлюсь, тем явно вижу, всю несправедливость и жестокость этой власти. Скажите, кто в этом виноват, отчего так все вышло и как теперь бороться с этим ЗЛОМ?

– Во – первых, Илья, то, что Советская власть строит, их лозунги, идеи, может и не плохие, вот только люди, которые на верху, утеряли честь и достоинство. В наше время, честь определялась как благородство души и чистая совесть. А сейчас?! Но это только, во-первых. Каждый же из нас, очень уверенно может сказать, что все вокруг негодяи, которые во всем виноваты, только не я… Всегда ж мы ищем виновных, и в глобальных масштабах и тем более в личных бедах и неудачах. И мы страстно желаем, чтобы «эти виновники», понесли заслуженное наказание, что бы они страдали, как и мы страдаем, что бы они за все заплатили. Но и с другой стороны, у каждого, своя правда. Вернее, они думают точно так же, как и мы, у них просто своя правда, в которую они беззаветно верят. И пока мы ищем виновных, мы страдаем, мы находим себя в роли жертвы. И пока мы не поймем, что наша душа, наше сердце, любовь, счастье, это только наша ответственность перед самим собой, и абсолютно ни кто не виноват в наших неудачах. До тех пор, кто сильнее физически, кто у власти, у кого в руках оружие, всегда будут угнетать и побеждать. Что сейчас и происходит – диктатура пролетариата. Потому как, этот диктатор, без зазрения совести, убежденно считает, что делает все правильно, и ни в коем случае, не считает себя, негодяем…

Вот скажи Илья, в чем смысл и цель революций?

– Построить новое, свободное Государство, в котором от каждого по труду и каждому по потребностям. Есть и дальнейшая цель нашей революции, в итоге – мировая революция…

– А вот и нет! Не будет, мил человек, ни какой мировой революции! Все это утопия и прикрытие «красивыми» словами вседозволенности! Разрушить настоящее, позабыть свое прошлое, сломать, растоптать – это легко! Когда-то, в самом начале революции, Лев Троцкий, агитировал о вечном,– мы, построим новый мир!,– говорил он,-« и в нашем новом мире БОГ, это не любовь! Чувства приходят и уходят, да и не каждому дано. Наш БОГ – справедливость,– кричал он, – социальная справедливость! И она, в душе у каждого! Поэтому, изменяя абсолютно все, мы рискуем абсолютно всем, и безжалостны в этом не только ко всем, но и к самим себе. Народ это видит и народ с нами». – А ведь, лукавство все это, Илья! У таких людей, превыше всего, власть над другими, да судья – револьвер в помощники, кого казнить, а кого миловать! И где он сейчас, этот товарищ Троцкий, этот душегубец? В газетах пишут, выслан, из страны, как неугодный новой власти… видимо, слишком много желающих, на эту самую власть… А истинная смелость человека, Илья, в верности в самого себя, в родителей, в веру в Бога! Вот такие мы разные! Одни, ради своих идей, готовы рушить, уничтожать, предавать, перешагнуть через самое святое. Другие, сохранить, защитить, созидать, продолжить верить в истину – Бог везде, Бог любовь и Он милосерден…

В шестом столетии, – продолжал говорить Данила Иваныч,– в православной Византии произошел переворот. К власти пришел ужасный человек, садист и убийца. Было пролито реки крови. И вот один духовный человек взмолился:– Как это так?! В нашем православном государстве правит изверг! Кровь льется не повинная!.. Всю ночь молился, а к утру ему голос: «Искал худшего, но не нашел». И тогда духовный человек обомлел. Он видел только внешнее, а все страсти живут в душах человеческих. Так как, со злом бороться, если среди нас – ОН, ИСКАЛ ХУДШЕГО! Для чего? Может очистить эти лживые и лицемерные души? А мы и не боремся, легче ж сказать: «все виноваты, все плохие, все негодяи, кроме меня»…

Ну а во-вторых, в каждом отдельном случае, зло, или преступление или нет. Ну, к примеру – война, убийство на войне противника, за грех не считается. А считается, если ты не убил, а струсил, грех – предательство. В мирное время убийство – грех.

– Как же распознать?

– Ну вот, если мы во тьме и не можем найти дорогу, тычемся как слепые, и все в стену. И думаем: «если хоть немного прозреть, хоть где то свет увидеть». Поэтому нужна молитва, по мере очищения души, ощущения смирения, Господь нам прольет свет, будет открывать пути, как правильно поступить в той или иной ситуации.

– Вы говорите Данила Иваныч, нужна молитва, я и сам знаю, как-то пытаюсь, но многого не понимаю, не хватает знаний, расскажите больше о молитве. Мы ж все духовное порушили, храмы разграбили. Духовенство, кого уж нет, и вас вот, сослали от великого дела. Признаться, и я в этом участвовал, под страхом смерти, по присяге, по приказу, но больший страх все же, был пред Господом Богом. Как теперь изменить все, как душу свою спасти? Как молиться за любимого и дорогого человека и что говорит духовный мир о любви?

– То, что мы знаем, это капля, а чего не знаем, океан… Я не вправе, Илья, осуждать вас и судить, потому как сам грешен. Не хватило сил стать мучеником ради Христа, за дела Господни. Жалко стало близких… как же они без меня? Да и здесь живут люди, которым я очень нужен… – и какое-то время Данила Иванович сидел в задумчивости, будто отсутствовал где-то далеко…

– А то, что у вас, Илья, такие вопросы возникают, это хорошо. Главная энергия на Земле, Илья – это любовь, во всех ее Божественных проявлениях. Любовь – это Бог. А Бог везде. И как бы зло не куражилось, добро всегда побеждает. Таков, один из основных законов жизни. А так же, добро, одно из главных проявлений любви. Мы же, люди, приходим в этот мир, учиться любви, и по средствам ее становиться чище, лучше, счастливее…– при этих словах, лицо Данилы Ивановича, словно вспыхивало, в глазах излучался блеск, и редкая улыбка (при таких жизненных обстоятельствах) дорисовывала небесную чистоту этого Божьего человека…

– А сила молитвы однозначно не в ее количестве. Она обусловлена состоянием и степенью чистоты моей души. И главное при этом, покаяние, каяться и молиться. Когда я чувствую, что во время молитвы приходит покаяние, непристанно текут покаянные слезы, когда я полностью погружаюсь в это состояние, ощущаю самую, что ни на есть Милость Божию к самому себе. В этот самый момент, молитва самая действенная!

– В этот момент душа и очищается?

– Да, можно сказать, омывается, слезами покаяния… И еще, для души очень важно, когда я даю обет за родного, любимого или просто любого хорошего человека: хоть немного, пусть какое-то время воздержаться от сквернословия, от осуждения других. Это победа над страстями, когда происходит торжество духа над плотью. Без понуждения себя, без борьбы над собой, чтоб не оторвать от себя что-то грешное, наша молитва будет пуста как не заряженный патрон…Этот подвиг называется – христианская аскеза. Когда ради любви, нужно отдать часть своей души. Без жертвенности любовь не живет. И сама ЛЮБОВЬ в жертвенности ради любимого человека, это твой духовный подвиг, при котором, так же, идет очищение души. Вот так…

На порог вышла Варвара Кузьминишна,– Милы мои, пойдемте чаевничать, самовар поспел.

Мы пили из красивых фарфоровых чашек травяной чай, с вареньем из лесной вишни. Лизавета, периодически брала мою кружку и подливала кипяточку из начищенного до зеркального блеска, огромного, медного самовара. При этом наши взгляды соединялись, от чего казалось, что кипяток из самовара напрямую начинает бежать по моим венам. И так мне было хорошо в этой семье, казалось, что не полдня, а знаю я их много, много лет, и уж давно люблю Лизавету и ее родителей. И когда в тот день прощался с ними, уже не понимал, как же теперь буду жить без таких близких и родных мне людей…

– И что деда Илья, не уш – то так быват? Каки ж они не надежные, если ты смог их всех сразу, так быстро полюбить? А потома-то, как все? Ведь как-то все, коли ты с Лизаветой-то Даниловной, вместе…

– Да как-то все… Якорь им в корму! Санушко, глянь, заболтались мы с тобой, солнце-то скоро совсем сядет. Давай-ко, помогай мне, я буду подгребать, а ты сеть потихоньку подымай, да рыбешку тряси в лодку.

– Я-то потрясу, токмо у тебя деда одни руки заняты, ты давай Илья, рассказывай дале, жуть как интересно!

– Вообще Сано, жисть, очень интересная и веселая, обязательно Сано, должна быть веселая. А еще она не предсказуемая, жисть-то, иной раз так тебя заштормит, а то вдруг и полный штиль, а то начинат бросать из стороны в сторону, дааа… таки выделыват опять же с тобой выверты! Интересно жить, Сано, интересно, вот токмо одна закавыка, не главный ты в своей жизни, не дают ею распоряжаться, как ты хошь.

– Ет почему?! Кто не дает-то?

– А потому что, законы нынче, жизни нашей, убедительно принудительно ведут тебя по очень узкой дорожке, с которой ни шагу ни влево, ни в право, иначе, нечто прилетит по башке больно! Вот мы балакаем с тобой тут вроде как о любви, а уж лет по десять, лагерей, набалакали бы, если б жили в те времена!

– Деда Илья, не боись! Клянусь, ни кому не расскажу, только Кольке пузану, можно?

– Можно.., я свое уж, отбоялся. Да и по-другому нынче, вроде как все, хотя, любое Сано, молвленное тобою слово, отчета требует. Вот и приучены мы, быть глухими и больше молчать, как эти вот рыбы! Ведь, кажной раз возвращаясь в те времена, так мне хотелось с Лизаветой моей, куда ни будь, по далее от всех, на остров что ль, по средь океана, где б ни одной души…

Какое-то время дед Илья, молча, управлял лодкой, глядя, будто сквозь меня глубоко под воду. Крупные караси, застрявшие в сети, покорно замирали в моей ладони, пока я их не освобожу, и уж после начинали резвиться вместе с остальными на дне лодки.

– Деда, возвращайся давай, из задумчивости, мы ж не будем здеся ночевать! Да и не все еще рассказал-то! Ты можешь думать вслух? Вона, последняя сеть осталась…

– Да что рассказывать-то, слезы одни. Ведь как было-то? Вот вроде, счастлив, летаешь где-то в мечтах своих, а тебя обязательно в эти моменты как из ушата холодной водой, то там то тут! От побывки тогда, оставалось мне пятеро суток дома побыть, да пятеро, на обратну дорогу оставил, чтоб уж наверняка вовремя на кораблик свой возвернуться. Распрощавшись в тот день с Лизоветой, бегом домой, к мамуле. Тут же не далеко, через лес да поле, и вот третья хата с краю. Всю дорогу бежал, а перед домом, сердце как остановилось. Время уж вечерело, вижу, окна светятся, стал медленно подходить, всей грудью вдыхая родные запахи до помутнения в голове. А в кухонном окошке, я увидел маму. Она как всегда в платочке, уперев щечки в свои загрубевшие ладошки, задумчиво смотрела в окно на дорогу. Я подходил все ближе, а она, вроде, как и не видела меня вовсе. И, чтоб не напугать ее, пошел еще медленнее, пока губами не уперся в стекло. Этим поцелуем, она и очнулась, вернее, в обморок упала. Да.., откачивал ее тогда. Она ведь думала, что привиделся я ей, сколько раз уж так бывало, потом уж сказывала, мерещился я ей неоднократно, а тут взял и поцеловал…

Связи ж, тогда ни какой, и предупредить, что еду не мог, раз в год, ежели письмо дойдет, так хорошо…

Дом был пуст. Отца милиция забрала, колоски на полях собирал, что остались после уборки урожая, считалось воровство. А какое воровство?! Если зима, и все снегом засыпет! А старший брат еще до моей службы уехал куда-то, на заработки, да так и след простыл…

Послушал я маму, посмотрел на нее, стара стала, от болезней всяких, от одиночества иссохла вся, да помалела. Дом весь прохудился, крыша течет, в окна дует. И душа моя взвыла, и готова была взорваться миной морской! Как вот оставить ее одну, без присмотру, еще на полгода, дождется ли? А еще мысли о Лизавете и ноги к ней бегут, на какие такие части разорвать эти пять суток?! Полночи мы с мамой проговорили, вспоминали все… А с первыми петухами я уже латал крышу, утеплял окна и двери, поправлял забор вокруг дома. А к обеду, взял у соседа коня, и прямиком к источнику, как раз в то время когда Лизавета за водицей ходит. Лиза сидела на лавочке у источника и плакала, увидев меня, соскочила и побежала на встречу. Остановившись в шаге от меня, скрестив руки на груди, прижала ладошки ближе к шее, словно хотела отгородиться от всего света. Она, смотрела мне в глаза, снизу вверх, а из глаз по щекам, беспрерывно катились крупные слезинки.

– Лизонька, что случилось? Кто тебя обидел?!

Она бросилась ко мне, прижавшись щекой к тельняшке, обняв обеими руками с силой, от чего стало ясно, что я единственный человек, который может ее защитить, но от чего, от кого? Не переставая рыдать, Лиза, сквозь слезы, сбивчиво, стала рассказывать,– Они…ночью…сильный стук в дверь, так же как и в прошлый раз… Военные, с ружьями… НКВД, все перевернули вверх дном… искали что-то… А потом папу увели, в чем был… в тапочках и даже не разрешили ни чего с собой… ни еды, и ни каких вещей… Илья, что же это такое?! Ведь папа хороший, он добрый, он слова плохого ни кому в жизни ни сказал, за что такие унижения, и несправедливость такая?! И мама сразу слегла, тихо так, только и промолвила, что не увидимся мы больше с Данилой Ивановичем… Мама, правду говорит, Илья? Что делать теперь, ежели так, то как жить дальше?…Как быть?!…

– Лизонька, родная, я съезжу в район, и все узнаю про Данилу Ивановича, прям сейчас и поеду. А ты ступай к маме, и только не плач, будь сильной, маме твоей тепереча, сила твоя нужна. Ступай и будь с ней, отвлеки ее от мыслей плохих, улыбайся Лизонька, жить надо, наперекор всему! И постараться стать счастливой…

– Как хорошо, что ты есть… Илейка, мне тебя Бог послал… ОН, все знал, еще вчера…

В районном НКВД со мной и разговаривать ни кто не стал, а только посоветовали грубо, удалиться восвояси, пока рядом с «этим батюшкой» к стенке не поставили. Якорь им в корму! Так что Сано, скоро уж сорок лет как с тех событий, а только до сих пор о Даниле Иваныче, ни каких вестей…

– Деда Илья, а что значит, к стенке?

– К стенке Сано… расстреляли, значит Данилу Иваныча, без суда и следствия, как врага народа…

– Какой же он враг?!– закричал я на все озеро. В моей маленькой голове не вмещалось все, о чем рассказал Илья. Всем своим существом я не хотел принимать жизнь, если она такая. Мы шли к берегу, лодка мягко скользила по тихой воде, а я молча плакал…

– Не шторми Сано, якорь тебе за ногу! Не мороси! Жизнь продолжается, и за счастье порой нужно бороться. Наша любовь с Лизоветой, это совсем не жертва обстоятельств, а чувство, которое может победить любые обстоятельства. В тот день, мы признались друг дружке, что полюбили… Я чувствовал, что любовь ЭТА, больше жизни и что не имею права оставлять Лизоньку и ее маму в таком состоянии еще на полгода. Пообещав Лизавете, что ни когда больше ей не придется плакать, попросив благословения на брак у Варвары Кузминишны, взял у соседа телегу, погрузил их не великий скарб и перевез к маме. Однако, всем вместе будет легче пережить зиму и дождаться моего возвращения. А на следующий же день, мы с Елизаветой Даниловной расписались в нашем сельском совете… стали мужем и женой, значит. Так что Сано, ежели есть в этой жизни чаво терять, значит есть ради чаво жить…

Придавленный новыми, доселе неизвестными чувствами, мыслями и каким-то не понятным волнением в нутрии себя, я ввалился в хату, будто нахлобученный сверху каким-то тяжелым мешком.

– Сано, как хорошо-то, что пришел вовремя, что не разошлись мы, ты пока умойся, да ужинать будем, а я покедова, сбегаю, ненадолго к соседке Раисе-то, по делу надо, – торопясь промолвила Авдотья Алексеевна. И бабушка ушла, а Сано все сидел неподвижно как пришибленный всем услышанным. А с чем-то, ну совсем не соглашаясь…

– Вечер добрый, соседка! Рая, я готовила ужин, да так меня что-то к тебе и направило, дело у тебя ко мне, Раиса?

– Авдотья Алексеевна! Как я рада, что ты зашла! Дело, да дело у меня к тебе, сама собиралась все зайти, да закрутилась. Думала все про тебя. Помоги! Поделись своим опытом, вашего мирного сосуществования с внуком! Ну, ни какого терпения уж с нашим Колюшкой! Зубы выставлят, стал обидчивый до крайности, ни чего ему не скажи, сразу в слезы и бежит куда подальше, хорошо деревня, далеко не убежит. Но как бы с собой чего не сотворил! Да ведь и не маленький уж, во второй класс нынче! А твой – то, Сано-то, …ласковый какой, давеча прям прослезилась…нечаянно подслушала из-за забора, как он тебя малинкой да клубничкой называл, а потом сказал, – сахарочек ты мой сладенький…вот тут я и не сдержалась, так и села между грядок…

– Рая, мы ведь взрослые, и нам времени не хватат на все, на бегу, да на бегу. Раздражат, что члены семьи не как не успевают за нами, вот и получают от нас, «не любви», по полной. Все ж от нас…как мы, то к нам и возвращатся! К примеру, скажи, как ты обращашься к детям, когда хошь, чтоб они выполнили каку-то работу?

– Обыкновенно, Дуня, а как-то я это делаю не правильно?

– Думаю, что неверно… Рая, это выглядит так:– Коля, я хочу тебя ЗАСТАВИТЬ сделать то-то и то-то… Само слово «заставлю» выражат у него протест, сопротивление, и не желание, чтоб его принуждали по мимо его воли. Отсюда и защита в виде, как ты говоришь «выставления зубов». Рая, а попросить, к примеру, ни как нельзя?

– Ой, Алексеевна, спасибо! Я и не замечала, что так говорю, неужели, правда так говорю?!

– И не только детям, сколько раз слыхала, как ты и мужу своему, Александру Кузьмичу так же молвила! Лааасковая, ты…

– Авдотья Алексеевна, а иной раз Коля-то упрется, – не буду делать, не умею, не понимаю,– вот отговорки всякие мне! И что тогда, тоже заставлять не нужно, упрашивать его что ль?!

– Раисааа, а ты что ль в армии? « Не можешь – научим, не хочешь – заставим»! Так что ль?

– А как, Дуня? Или вот, те же школьные домашние задания, быват тупит, не понимат, я ему и так и так, со всех сторон задачку разжую а он в слезы, нервничат,– не пойду боле в школу,– кричит! Думаш у меня терпенье без конца?! В такой момент, самой утопиться хочется!

– Разговаривать с детьми нужно спокойно, криком тут не помочь, а только на равных, не обижать, не оскорблять. Дать понять, что каки-то дела по дому, учеба в школе, это их ответственность и не работа это вовсе, а их личное послушание перед Богом, родителями и самим собой, и за них это ни кто делать не будет. И сама, Раиса, не принимай близко к сердцу, отойди от этих дел, дай детям самостоятельность…

Помню, только-только, мои-то уехали в Казахстан, Санушке три годика было. Переживал он шибко, скучал все, плакал да капризничал. Да и время так совпало, когда у детей включается; «хочу, не хочу», «буду, не буду». Вот я тогда намаялась с ним, жалела уж, что оставила его с собой. А с ним-то ни какого сладу, ни работы, ни уйти от него куда, ни оставить одного. А чтоб уговорить его на что-то, так целая беда, иногда как ты говоришь – хоть в прорубь головой! И вот однажды, по каким-то срочным делам, с горем пополам, уж под вечер, вышли из дому, и только за калитку, а Санушко мой, опять заортачился,– не пойду,– и все тут! Я и уговорами, и угрозами, пыталась силой за руку, а он уперся, плачет, и ни в какую! Тогда я, махнув рукой, бросила его у ворот и ушла, спрятавшись в заулок. А он, маленький, того пуще плачет, по сторонам в потемках смотрит, меня ищет. И так мне стало стыдно за свою беспомощность, и така боль резанула по душе, словно полруки себе отрубила! Упала перед ним на колени, обняла в охапку, да оба так и ревели долго. В тот самый момент и дала себе зарок, что ни когда больше так не поступлю! И жить, в преть, буду так терпеливо, так осторожно, что бы для внука моего, каждый день был интересным, а не так, как мне удобно…

Стала придумывать всяко – разно, с самого утра и весь день, все в виде игры: работать, одеваться, засыпать. А сколько мы с ним разговариваем, он же растет! У него ж вопросов вагон и маленька тележка! Иной раз, на какой вопрос и не знашь, что и ответить, приходится два три дня подумать…

– Алексеевна, а что ж за игры то у вас с Саном?

– Ну, вот, к примеру, те же вещи, дети не любят прибирать, разбрасывают, где попало, потом поутру найти не могут, где и что вчерась сняли. В то время была зима, вещей же зимних много. Я прибила на доску десять гвоздей и развесила на них по порядку всю одежу, от носок до варежек. Сану моему так понравилось, он и одеваться стал быстро и в удовольствие все, и снимат посля так же, только в обратном порядке. Очень трудно давалось ему одеть верхню одежу. Оказыватся, если пальто, или фуфайку там, положить на пол, воротником к себе, взять за подмышки и махнуть им через голову, польто прям само одеватся на плечи, а руки быстро ныряют в рукова! Так, Сано готов, по десять раз подряд это проделывать, как ему нравится! Да кажись он уж, всю деревенску детвору энтому обучил…

Не знаю Рая, что и посоветовать тебе? Только, за эти годы, что живем вдвоем с Санушком, вот что поняла: забывам мы, взрослея, как нам жилось в своем детстве. И как больно бывало, когда своим не справедливым ором и подзатыльниками, родители словно гвозди вбивали в наши души! Со временем, гвозди-то, можно вынуть, только дырки в душе от них остаются, да зарастают долго, а каки и всю жизнь сквозняком отдают… А еще, Раиса, ты ж знашь, как сгинул на фронте мой Андрий, так и не любила я боле ни кого. Уж четверть века пронеслось, зачерствела и окаменела словно. А тут, давеча, сморило меня средь бела дня, ток мо и успела как до подушки. Прилегла, и вроде как засыпаю, а сквозь сон-то слышу, как Сано то мой, одеялком меня прикрыват да в глазки меня целует. Вот Рая, сердце-то мое, в этот миг, чуть от счастья и не разорвалось! Ведь тако быват, только от любви, а она или есть, аль ее нет. Жизнь, как зеркало, как живешь, то в нем и отражатся…

Только вроде, Алексеевна ушла к соседке, захлопнулась за ней дверь, как в нее постучали, – Добрый вечерочек! Сано, а дома ли Авдотья Алексеевна?

– Не, тетка Елена, ты подожди, коли не торопишься, она ненадолго, к соседям, скоро будет…

– Ну, ежели не на долго, не на долго ежели, дождуся значит, а ты чего угрюмый такой нынче, аль случилось чаво?

– Чаво, чаво… Да говорил вот, сегодня, про любовь все, то с Дуняшей, то вот с дедом Ильей. Разобраться хочу. А может, тетка Елена, ты растолкуешь, кака она любовь-то?– Елена слушала меня с окаменелым лицом, выпучив и так невероятно большущие на поллица глаза, а потом как захохочет на всю хату, я думал заслонка в печку вогнется, и вдруг стихла, зашмыгав носом, стала вытирать кончиком платка, уголки глаз у переносицы.

– Не перестаю удивляться тебе Сано, ну вот, не перестаю удивляться, и впрямь, ты какой-то, как не от мира сего! В твои-то годы и за любовь?!

– Да, че ты, теть Лен, завелась-то?! Ежели не знашь, так и скажи, я у кого другого поспрашаю!

– Не знашь, не знашь, это я-то не знашь?! Да я три разА замужем была, по боле всех баб в деревне, не знашь…– после короткой задумчивой паузы, вскинув на меня свои красивые глаза, тетка Елена продолжила:

– Ладно сынок, так уж и быть, расскажу тебе как счастье мое складывалось: – долгое время моей жизни я провела в большом поселке. После окончания школы, уехала от мамы в гости, да там и осталась… Так вот, начну однако из далека. Ох, Сано, заволновал ты мое сердце воспоминаниями… Да, была молода, работала в Робкопе, и решило начальство на повышение меня, по службе. А образования-то для новой должности не хватало, вот и направили меня учиться, в Красноярск, в экономический, агааа…заочно. В одной группе со мной учились люди со всей страны, все ребята были интересные, многие постарше меня, и при высоких должностях. Мне тогда лишь, всего-то двадцать два года было, почитай сама молода в группе была. Да и девочек было мало, все больше парни, да многие уж и женатые, агааа.., такие наглые! Дааа, молодость… я-то красииивая была, пикантная такая девушка, элегантная, милая и интересная, радовалась жизни да смеялась все, хохотушкааа… Я, не могууу! Да, а у меня всегда на лице улыбка была, я и не замечала даже, это мне другие говорили, а я и не задумывалась, считала, что это естественно все, а чего грустить-то?,– говорила и говорила тетка Елена, звонко окая и улыбаясь всем лицом…